овинциями удалась только благодаря обещаниям, на которые были так щедры три вождя и которые они не могли сдержать, используя обыкновенные средства. Опасаясь быть покинутыми своими солдатами, если у них не хватит денег, побуждаемые отчасти страхом — чувством, которое заставляет очень легко выполнять самые безрассудные поступки, отчасти той роковой необходимостью, которая так часто принуждает вождей революций идти вперед, ибо они не могут более отступать, они пришли к ужасным решениям, еще несколько месяцев назад, несомненно, испугавшим бы их самих. Они решили захватить втроем абсолютную власть и разделить ее между собой. Став верховными властителями, они должны были конфисковать имущество богатых классов и употребить его на уплату долгов солдатам; притом они должны были поспешить с войной на Востоке против Брута и Кассия, если последние, что было маловероятно, не совершат ошибку, напав на них в Италии, чтобы быстро выйти из своего опасного положения.
Договор триумвиров
Все эти решения были тесно связаны друг с другом: без диктаторской власти нельзя было произвести столь крупных конфискаций, а без этих конфискаций нельзя было вести войну. Октавиан должен был сложить с себя консульство, все трое принимали титул не диктаторов,[580] a triumviri reipublicae constituendae. Они получали на пять лет, не считая уже начавшегося года, т. е. до 1 января 37 года,[581] власть, подобную власти Суллы и Цезаря, позволявшую издавать законы,[582] отправлять уголовную юрисдикцию без всяких ограничений, без апелляций и формального судопроизводства,[583] иметь верховную власть консулов над государством,[584]право устанавливать налоги, объявлять наборы, назначать сенаторов и магистратов в Риме и других городах, а также правителей в провинциях,[585] экспроприировать и распределять земли, основывать колонии[586] и чеканить монету со своим изображением.[587] Они распределяли между собой провинции, но управлять Римом и Италией должны были все трое сообща. Октавиан, имевший менее многочисленную армию и благодаря своему возрасту — более слабый авторитет, получил худшую часть[588]: Африку, Нумидию и острова;
Антоний получил обе Галлии, Лепид — Нарбонскую Галлию и обе Испании.[589] Последний, будучи зятем Брута и Кассия, не мог принять участие в войне с двумя заговорщиками; Антоний и Октавиан приняли поэтому командование сорока легионами из сорока трех, которыми они располагали, так что каждому досталось по двадцати, в то время как Лепид с тремя легионами остался наблюдать за Италией. Потом составили список из сотни сенаторов и приблизительно двух тысяч всадников, выбрав наиболее богатых; прибавили туда некоторое число своих политических противников, чтобы отобрать у консервативной партии немногих энергичных и способных людей, еще оставшихся в Италии, и осудили тех и других на смерть и на конфискацию имуществ.[590] Кажется, это было предметом многочисленных переговоров, потому что каждый хотел спасти своих друзей и родных. Но Антоний был слишком полон ненависти и гнева, а Лепид и Октавиан — слишком робки. Они закончили тем, что составили список, в который поместили, по словам одних, двенадцать, а по словам других— семнадцать[591]жертв, которые должны были пасть первыми и смерть которых была абсолютно решена. В числе их был Цицерон, которым Октавиан пожертвовал Антонию. Они даже отдали Квинту Педию приказ немедленно казнить этих людей, раньше чем закон о триумвирате дал им право осуждать на смерть граждан Они также решили торжественно обещать, что по окончании войны дадут ничего еще не получившим ветеранам Цезаря обещанные диктатором земли, но маловероятно, чтобы они в этот; момент останавливались на деталях раздачи земель, которая реализовалась впоследствии. Они назначили, наконец, из числа своих друзей магистратов на следующий год Вентидий Басс должен был заместить в консульстве на последние месяцы года Октавиана, намеревавшегося уйти в отставку,[592] Планк и Лепид должны были стать консулами на следующий год. Равным образом было условлено, кажется, по просьбе солдат, что Октавиан женится на дочери Клодия и Фульвии.[593]
Отличительные черты триумвиров
