Проблема решилась сама собой. Я увидел, как его заменил другой человек. Билетер закурил сигарету и пошел по аллее парка в сторону озера. Я догнал его на пустыре. Он услышал мои шаги и обернулся. Его тонкие губы чуть раздвинулись в презрительной усмешке. Пальцы сжались в кулаки.
— Вы сами напросились, мистер, — сказал билетер.
Глаза его округлились, когда он увидел в моей руке револьвер.
— Сколько вам лет? — спросил я.
— Послушайте, мистер, — быстро заговорил он. У меня только двадцать долларов в кармане.
— Сколько вам лет? — повторил я вопрос.
— Тридцать два. — Он нервозно заморгал.
Я печально покачал головой и заметил:
— А ведь вы могли бы дожить до семидесяти. У вас было бы еще сорок лет впереди, если бы потрудились вести себя по-человечески.
Его лицо побледнело.
— Вы рехнулись?
— Возможно.
Я нажал на спусковой крючок.
Вопреки моему ожиданию выстрел прозвучал не так громко. Вероятно, его несколько заглушил шум карнавала.
Билетер зашатался и упал в кусты. Пуля сразила его наповал.
Я опустился на ближайшую скамью и стал ждать.
Прошло пять минут. Десять. Неужели никто не слышал выстрела?
Внезапно я почувствовал, что голоден. Я ничего не ел с утра. Мысль о возможном задержании, доставке в полицию и длительном допросе показалась мне невыносимой. К тому же у меня разболелась голова.
Я вырвал страничку из записной книжки и написал:
«Неосторожное слово можно простить. Но постоянное проявление жестокой грубости — нельзя. Этот человек заслуживает смерти».
Я хотел было подписаться под запиской. Но затем решил, что пока достаточно моих инициалов. Я не хотел, чтобы меня арестовали прежде, чем хорошо покушаю и выпью несколько таблеток аспирина.
Я положил записку в нагрудный карман пиджака мертвого билетера.
Никто не встретился мне на обратном пути. Я взял такси и доехал до, пожалуй, самого фешенебельного ресторана в городе. При нормальных обстоятельствах цены там мне были не по карману. Но я подумал, что на этот раз могу позволить себе шикануть.
Пообедав как следует, я решил покататься на автобусе по вечернему городу. Мне всегда нравилось подобное времяпрепровождение. И в конце концов, думал я, моя свобода передвижения вскоре будет весьма ограниченной.
Водитель автобуса оказался нетерпеливым человеком, и было ясно, что он считал всех пассажиров своими врагами. Однако погода выдалась как нельзя лучше, и автобус не был переполнен.
На остановке у Шестьдесят восьмой улицы автобус дожидалась, стоя у края тротуара, маленькая тщедушная седовласая старушка с высохшим лицом. Водитель резко затормозил и с недовольным видом открыл переднюю дверь.
Старушка улыбнулась и приветливо кивнула пассажирам. Затем она поставила одну ногу на нижнюю ступеньку и приготовилась осторожно внести свое худосочное тельце в салон.
— Что ты канителишься? — заорал на старушку водитель. — До Судного дня будешь забираться в автобус, что ли?
— Прошу прощения, — пробормотала старушка, покраснев. Она протянула водителю пятидолларовую бумажку.
Он тупо уставился на нее.
— Разве у тебя нет мелочи?
Старушка еще более покраснела.
— Кажется, нет. Но я посмотрю.
Водитель, очевидно, ехал с опережением графика и унижать старушку ему явно нравилось. Это я сразу понял.
Она порылась в сумочке и вытащила оттуда двадцатипятицентовую монету.
— Брось в кассовый ящик! — приказал ей водитель. Старушка покорно повиновалась.
Он так резко тронул с места автобус, что она чуть не упала, успев все-таки ухватиться за ремень. Словно извиняясь, она испуганно посмотрела на пассажиров. Словно просила у них прощения за то, что медленно вошла в автобус, за то, что сразу не нашла мелочь, за то, что едва не упала. С извиняющейся улыбкой на дрожащих губах она опустилась в одно из кресел.
На Восемьдесят второй улице старушка нажала кнопку звонка остановки по требованию и пошла вперед к выходу.
Водитель злобно покосился на нее.
— Высаживайся через заднюю дверь, — рявкнул он. — Сколько раз нужно повторять!
Я тоже полагаю, что выходить из автобуса, особенно если он переполнен, следует через заднюю дверь. Но в этом автобусе находилось всего пять-шесть пассажиров, сидевших, уткнувшись в газеты, с безразличным видом.
Старушка побледнела и вышла из автобуса через заднюю дверь.
Вечер, которым она располагала, был для нее испорчен.
Как, возможно, и другие вечера, если она будет вспоминать об этом инциденте.
Я проехал в автобусе до конца маршрута.
Я остался один в салоне, когда водитель развернул машину и остановил ее.
Место представляло собой пустынный, плохо освещенный тупик. Под небольшим козырьком у края тротуара никого не было. Водитель закурил сигарету и посмотрел на часы. Затем обратил свое внимание на меня.
— Если вы хотите ехать обратно, мистер, не забудьте опустить еще четверть доллара в ящик. Я бесплатно никого не вожу.
