— Ты, Председатель Госплана, до принятия решения взвесь все позитивные и негативные стороны дела. Ошибка директора предприятия может обойтись государству в тысячи рублей, ошибка министра — в миллионы, оплошность же Председателя Госплана или Совмина — в миллиарды рублей.
Приведу пример осмотрительности Алексея Николаевича. В начале 1970-х годов по заданию ЦК мы подготовили проект широкого производства микробиологического белка из парафинов нефти (БВК) для откорма птицы и скота. Эта проблема и доныне окончательно не решена. А дело архинужное, так как нехватка белка и аминокислот в кормах приводит к перерасходу 25-30 миллионов тонн зерна, время откорма возрастает более чем на треть.
Эта проблема стояла давно, так как опытное производство БВК началось ещё в 1965 году.
И вот, обсудив вопрос с соответствующими министерствами, Академией наук и Минздравом о безвредности белка из парафинов, Госплан представил в Политбюро проект.
На заседании все члены Политбюро одобрили его, кроме Алексея Николаевича, который счёл его преждевременным, так как, по его мнению, БВК не прошёл всестороннего испытания, безвредность его под вопросом. И хотя президент Академии наук А.П. Александров и министр здравоохранения Б.В. Петровский утверждали, что опыты проведены и нет никаких отрицательных последствий, Косыгин всё же от своего мнения не отступил.
Когда начался производственный выпуск этих белков, то, например, в г. Кириши под Ленинградом часто происходили выбросы ядовитых отходов. Сотни людей тяжело заболели, особенно дети. После протестов населения завод был остановлен. То же самое произошло и в других местах. Оказался прав Косыгин.
Или, к примеру, проект переброски сибирских рек в Среднюю Азию. Косыгин считал, что это нанесёт невосполнимый ущерб экологии. После смерти Косыгина против этого проекта выступили известные писатели во главе с С. Залыгиным и В. Распутиным, широкая общественность, и работы были прекращены.
«Чёрное золото» и газ Сибири становились основной базой топливно-энергетического комплекса страны, крупным источником валюты. Тогда и развернулась острая борьба за выбор наиболее эффективного направления прокладки газопровода из Западной Сибири. Косыгин сам вылетал на место, в Тюменскую область, чтобы убедиться, какой вариант выгоднее: северный — по малоосвоенной территории или южный — по густонаселенным районам.
Не могу не вспомнить о забавном случае. Наш вертолёт приземлился в двухстах метрах от разведочной буровой. А день был морозный, ветреный, и мы, пока дошли до буровой, обморозились. Взглянув на Алексея Николаевича, я увидел белое пятно на его щеке и посоветовал растереть его снегом. Он, в свою очередь, посмотрел на меня и пальцем показал на мои белые уши. Смеясь и морщась, мы растёрлись снегом. Уши мне жгло, как кипятком. За обедом в столовой мы продолжали посматривать друг на друга, улыбались, указывая: он мне — на уши, я ему — на щёку, которые в тепле из белых стали огненно-красными. До того доверчиво и открыто смеялся Алексей Николаевич, что невольно думалось: «Какой хороший человек рядом!».
И только вернувшись в Москву, и ещё раз внимательно рассмотрев варианты трасс, он принял решение.
Косыгин собирал совещания обычно в Совете Министров, и мы, сойдясь в «предбаннике», где шла подготовительная работа, вели деловые беседы с непосредственными исполнителями. Сюда приходили референты, консультанты, заведующие. Любой вопрос, который предстояло обсудить на Президиуме, рассматривался здесь досконально. По ходу дела Косыгин задавал множество вопросов. «Вы точно знаете?» — обычно спрашивал он министра или его заместителя, искоса взглянув на него цепким взглядом. К тем, кто не был готов сразу дать чёткий, вразумительный ответ, но обещал узнать, а затем и доложить обо всем ему, Косыгину, Алексей Николаевич относился сдержанно и терпимо. Однако он жёстко выражал своё недовольство, если перед ним «финтили», изворачивались, стараясь скрыть свою неосведомленность. Но я не помню ни одного случая, чтобы Косыгин был грубым, предвзято настроенным, тем более, чтобы оскорбил кого-то. Он был сдержан, спокоен, не любил панибратства и не давал повода к этому.
Могу сказать: смысл жизни Косыгина заключался в работе. Даже на прогулках в Кисловодске, в дни отпуска, или в командировках по стране или же за рубежом разговоры мы вели, как правило, о делах. За много лет ни я, ни другие его заместители, которые жили в одном доме по Воробьёвскому шоссе, ни разу не бывали в его квартире. И только дважды, в его два последних юбилея я побывал у него на даче. За праздничным столом, после одной-двух рюмочек коньяка, он несколько «раскрывался». От внешней суровости не оставалось и следа, он искренне улыбался, лицо светлело от душевной теплоты, и он становился в чем-то похожим на человека, пришедшего с приятного свидания.