Таким образом, военный деспотизм, который два года тому назад применялся человеком большого ума, был восстановлен и разделен между тремя лицами, из которых замечательным, несмотря на свои недостатки, был один Антоний. Октавиану было всего двадцать лет, а Лепид слыл умеренным и невыдающимся человеком, обязанным своим положением капризу судьбы. Чтобы примирить Антония с Октавианом и восстановить единство цезарианской партии, нужен был посредник: Лепид один мог взяться выполнить эту миссию и получил за это свою часть в триумвирате. Должно, однако, заметить, что три заговорщика не осмелились принять титулы диктаторов: они назвали себя реорганизаторами государства и приняли власть только на пять лет, желая подчеркнуть, что их деспотизм будет лишь случайным эпизодом в долгой конституционной истории Рима. Следовательно, они не смели открыто нанести удар республиканскому суеверию и привязанности к конституции, усилившейся в высших классах после смерти диктатора. И ради этого даже в тот самый момент, когда разрушилась республика, они оказывали платоническое почтение республиканским принципам, соблюдая недавний закон Антония, уничтоживший диктатуру. Но у общества не было времени удивляться этим тонкостям. Сперва насмехались над назначением консулом Вентидия Басса, начавшего свою карьеру погонщиком мулов, ибо никогда еще человек столь низкого происхождения не достигал консульства, а когда некоторое время спустя Вентидий поставил в храме статую Диоскурам, один остряк написал на него ядовитую пародию знаменитого стихотворения Катулла:
Фазель, которого, друзья, вы видите…[594]
Lex Titia
Но насмешки утихли, когда около 15 ноября, несколько дней спустя после получения известия об установлении триумвирата, Квинт Педий, первым испугавшийся столь жестокого приказа, должен был послать сиккриев, чтобы убить двенадцать осужденных, четверо из которых были срочно найдены и казнены. Ужас охватил Рим при этом первом раскате грома, которого боялись. Педий был вынужден выйти из дома и всю ночь ходить по городу, успокаивая население; на следующий день, не зная, что делать, он по собственному почину опубликовал эдикт, в котором утверждал, что осуждены только двенадцать граждан. Но как бы для того, чтобы увеличить смятение, он на другой же день внезапно умер.[595] Тогда гроза разразилась. 24, 25 и 26 ноября в Рим прибыли один за другим Октавиан, Антоний и Лепид; каждый имел по одному легиону и преторианской когорте. На следующий же день, 27 ноября, они заставили утвердить, по предложению Л. Тития, без предварительного обнародования lex Titia, устанавливающий триумвират до 31 декабря 38 года.[596] Они назначили прежнего офицера Цезаря Гая Каррину консулом вместо Педия. Потом они опубликовали список осужденных, обещая щедрые награды всем свободным или рабам, кто донесет или убьет их, угрожая смертью и конфискацией всякому, кто скроет их или поможет бежать, даже если это будет их близкий родственник, и разрывая, таким образом, одним ударом все связи дружбы, уважения и любви, существовавшие между господином и слугой, патроном и клиентом, другом и недругом, мужем и женой, отцом и детьми. Хаос, вызванный этим, был ужасен. Привычки, укоренившиеся благодаря воспитанию, были внезапно уничтожены, так же как бессознательное лицемерие или выученное притворство; каждый отдался своим инстинктам. Подобно тому как темной ночью молния, внезапно озаряющая небо ярким светом, освещает с необычайной ясностью стволы и ветви больших деревьев, точно так же при этом грозном ударе более ясно проявились новые пороки и новые доблести, выросшие на крепком дереве старой римской жизни, измененной богатством, могуществом и интеллектуальной культурой.[597] У одних эгоизм, нервная слабость и та пылкая жажда жизни, которую порождает цивилизация, умножая одновременно интеллектуальные и чувственные удовольствия, внезапно проявились в беспримерной жестокости и трусости. Все видели, как сенаторы, с гордостью носившие консульскую одежду и по-царски управлявшие огромными провинциями, переодевались отходниками и рабами, обнимали колени своих слуг, умоляя не изменять им, прятались под пол, в сточные трубы, в пустые могилы. Одни забывались в этом смятении и, вздыхая и жалуясь, позволяли захватить себя. Другие бежали навстречу своим палачам, чтобы скорее избавиться от ожидания смерти, более мучительного, чем сама смерть. Были служители, собственноручно убивавшие своих господ, жены, которые добивались внесения в роковой список ненавистных им мужей или которые, уверяя, что желают их спасения, сами предавали их палачам.
Были сыновья, указывавшие места, куда скрылись их отцы. Молодые люди в эти ужасные моменты доказали присущую им отвратительную трусость.[598]