Как ученый трактат о добре и зле книга нисколько не интересна, «De officiis» потому что просто является поспешно сделанной компиляцией из Панетия и Посидония, прерываемой аристотелевскими и платоновскими реминисценциями, личными воспоминаниями и размышлениями о древней и современной римской истории. Но она, напротив, заслуживает быть прочитанной с большим вниманием историками, потому что там среди философских рассуждений они могут найти важную теорию о социальном и моральном возрождении Рима. Тот, кто не помнит, что эта книга написана осенью 44 года в состоянии горечи, причиненной гражданской войной, возмутительной трагедией мартовских ид, в состоянии беспокойства перед страшными катастрофами; кто не знает истории этого ужасного года и каждого дня жизни Цицерона в эти месяцы, тот вместе с этой умеренной философской смесью отбросит в сторону важнейший документ политической и социальной истории Рима. После второй пунической войны, подобно всем великим умам Рима, Цицерон был озабочен, видя, как Италию раздирали трагические противоречия; становится просвещенной и развращается, обогащается и делается ненасытной, нуждается в людях и становится бесплодной, вызывает войны и теряет военное преимущество, распространяет свое могущество над другими народами и теряет собственную свободу. Он, подобно всем своим предшественникам, хотел еще раз попытаться найти ненаходимое средство, чтобы примирить империализм со свободой, прогресс благосостояния, роскоши и богатства — с семейной и политической дисциплиной, умственную культуру — с моралью; он снова принялся за решение проблемы, уже рассмотренной им в «De Republica», но рассматривал ее уже не только с политической стороны, но и со стороны моральной и социальной. Он хотел найти ответы на вопрос, каковы должны быть необходимые добродетели господствующего класса той идеальной республики, политические учреждения которой он уже описал.
Он пришел к убеждению, что для установления мира надо изменить моральный кодекс жизни, рассматривая богатство и власть, так легко портящие людей, не как высшие жизненные блага,[307] которых следует искать и желать, а как тяжелое бремя, которое надо переносить для блага всех, а особенно для блага народа. Какую благодетельную революцию мог бы внести этот новый принцип в нравы и в государство! Знатные наконец поняли бы свои частные и общественные обязанности, перечисляемые и анализируемые Цицероном: жить с достоинством, но без сумасбродства;[308] заниматься земледелием и крупной торговлей;[309] участвовать в политической жизни не для того, чтобы извлекать из этого богатство и подкупать народ, но чтобы ревностно служить интересам бедняков и среднего класса;[310] предпринимать полезные общественные работы, как то: постройку стен, гаваней, водопроводов, городов, а не роскошных монументов — театров, портиков, храмов;[311] не разоряя государственного казначейства, не допускать голода среди бедных[312] и оказывать поддержку случайным должникам, не ликвидируя долги путем революций;[313] давать земли бедным, не отнимая их у законных собственников.[314] Таким образом, целью правительства сделается установление общего блага;[315] и всего этого можно достигнуть точным соблюдением законов, разумной щедростью со стороны знати, упражнением в суровых добродетелях, как то: верности, честности и экономии. «Горе республике, в которой правящий класс обременен долгами и финансовыми затруднениями», — писал друг Аттика, — забывая, к несчастью, свое собственное положение и стремление выпутаться из долгов.[316]
Идеальная республиканоябрь 44 г. до Р. X
Идеальная республика, о которой он мечтал, не была избавленаот всех обязательств по отношению к народам, над которыми властвовала. Она должна была проявлять над ними свою власть с чувством справедливости и заботиться прежде об их благе, чем о своем собственном;[317] воздерживаться от захватнических войн, подобных тем, какие вели Цезарь, Красе и вожди народной партии в последние годы;[318] не совершать актов бесполезной жестокости, подобных разрушению Коринфа; ненавидеть вероломство и держать слово даже по отношению к врагу;[319] быть вообще, как мы сказали бы теперь, пацифистской, насколько позволяли социальные условия древнего мира. Она должна использовать войну только для сохранения мира, являющегося высшим благом и целью жизни.