Я поднялся с кресла и медленно подошел к нему.
— Сколько вам лет?
— А какое вам дело?
— На вид вам лет тридцать-тридцать пять. Мне так кажется. Вы бы могли еще прожить по крайней мере лет тридцать.
Я вытащил из кармана револьвер.
Сигарета выпала из его рта.
— Возьмите деньги.
— Мне они не нужны. Сейчас я думаю о доброжелательной старушке и о сотнях других вежливых и доброжелательных женщин, о безобидных мужчинах и улыбающихся детях, которых вы оскорбили и унизили. Вы — преступник. Нет никакого оправдания вашему отвратительному поведению. Нет никакого смысла в вашем дальнейшем существовании.
И убил его.
Я снова уселся в кресло и стал ждать.
Примерно десять минут я сидел в автобусе с трупом.
Мне очень захотелось спать. «Может быть, лучше сдаться полиции после того, как высплюсь?» — подумал я.
И написал еще одну записку с оправданием содеянного, поставил под текстом инициалы и сунул ее водителю в карман.
Выйдя из автобуса, я свернул на другую улицу, затем еще одну, нанял там такси, которое доставило меня к дому, где располагалась моя холостяцкая квартира.
Заснул я довольно быстро и крепко и, возможно, видел сны. Но это были определенно приятные и невинные сны. Примерно в девять утра я проснулся.
Приняв душ и плотно позавтракав, я одел мой лучший костюм, чтобы явиться в нем в полицию. Но тут вспомнил, что не внес месячную плату за пользование телефоном. Я выписал чек, положил его в конверт, адресовав письмо компании.
Оказалось, что у меня нет почтовой марки. Я решил купить ее и отправить письмо по пути в полицию.
Я почти подошел к полицейскому участку, когда вновь вспомнил о марке. Я остановился и вошел в аптекарскую лавку, что располагалась на углу. Я никогда не был в ней раньше.
Владелец лавки в жилетке, но без пиджака, сидел у аппарата, разливающего газированную воду, и читал газёту. Продавец делал записи в журнале предварительных заказов.
Не взглянув на меня и не отрывая глаз от газеты, владелец сказал продавцу:
— Полиция обнаружила на записках отпечатки пальцев. У них есть образцы его почерка и инициалы. Что еще надо, чтобы поймать убийцу?
Продавец пожал плечами.
— Какой смысл в отпечатках, если их нет в картотеке? То же относится и к почерку. Полицейским не с чем сравнить его. А сколько людей в городе имеют инициалы Л.Т.?
Продавец закрыл журнал и добавил:
— Мне пора. Я вернусь из отпуска через неделю.
С этими словами он надел шляпу и вышел из лавки.
Владелец продолжал читать газету.
Я осторожно прокашлялся.
Он еще минуту дочитывал статью и затем поднял на меня глаза.
— Что надо?
— Я хотел бы купить марку за четыре цента. Пожалуйста.
На его лице появилось такое выражение, словно я влепил ему пощечину. Он злобно смотрел на меня секунд двадцать. Затем сполз со стула и медленно протащился к дальнему углу помещения. Я хотел было последовать за ним. Но мое внимание привлекли курительные трубки, лежавшие под стеклом на прилавке.
Владелец стоял в дальнем углу, опершись одной рукой на бедро и держал презрительно в другой марку.
— Неужели вы думаете, что я еще должен вам принести ее? — проворчал он.
И вдруг я вспомнил худенького шестилетнего мальчика, у которого было всего пять центов. Всего пять. И это было во времена, когда за них можно было купить леденец. Или другую дешевую конфету. Я вспомнил себя в детстве.
Мальчик был поражен разнообразием конфет — их лежало более пятидесяти, и его ум занимали приятные мысли о наилучшем выборе! Что купить? Раковую шейку? Ириску? Тянучку? Но, разумеется, не леденец из вишневого сока. Мальчик не любил леденцы.
Внезапно он почувствовал присутствие владельца кондитерской. Тот стоял за прилавком, нетерпеливо постукивая ногой. В глазах владельца поблескивало раздражение, нет, нечто более, чем раздражение. Злоба.
— Ты намерен торчать здесь целый день? — заорал он на мальчика.
Будучи очень чувствительным, мальчик отшатнулся, словно от удара. Его драгоценные пять центов превратились в ничто. Взрослый человек презирал его. Он презирал также и его пять центов.
Не глядя, мальчик ткнул пальцем наугад.
— Мне вот это.
Он отдал свои пять центов.
Когда мальчик вышел из кондитерской, он обнаружил, что держит в руке нелюбимый леденец из вишневого сока.
Но это уже не имело значения. Что бы он ни купил, он не стал бы это есть. Он бросил леденец на тротуар.
И вот теперь я смотрел на другого владельца и на почтовую марку стоимостью четыре цента и видел откровенную ненависть ко всякому, кто прямо не способствует выгоде этого человека. Я не сомневался, что он не посмел бы нахмуриться, если бы я изъявил желание купить одну из дорогих курительных трубок.
Итак, я думал о почтовой марке и о леденце из вишневого сока, который выбросил много лет назад.
Я направился в дальний угол, туда, где он все еще стоял, и достал револьвер из моего кармана.