[287] они предполагали повсюду найти подкупленных лиц и убийц. На этот раз Октавиан через несколько дней последовал за ними. Ловушка, расставленная Антонием, только доказала Октавиану и его друзьям, что сенаторы правы и что Антоний хотел присвоить себе все наследство Цезаря;
Октавиан расположил к себе консерваторов, врагов Антония,[288] которые, одержимые ненавистью, думали, что Октавиан хотел быть для Антония новым Брутом. В действительности же Октавиан, как достойный соперник заговорщиков, был смущен поздравлениями и похвалами аристократов за проект, о котором он даже не думал.
Он слышал, как все вокруг него выражали желание, чтобы Антоний на этот раз не избежал смерти, чтобы его солдаты взбунтовались, чтобы кто-нибудь набрался мужества совершить смелый государственный переворот, чтобы отнять у него власть. Будучи по природе человеком благоразумным и почти робким, только начинавшим свою политическую карьеру, Октавиан с большим трудом решился бы на отважное предприятие, о котором мы расскажем ниже, если бы не чувствовал помощи или, по крайней мере, одобрения могущественных личностей. Следовательно, можно предположить, что он принял не только эти похвалы как должное, но и вид человека, действительно пытавшегося погубить Антония. Резкие речи консерваторов, а особенно его шурина Гая Марцелла, внушили ему идею набрать в Кампании между ветеранами Цезаря телохранителей, как сделал это в апреле Антоний, — идею, вполне одобренную его консервативными друзьями. Все думали, что при таком отчаянном положении было бы выгодно иметь в Риме два корпуса ветеранов, чьи силы, в случае если они будут врагами, оказались бы равными. Это были советы, продиктованные ненавистью к Антонию и данные с той легкостью, которая доказывает, что люди дают их, не неся за это ответственности. Опасность была уже так велика, что Октавиан и его друзья решились на эту меру, несмотря на ее крайнюю смелость. Они собрали своих слуг и клиентов, погрузили на мулов столько денег, сколько могли, и, образовав большой отряд, выехали в Капую под предлогом продажи доменов, принадлежащих матери Октавиана.[289]Приблизительно в это же время выехал из Рима и Цицерон.[290] Он начал писать в ответ на речь Антония свою вторую филиппику, являющуюся чудной карикатурой, которую многие историки ошибочно приняли за портрет; в ней он излил всю ярость, возникшую из-за нанесенных ему оскорблений. Но он не собирался опубликовать эту филиппику: приписывая своему врагу проекты резни, он вдруг действительно испугался угрожающего прибытия македонских легионов. Цицерон направился в Путеолы, чтобы вернуться к своим занятиям и начать свой трактат «De officiis».
Октавиан в компании
Таким образом, во второй половине октября, в то время как Цицерон работал над описанием «совершенных» нравов «идеальной» республики, агенты Октавиана и Антония оспаривали друг у друга в Южной Италии ветеранов Цезаря и новобранцев. Антоний был в Брундизии, где между октябрьскими нонами и идами в два приема высадились четыре легиона и многочисленная галльская и фракийская кавалерия.[291] Но они не были спокойны. Письма, которые Октавиан писал в предшествующие месяцы к своим македонским друзьям, объявляя Антония изменником партии Цезаря, не остались без ответа, особенно со стороны старых солдат диктатора, которых много было в четвертом и марсовом легионах. Интриги офицеров, друзей Октавиана, а также друзей консерваторов, увеличивали раздражение; наконец, солдаты были недовольны тем, что им помешали принять участие в войне с парфянами, на которую все смотрели как на близкую и очень выгодную, а вместо того посылают в Галлию, где они должны оставаться в бездействии и бедности. В вознаграждение за это они рассчитывали получить значительный donativum. По всем этим причинам Антоний был принят ими холодно, и, когда он, собрав их, взошел на трибунал, чтобы обратиться к ним с речью, не раздалось ни одного аплодисмента. Недовольный этой холодностью, Антоний сделал первую ошибку, пожаловавшись на это в начале своей речи. Потом он сделал ошибку более важную, высказав, возможно, с некоторым преувеличением, свои подозрения и сожалея, что его солдаты вместо того, чтобы выдать эмиссаров Октавиана, явившихся для возбуждения мятежа, терпят их в своей среде. После горьких упреков он сообщил им приятную весть, пообещав раздать каждому по 400 сестерциев. Но солдаты ожидали гораздо большего, и конец речи был заглушен смехом, криками и насмешливыми репликами. Раздражительный характер Антония пробудил тогда в нем его властные инстинкты. Он приказал произвести расследование; несколько центурионов, бывшие на замечании (слово современное, но понятие древнее),[292] как самые беспокойные, были схвачены, приведены в занимаемый Антонием дом и там, если только не преувеличивали его враги, казнены в присутствии Фульвии. Ужасная женщина хотела, по словам Цицерона, присутствовать при кровавом зрелище, и ее одежды были забрызганы кровью, хлынувшей из горла одного центуриона.[293]
