Немцы пошли сплошной лавиной, колоннами на прорыв из окружения через наши головы — со своими танками, машинами, тягачами.
Наши артиллеристы открыли огонь и подожгли два десятка танков и машин.
Но немцы напирали.
Наши стрелковые роты отходят назад. Все наши передовые подразделения, не выдержав сплошного натиска немцев, организованно и медленно, но отходят назад, прижимаясь ко второму эшелону нашей оборонительной линии, чтобы дать возможность ему использовать всю свою достаточно сильную огневую мощь…
А мы спим. Вижу весь этот реальный бой в своем глубоком сне. Сознание мое воспринимает бой как сон и не требует, чтоб я проснулся. Но еще какая-то совершенно независимая бдительная клетка моего мозга откуда-то из непостижимой глубины кричит мне: «Проснись! Это не сон!» Кому верить? Проснуться или нет? «Открою хоть глаза», — решил я.
Разлепил я глаза, не сплю, кажется, а картина сна продолжается без изменения… Что же это за дьявольщина?!
Суворов тоже проснулся.
— Ну что, Мансур, как дела?
— Фашисты прорвали оборону, — пробормотал я.
— А мы с тобой спим?!
Суворов сначала осторожно слушал, как над нашими головами двигались немцы: танк, который горел перед нашим окопом, заставлял их обходить его, и мы оказались в «мертвой зоне». Это нас спасало теперь, когда мы проснулись.
Суворов приказал мне сидеть смирно, а сам потихоньку высунулся и замер. Потом сполз обратно, и мы стали держать военный совет.
Моя слуховая ориентация во сне меня не обманула. Судя по тому, что удалось Суворову увидеть наверху, фрицев остановили на рубеже второго эшелона нашей оборонительной линии. Грохот боя от нас не удаляется, стоит на месте в двух-трех километрах от нас — там, где наш второй эшелон. Нам необходимо подождать еще пару часов, и если полк не вернется сюда обратно, то нам с Суворовым придется, пока ночь, самим пробиваться к своим… Но мы были уверены в том, что наши должны вернуться сюда и загнать немцев обратно в «котел».
Суворов высунулся опять на свой НП, а я притаился на дне окопа со своими думами… И думы мои были печальными. Как же это так я отключился и уснул на своем посту? Ненавижу себя за это! Хоть бы сам один теперь страдал, было бы не так стыдно. Суворова жалко. Он не бранит меня, а мне еще тяжелей от этого. Он, наверное, сейчас думает так: «Сам я виноватый, что доверил Абдулину дежурство. Что с него возьмешь? Несерьезный, безответственный этот Мансур, сопляк еще. Если благополучно выберусь из этой истории, то больше с Абдулиным не буду дружить. Откажусь от такого беспутного шалопая. Ничего нельзя доверять ему — спит на ходу…»
Сижу я и разбираю себя по косточкам. И делаю вывод: «Да, на сон я падкий, и никак я не могу терпеть ночью без сна! Да, Суворову такой друг, как я, не нужен. Я и сам себе не нужен такой! И в самом деле, почему я такой непутевый? Если благополучно выпутаемся из этой ловушки и вернемся в свой батальон, то и комбат спасибо не скажет! Отберут у меня медаль «За отвагу», исключат из партии… Худо дело. Худо».
Я застрелился бы давно, но не хочу совершить еще одну подлость по отношению к Суворову… Сам себя кончу и его оставлю одного в этот опасный момент!
Грохот боя слышу все время. Горят немецкие танки, фашисты двигаются разрозненными колоннами, в одиночку и мелкими группами на запад. Наши артиллеристы, чтобы остановить, достают их здесь, в глубине, осколочными снарядами и минами. Взрывы вокруг нас методично уничтожают живую силу противника… Можем, кстати, и мы от своего снаряда туда же…
Но вот отдельные группы немцев стали отходить назад. Галдеж немецкой речи, взрывы, сердитый рев моторов вражеской техники, дым от горящих танков и взрывов, пыль мерзлой земли, оседающая сверху, стоны раненых врагов — все смешалось в грохоте ночного сражения.
Вот уже и вся масса немецких войск остановилась и стала качаться то вперед, то назад… Чувствовалось, что там, впереди, непреодолимый заслон… Потом серая лавина немцев, набирая скорость, потекла назад, в «котел»! Наша берет!
Грохот основного боя стал приближаться к нам. Через полчаса донеслась уже ядреная русская матерщина, от которой даже у меня мурашки побежали по спине! Милые наши мужики-солдаты! Материте и меня за то, что я тут сижу-посиживаю, а вы там лишаетесь своих животов и добываете мне освобождение из этой ловушки! Сердитые сейчас наши солдаты, и не простят они, что спал я тут сладко!..
Суворов спустился, взял несколько гранат-«лимонок», диски к автомату и деловито говорит мне:
— Будем зарабатывать помилование от своих… Вставай!
Я тоже пожадничал, набрал без меры гранат и дисков и рядом с Суворовым приготовился открыть огонь. Жду, когда начнет командир.
Фашисты отступают по своим следам, но автоматным огнем можно их доставать. Бегут, гады!
Чуть-чуть подождали мы еще и, когда почувствовали самый критический момент, открыли встречный огонь по отступающим фашистам. А у них уже не оставалось времени заняться нами. Они только подальше стали обтекать наш окоп с обеих сторон.
По немцам открыл огонь еще кто-то.
Автоматы накалились. Стараемся следить, чтобы со спины фрицы нас не накрыли. Потом опять сложность — как бы не зацепить своих, которые уже близко…
И вот наконец мы повернули автоматы в спины фрицам, и наш с Суворовым тыл стал обеспеченным, то есть за спиной у нас — свои! Потеряв половину личного состава, батальон наш вернулся на прежние позиции.
