[240] В сущности, эта смена провинции, хоть и мало выгодная для интересов консервативной партии, была гораздо менее обременительной, чем уничтожение амнистии. Но Антоний сразу же потерял надежду, потому что, как только закон стал известен, настоящая паника, финансовая и политическая, разразилась в Риме. Снова возникла угроза амнистии; Антонию приписывали самые мрачные помыслы, гражданскую войну рассматривали как неизбежный факт, невозможно было более найти денег взаймы.[241] Несколько вождей консервативной партии, еще бывшие в Риме, перебороли свою долгую лень и старались сговориться между собой, равно как с Брутом и Кассием. На сторону консерваторов встали даже выдающиеся цезарианцы и среди них — Пизон, тесть Цезаря, изъявивший готовность выступить в сенате с речью в защиту предложения, которое, по-видимому, могло решить навсегда вопрос о Цизальпинской Галлии: так как ее жителям было предоставлено право гражданства, то пришло время совершенно ассимилировать эту область с Италией и, следовательно, не посылать туда более ни проконсула, ни пропретора. Условились, чтобы на заседание сената 1 августа явилось возможно большее число сенаторов, которые отказали бы Антонию в требуемой им auctoritas, а если бы он не потребовал ее, то следовало бы просить двух или трех враждебных Антонию народных трибунов наложить свое veto.[242] Среди этих приготовлений общество, понимавшее, насколько отъезд Цицерона увеличил дерзость консула, было настроено против оратора. Как мог он ехать на олимпийские игры в такой тяжелый момент? В Риме повсюду говорили, что такова была цель его путешествия. Спрашивали себя, неужели старый консуляр сошел с ума или поглупел. Испуганный Аттик написал ему, умоляя вернуться, и поспешно направил свое письмо в Левкопетру в надежде, что оно придет вовремя.[243]
Возвращение Цицерона
Тем временем Цицерон, не знавший ничего этого, плыл вдоль берегов Южной Италии, продолжал писать свои сочинения на борту корабля и находился в постоянной трудной борьбе с самим собой. Благоразумно ли он поступил, уехав? Он был полон раскаяний и колебаний, стыдился вернуться с дороги и, боясь сделать дурное, продолжал свой путь. Таким образом, 1 августа он приехал в Сиракузы, а 6 августа — в Левкопетру; но едва он отплыл от Левкопетры, как сильный встречный ветер вынудил его почти тотчас же высадиться на вилле Публия Валерия, одного из своих друзей, и ожидать там перемены погоды. Скоро по всей окрестности, вплоть до Регия, узнали, что Цицерон находится на этой вилле; к нему явились многочисленные граждане, принадлежавшие к той зажиточной буржуазии, которая даже в своем бездействии показывала себя расположенной к партии заговорщиков. Они все приехали из Рима, который покинули 29 или 30 июля, и рассказали Цицерону обо всем, происшедшем после его отъезда: об Обнародовании закона, панике, разговорах о нем, а также об улучшении положения, происшедшем с тех пор. Антоний какое-то мгновение был, казалось, обеспокоен агитацией консерваторов, которую не предвидел в таких больших размерах, а также вмешательством Цизона. Он действительно произнес более примирительную речь, давшую понять, что он готов отдать Бруту и Кассию управлять более важными провинциями вместо поручений по закупке хлеба и намерен искать примирения по вопросу о Галлиях. Брут и Кассий опубликовали тогда эдикт,[244] где заявляли о готовности сложить с себя должности и отправиться в изгнание, если их отъезд необходим для спокойствия республики и для опровержения мнения цезарианцев, поддерживавших закон под тем предлогом, что Брут и Кассий способствуют возникновению новой гражданской войны. Это побудило надежду, и возвратившиеся из Рима жители Регия говорили о ней Цицерону: Антонию дают дурные советы, но он благоразумен, поэтому можно думать, что мир будет сохранен и что Брут и Кассий возвратятся в Рим.[245] Цицерон, однако, получил письма Аттика[246] и решил тотчас же вернуться.