Бывая вместе с Алексеем Николаевичем на заседаниях у Брежнева, я замечал, что Леонид Ильич бросает на меня выразительный взгляд, как на «косыгинца». Я и в кабинете у Генсека не скрывал, что мне нравится, как твёрдо и прямо отстаивал Косыгин свои мысли и решения, как остро и неожиданно он реагирует на каверзные вопросы. Брежнев, уже отяжелевший и привыкший к славословию, слушал его вполуха, ревниво поглядывал на своих прирученных соратников и хмурился, когда видел внимательно слушающего. Всем здесь было понятно, что Брежнев, а не Косыгин «хозяин страны», что Косыгин у него не в особой чести, поэтому нередко обсуждали крупномасштабные косыгинские выступления поверхностно и бегло.
Вспоминаю, что после подобных заседаний Косыгина буквально трясло от возмущения, от того, как непродуманно и поспешно принималось решение по той или иной важной проблеме. Но, увы, один, без поддержки всемогущего Политбюро, Алексей Николаевич практически ничего не мог сделать по ряду актуальных вопросов.
Брежнев все больше и больше отстранялся от рассмотрения планов и государственных программ, — то ли ему было скучно, то ли силы начали сдавать. Скорее, не понимая всей сути дел, он завидовал уму Косыгина, его знаниям и подлинному авторитету. Между ними возникла незримая, психологическая напряжённость, которая всё нарастала, хотя внешне это особо не проявлялось. При Брежневе роль Политбюро, ещё недавно полновластная, стала ослабевать. Немало совместных решений Политбюро и Совмина, громкие постановления исполнялись плохо. Возникали новые проблемы, накапливались незавершённые дела. Во многих отраслях снижались дисциплина и контроль.
Как-то летом 1976 года на даче в Архангельском Алексей Николаевич решил проплыть на лодке по Москве-реке. Он грёб напористо, и вдруг — солнечный удар. Косыгин потерял сознание, лодка перевернулась, но его успели спасти. Пришлось Алексею Николаевичу месяца два провести в больнице и санатории. Без него делами Совмина занялся малоэрудированный в этом Тихонов, давнишний, ещё с днепропетровских времен, друг Брежнева и его протеже.
Вернулся Алексей Николаевич в Совмин к прежней активной работе вроде и прежним, но более замкнутым, что ли. Однажды, обдумав и подписав какой-то документ по здравоохранению, он странно посмотрел на меня долгим взглядом и начал беседу на неожиданную тему. Он любил иногда поговорить на отвлечённые темы, вероятно, чтобы снять напряжение. На сей раз после длительной паузы он вдруг спросил:
— Скажи, а ты был на том свете?
Мне стало чуть-чуть жутковато, и я ответил, что не был, да и не хотел бы там оказаться.
— А я там был, — с грустноватой ноткой отозвался Алексей Николаевич и, глядя перед собой отрешённо, добавил:
— Там очень неуютно...
Что-то помешало продолжению этого мистического разговора, но хорошо помню, что состоялся он вскоре после его болезни. У меня сложилось впечатление, что именно после этого нелепого случая с лодкой здоровье Косыгина надломилось. К тому же обострились отношения с Брежневым, Черненко, Тихоновым. За первым инфарктом последовал второй в октябре 1980 года, а в декабре Алексея Николаевича не стало. Я уверен, что смерть А.Н. Косыгина была ускорена внешними факторами, хотя первое время они явно не проявлялись. Формально ему было поручено сделать на предстоящем съезде партии доклад об очередном пятилетием плане. По традиции для подготовки проекта доклада была создана небольшая рабочая группа, в которую вошли некоторые видные ученые (академик Л.И. Абалкин и работники аппарата Совмина). Возглавить рабочую группу Алексей Николаевич поручил моему заместителю Н.П. Лебединскому.
В установленное время проект доклада был готов, и над ним начал работать сам докладчик, который ещё не совсем оправился от инфаркта и находился в больнице. Однако он увлёкся работой, и чувствовалось, что это благотворно влияет на его выздоровление. До съезда оставалось ещё недели две. Больше половины доклада было готово, и дело успешно продвигалось к концу. Косыгин был в хорошем настроении, с увлечением трудился, и его дочери Людмиле приходилось вмешиваться, чтобы ограничить нагрузку отцу. И вдруг выходит решение об отставке премьера «по состоянию здоровья». Для Косыгина это, видимо, оказалось полной неожиданностью и окончательно надломило его.
Я был одним из тех, кто стоял у гроба Косыгина. О чем я думал, что вспоминал в эти тягостные минуты? Конечно, первое наше знакомство, его мягкие и строгие манеры, глубокая, слегка стеснительная улыбка, странный вопрос: «А ты был на том свете?». Но больше всего — долгие годы дружной, напряжённой работы, где проявлялся его государственный ум, стойкость в убеждениях человека с большой буквы. Человека, который, не щадя себя, непоколебимо стремился удержать страну, её экономику, жизненный уровень, от тихого сползания в пропасть, куда подталкивали технологи «застоя».
Я хотел рассказать только то, чему сам был очевидцем. Другие, знавшие Алексея Николаевича, вероятно, могут отметить иные особенности его ума и характера. И, может быть, тогда и сложится цельный образ главы нашего Правительства 1960-1970-х годов.
В Центральный дом Советской Армии проститься с Косыгиным пришли сотни тысяч людей. Часов в шесть вечера доступ к телу решили прекратить: видимо, на Старой площади не хотели придавать большого значения траурной церемонии, ведь Косыгин уже не был членом Политбюро и Председателем Совета Министров страны, его просто и равнодушно перевели в разряд пенсионеров.