Таким образом, в продолжение одной ночи мы с Суворовым, не сходя с места, побывали в тылу у гитлеровцев. Солдаты, измотанные окопной жизнью, и при артналетах ухитрялись спать, а сейчас нас беспокоит шум трамвая под окнами…
Командир роты был рад видеть нас живыми:
— Вы же не удрали, а наоборот! — и рассмеялся. Но комбат мне сказал:
— Лишаю награды за уничтоженного снайпера! — И я рад был, что легко отделался: за такой грех шкуру снять было и то мало.
Наша братва, конечно, зубоскалила кто как мог. Мы на несколько дней стали объектом неистощимого солдатского остроумия.
Суворов же, когда все кончилось, только головой покачал:
— Кто-то из нас с тобой родился в рубашке, Мансур.
Холодно
Рассвело. Фашисты сидят в «котле» смирно. Пошел мокрый снег. В окопах стало сыровато. И мы все притихли. Снег тихо опускается на землю…
Впереди нас, в «котле», пять курганов, занятых немцами. На ровной степной поверхности курганы неразличимы глазу. Но на карте севернее Карповки они помечены как «высота 126» и так далее.
Полку приказано овладеть пятью высотами и закрепиться на них. В назначенную минуту наша артиллерия открыла огонь, и стрелковые батальоны начали выдвигаться вперед к рубежу атаки. Было это в самые первые дни декабря. Снег в ту зиму был глубокий, не ниже сорока сантиметров, а в низинах еще глубже.
Прекращение артогня — сигнал для атаки. Батальоны поднялись и с криком: «Урра! За Родину!» — пошли вперед.
Атака развивалась успешно, и, не встречая сопротивления гитлеровцев, мы продвигались к «пяти курганам»…
Фашисты отступали трусливо… «Вымотались фрицы, в окружении не хотят воевать», — помню, подумалось мне.
Ну, раз сопротивления нет, ротам и батальонам не захотелось «пахать целину» глубокого снега. Мало-помалу солдаты перестроились и пошли не цепью, а колоннами поротно — каждый старался идти где поутоптанней. И так получилось, что не мы свой строй держали, какой нам надо, а дорога, постепенно втянувшая в себя все боковые дорожки, построила нас в одну длинную колонну. Полк теперь продвигается к курганам в колонном строю… Все сбились в кучу, мешая друг другу…
Еще километр пути — и курганы окажутся в наших руках! Пожалуй, впервые мы на Донском фронте так легко тесним фашистов. Впервые немцы отступают без боя… «Если теперь фрицы так будут воевать, то Сталинградская битва закончится нашей победой через неделю», — подумалось опять.
Весь наш полк достиг нужного места. Теперь осталось только «опоясать» курганы батальонами и закрепиться… Вот здорово!
В этот момент — со всех сторон одновременно — фашисты открыли пулеметный и артогонь.
Солдат не может видеть общей картины боевых действий в масштабе, скажем, дивизии. Солдат охватывает сознанием то, что видит воочию да понимает по командам и звукам, близким и дальним. Поэтому я не берусь передать общий ход того боя, ибо легко мне будет впасть в ошибку. Опишу лишь то, что успевало охватывать мое сознание.
Наш полк, как огромное живое существо, закружился вокруг своей оси… Куда ни сунься, отовсюду брызжут свинец и снаряды. Ревут душераздирающим воем шестиствольные гитлеровские минометы, от мин которых нет спасения: косит осколками во все стороны…
Я быстро сообразил: «надо выбраться из этой толкучки и рвануть в направлении любого кургана, а лучше всего назад с надеждой, что по одиночным целям гитлеровцы не будут отвлекаться. Мы с Суворовым бросились от общей массы людей в сторону, чтоб выйти из зоны обстрела-расстрела. Сунулись в глубокий целиковый снег. С нами еще пять-десять человек. Тело вязнет в глубоком снегу, но здесь, метрах в ста, мы уже не привлекаем к себе огонь. Чтобы было нам легче двигаться по глубокому снегу, мы сбросили с себя шинели и даже ватные телогрейки! И в самом деле, в нас немцы не стреляли. Мы выскочили из мышеловки живыми, но мокрыми, как из воды.
Теперь, со стороны, видней панорама нашей катастрофы. Фашисты умело заманили нас в мышеловку и расстреливают по-деловому, по-хозяйски… В такой ситуации люди, попавшие в мышеловку, могут физически затоптать друг друга. Совершенно неуправляемым стал полк. С курганов ведут огонь немецкие танки, спрятанные в ямах, — нашему минометику не по зубам. Торчат у танков из ям только башни. Попробуй возьми их! Глядеть жутко, как погибает полк. За свою беспомощность нам обидно…
И вдруг мы услышали нарастающий гул дизелей, а потом и увидели наши танки — двадцать-тридцать штук! Сзади них на лыжах и в маскхалатах, как призраки, легко мчатся автоматчики, держась за веревки, привязанные к броне… Вот это здорово! Перед нами словно из-под земли выросли наши солдаты во главе с симпатичным капитаном. Все солдаты у капитана чистые и одетые «с иголочки» в шикарные белые полушубки. У всех новенькие автоматы. Я догадался — это «заградотряд»! Не успел я проститься с белым светом, как капитан дружески пожал мне руку и с эстонским акцентом спокойно говорит: «Никто не сабираица вас растреливат! Вы не струсили, а вырвалис ис сасады!» Мы немного успокоились, не веря своим ушам и глазам. А капитан, увидев, что от нас валит пар, как будто мы из бани, и наши гимнастерки мокрые, хоть отжимай, по-приятельски советует: «Теперь снимите с убитых телогрейка и шинель и сахадите наш блиндаж, там ест печка».