Положение в Риме
Но во время путешествия Цицерона события в Риме приняли оборот, совершенно отличный от того, на какой он рассчитывал. Колебания Антония продолжались недолго, ибо его побуждали к действию не только обычные подстрекательства Фульвии и Луция,[247]но и энтузиазм ветеранов. Последние истолковали lex de permutatione более согласно своим желаниям и интересам, чем согласно намерениям Антония. Они говорили себе, что проконсульство в Галлии, от которого зависит господство в Италии, было лучшей гарантией для цезарианской партии; что, когда эта провинция будет отнята у заговорщиков и отдана цезарианцу, они могут быть спокойны за свои интересы, и отомстить за Цезаря будет легче; что Антоний, верный друг диктатора, выполнит это мщение и восстановит власть победителей при Фарсале и Мунде. Такой порыв энтузиазма должен был сильно увлечь консула, сенат и всех прочих. 1 августа Пизон произнес в сенате яркую речь против Антония и внес свое предложение по поводу Цизальпинской Галлии, но сенат под впечатлением ветеранов выслушал его холодно и удовольствовался тем, что отдал Бруту и Кассию новые провинции, которые были не лучше предшествующих.[248] Одной из этих провинций был Крит, другой, по- видимому, Кирена.[249] Антоний со своей стороны не мог более колебаться; чтобы удовлетворить ветеранов, он должен был вступить в открытую войну с заговорщиками и ответить на великодушные предложения Брута и Кассия письмом и резким эдиктом, упрекая их в желании бросить свои должности и возобновить гражданскую войну. 4 августа Брут и Кассий ответили столь же резкими выпадами: нет, они не готовили гражданскую войну — и не из страха перед Антонием, а единственно из любви к республике.[250] В пылу этих ссор цезарианский дух ветеранов Цезаря так воспрял, что перед Антонием возникли новые трудности. Когда нужно было выбирать народного трибуна на место Цинны, убитого в день похорон Цезаря, у Октавиана, ободренного успехами игр, возникла идея предложить себя кандидатом, несмотря на то что он был патрицием. Антоний воспротивился и отложил выборы.[251] Ветераны, однако, продолжали переживать эти раздоры между Антонием и Октавианом, и некоторые из них, опьяненные принесенными logo de permutatione надеждами, громко говорили, что настало время положить конец этим гибельным несогласиям, что ветераны должны вмешаться и выступить в качестве примирителей. Однажды в первой половине августа Октавиану доложили, что группа солдат направляется к его дому. Его слуги и друзья испугались, поспешно заперли двери; Октавиан поднялся наверх, чтобы, не будучи замеченным толпой, подумать обо всем происходящем. Но толпа громко кричала, приветствуя его, и Октавиан, ободрившись, явился к ней под громкие аплодисменты. Солдаты хотели окончательного примирения между ним и Антонием; и они явились за ним, в то время как другие отправились за Антонием.[252]
Примирение между Октавианом и Антониемавгуст 44 г. до Р. X
Ни Октавиан, ни Антоний не осмелились отвергнуть примирения, предложенного таким образом и такими посредниками, ввиду того, что приближалось голосование закона de permutatione. Мир был заключен: Антоний и Октавиан посетили друг друга и обменялись любезностями; Октавиан объявил даже, что он готов поддержать закон, который и был утвержден во второй половине августа. Часть трибунов, высказавшаяся против него, была, вероятно, подкуплена,[253]а остальных задержали, загородив все дороги на форум и пропуская туда только друзей.[254] Цицерон узнал обо всех этих событиях в Велии, где он встретил Брута, медленно плывшего со своим флотом вдоль берегов Италии с твердым решением удалиться. Беседа их была очень печальна, так как Брут совсем пал духом. После утверждения legis de permutatione республика и амнистия были в руках друзей Цезаря; заговорщики и консерваторы могли прибегнуть только к крайней мере: новой гражданской войне. Но где им найти армию?
Брут не разделял надежд Кассия, который, будучи доверччивым и смелым, несколько времени тому назад, в июле, по-видимому, по соглашению с Сервилией, послал тайно эмиссаров к Требонию, к офицерам египетских легионов и к Цецилию Бассу, предлагая им приготовить на Востоке большую армию для защиты дела консерваторов и давая им знать о своей готовности отправиться в Сирию.
Брут согласился, чтобы Марку Скаптию, интригану, услугами которого он пользовался для своих кипрских займов и который имел столько дружественных и деловых связей на Востоке, было поручено принять участие в этом заговоре. Но что касается его самого, то он отказался принять участие в борьбе и, получив от Аттика 100 000 сестерциев[255] для своего путешествия, отправился добровольным изгнанником в Грецию, принося себя в жертву делу мира. Однако, видя, что Цицерон готов снова броситься в центр схватки, он не хотел отстать от него; напротив, радовался его намерению и рассказал о дурном впечатлении, которое произвел его отъезд; он побуждал Цицерона сейчас же отправиться в Рим и стать во главе оппозиции против Антония.[256] Но Цицерон начал уже охладевать, его снова одолели сомнения. К чему возвращаться в Рим? Мог ли он, принимая во внимание настроение сената, противиться Антонию?