[320]Она должна была давать преимущество великим ораторам, юристам, великодушным и мудрым гражданам, ученым и философам перед великими воинами,[321] однако при условии, чтобы любовь к науке не отвращала людей от их гражданских обязанностей, которые должны быть постоянным верховным предметом всех усилий. Разделение труда, не допускавшее в ту эпоху, как некогда, быть одновременно оратором, юристом, полководцем, администратором, возвышающее различие индивидуальных способностей и наклонностей, а также вызвавшее падение старых республиканских учреждений, казалось Цицерону началом упадка. По его мнению, нужно было возвратиться к древнему энциклопедическому единству.[322] Воображая, что возможно соединить суровое прошлое с утонченностью и великолепием новых времен, что возможно отнять у первого его чрезмерную грубость, а у последних — их испорченность, Цицерон хотел основать аристократическую республику, в которой не было ни честолюбивых демагогов, ни жестоких консерваторов, ни новых Сулл, ни новых Цезарей, ни новых Гракхов, потому что всех их он осуждал с одинаковой суровостью.[323]
Переписка Октавиана с Цицероном
Опьяненный этими великими мечтами и обремененный наскучившими ему государственными делами, Цицерон отвечал Октавиану отказом в конфиденциальном свидании.[324] Но едва он отослал письмо, как (вероятно, 2 ноября) от Октавиана прибыл гонец. Это был один из его клиентов, некто Цецина из Волатерр. Он рассказал, что Антоний идет на Рим с одним легионом и что Октавиан колеблется, идти ли ему в Рим со своими тремя тысячами ветеранов, постараться ли задержать Антония в Капуе или же отправиться к македонским легионам. Сомневающийся старец, которому полученные известия придали мужества, почувствовал возрождение своих иллюзий, преувеличивая, подобно всем своим друзьям, могущественное влияние имени Цезаря на народ. В то время, когда Кассий шел на завоевание Востока, разве не мог Октавиан, образуя легальную оппозицию Антонию, увлечь за собой народ и высшие классы?[325] Быть может, еще удастся низвергнуть Антония и спасти амнистию. Поэтому Цицерон посоветовал Октавиану отправиться в Рим. Но 3 ноября он получил от Октавиана два других письма, в которых он звал его в Рим и объявлял, что он, Октавиан, со своими солдатами готов предоставить себя в распоряжение сената, обещая подчиниться руководству Цицерона. Последний тотчас снова возымел надежду и в то же время еще больше заинтересовался общественными делами.
4 и 5 ноября пришли новые письма с теми же предложениями и увещаниями, но еще более настоятельными. Октавиан договорился о необходимости немедленного созвания сената.[326]
Возвращение Антония в Рим
Вообще расположение сына Цезаря к партии заговорщиков сразу усилилось, и план Марцелла, внешне столь химерический, казалось, ГОТОВ был осуществиться. Это было знаком ТОГО, ЧТО события разворачиваются быстро. Действительно, Антоний, наблюдавший за своими противниками, прекрасно знал, что Кассий уехал на восток с намерением завоевать Сирию;[327] он знал, что консерваторы послали Дециму письма и гонцов, побуждая его не признавать lex de pennutatione, и что некоторые цезарианцы, например Панса, были склонны следовать этой политике.[328] Он знал, что Октавиан теперь действительно проводил работу среди возмущенных легионеров и что он вступил в сношения с консерваторами, особенно с Цицероном. Поэтому, начиная с первых чисел ноября, Антоний старался склонить Долабеллу немедленно отправиться в Сирию, обеспечив сперва себе владение богатой Азией, а сам ускорил свое возвращение в Рим с двумя легионами — один македонский, а другой — «Жаворонок», решив разорвать сеть интриг, созданную его врагами, и покончить с Октавианом. Случай казался удобным, неблагоразумный молодой человек, вооружая против консула солдат, совершал очень большое преступление. Антоний намерен был потребовать от сената объявления его hostis reipublicae; сенат не осмелился бы не осудить его, и Октавиан не мог бы избежать суда, назначавшего за такое преступление смертную казнь. Это внезапное движение на Рим сильно взволновало Октавиана и его друзей, легко угадавших намерения Антония; они также решили идти на Рим с 3000 ветеранов и удвоить свои усилия, чтобы получить поддержку консерваторов, которые, ободрившись в прошлом месяце, могли теперь открыто защищать их.