Поведение Антония возмущает Октавиана
Легионеры испугались и замолкли, но Антоний своими подозрениями возбудил в них идею о мятеже; и как будто для того, чтобы подтвердить это, сменил всех офицеров и приказал провести суровые расследования — найти присланных Октавианом подстрекаелей. Но найти их было нельзя, так как они не существовали.[294]К несчастью, мысль о мятеже возникла не только у солдат, но и у самого Октавиана, узнавшего об этих событиях в Кампании как раз в то время, коща ему удалось собрать в окрестностях Казилина и Калатии около 3000 ветеранов.[295] В это время он произносил апологию Цезарю, объявил о желании отомстить за него, и более того — воспользовался золотом, привезенным на его мулах, и предложил каждому по две тысячи сестерциев. Так как Антоний очень боялся его, то казалось возможным привлечь к мятежу македонские легионы, имевшие теперь реальный повод к недовольству и доведенные до отчаяния казнью центурионов. Предприятие, конечно, было очень дерзким и опасным, но Октавиана подталкивало к нему безрассудство Антония, легкость набора и одобрения из Рима. Наконец, он решился и, когда Антоний направил три легиона вдоль берега Адриатического моря для занятия Цизальпинской Галлии,[296] а сам с легионом «Жаворонка» отправился к Риму, послал эмиссаров к этим трем легионам, обещая им также по 2000 сестерциев на человека, если они пожелают встать на его сторону. Вдали от Антония они легче могли бы решиться на бунт.[297] Однако это предприятие, несмотря на счастливое стечение обстоятельств, было не по силам нескольким неопытным и неавторитетным молодым людям, так что Октавиан и его друзья в эти дни испытывали волнение и нерешительность. Они не знали, что им делать со своими тремя тысячами людей: оставить их в Капуе или вести в Рим; они спрашивали себя, должен ли Октавиан отправиться в другие колонии Цезаря или к македонским легионам, двигающимся на Аримин;[298] они хотели бы, чтобы им дали совет и оказали помощь могущественные люди, которые, взяв на себя часть ответственности, облегчили бы им тяжелое бремя. Узнав, что Цицерон был в Путеолах, Октавиан хотел попытаться привлечь его к себе. Он написал ему письмо, в котором просил конфиденциального свидания в Капуе или в каком-нибудь другом месте.[299]
VIII. «De officiis»
«De officiis». — Утопия совершенной аристократии. — Переписка между Октавианом и Цицероном. — Возвращение Антония и Октавиана. — Речь Октавиана к народу и ее неудача. — Критический день для Октавиана. — Возмущение двух македонскихлегионов.
Цицерон в Путеолахноябрь 44 г. до Р. X
Цицерон, получивший это письмо в Путеолах 1 ноября,[300] несколькими днями ранее был тайно извещен, кажется, Сервилией, о других важных вещах. Марк Скаптий и один из служителей Цецилия Басса прибыли с востока с известием, что египетские легионы подают хорошие надежды и что Кассия ждут в Сирии.[301]Ободренный этими известиями, Кассий тотчас уехал с небольшим флотом,[302] решив отнять Сирию у Долабеллы.[303] Но если эти новости доставили некоторое удовольствие старому писателю,[304] то они не могли, однако, избавить его от глубокого разочарования, под гнетом которого он жил с некоторых пор. Антоний казался ему непобедимым; у него не было больше надежды на успех. Усталый и разочарованный, Цицерон отдался своей судьбе; он не хотел более заниматься никакими политическими делами, не хотел даже публиковать вторую филиппику, которую окончил и послал Аттику;[305] и, в то время как все вокруг поглощалось пропастью ненасытной роскоши и огромных долгов, он в своей уединенной вилле на берегу залива в холодные, облачные и ветреные ноябрьские дни с жаром строил на бумаге идеальную республику. Он окончил две первые книги и начал третью книгу своего трактата об обязанностях, который он после некоторых колебаний назвал «De officiis».[306]