На следующее утро я встал рано и, пройдя в кабинет, работал над одним из проектов. Но так и не избавился от тревожного состояния. В середине дня я вошел в столовую, уселся за стол и по привычке стал просматривать газеты. Вскоре сюда же вошла моя жена, поцеловала меня и, как обычно, опустилась на стул напротив. Я читал что-то о театрах, а затем о бегстве какого-то банкира. История эта заинтересовала меня, поэтому читал с таким увлечением, что не заметил, как принесли суп и разлили по тарелкам. Жена обратила на это мое внимание.
— Поешь … Кстати, вот наша новая служанка.
Я поднял голову и, по-видимому, очень побледнел, потому что жена поспешила ко мне.
— Что случилось? Ты себя плохо чувствуешь?
Я отрицательно мотнул головой. Из моих губ не вырвалось ни звука. Ты понимаешь, что происходило?
Ужасные глаза находились в комнате. Я увидел их, более ясные, чем когда-либо. Но не на скрытом в полутьме лице, как раньше, а на лице нашей новой служанки. Они, эти глаза, вовсе не соответствовали чертам лица служанки, ее манерам, ее скромной, заискивающей улыбке. Глаза смотрели на меня неумолимым взором, таким, каким они смотрели всегда. Они подавляли мою волю, сокрушали мою решимость не терять рассудок подобно сверхтвердому сверлу, преодолевающему сопротивление металла.
Я хотел закричать, убежать. Но это было невозможно. Жена постаралась убедить меня, что слабость вызвали переутомление и бессонница. Я начал есть суп, уставясь в тарелку. А жена и служанка разговаривали между собой. Я слушал с замиранием сердца слова, простые и одновременно устрашающие.
— Вы еще так молоды, правда?
— Да, сеньора. Вы же видите. Я родилась 4 июня … 82 года.
— В котором часу, в котором часу? — спросил я, не в силах сдержаться.
— Зачем тебе это? — заметила жена. — Разве она знает?
— В полдень, сеньора. Я это знаю, потому что моя мать мне говорила об этом много раз. Сразу же после появления на свет я некоторое время находилась между жизнью и смертью… После мы уехали в Аргентину и через десять лет возвратились, решив жить здесь. Однако мой отчим получил новое хорошее место, и мы уехали снова.
— И там, в Аргентине, вы прожили еще шесть лет, не так ли?
— Откуда вам об этом известно?
— Разве ты знаешь эту девушку? — изумилась жена. — Почему ты встал?
Какая-то сила подняла меня с места, придала мне спокойствия, и я заметил с искренним тоном:
— Мне кажется, я был знаком с ее отчимом … И давно вы здесь? — обратился я вновь к служанке.
— Мы приехали вчера. Вдвоем, мама и я. И поскольку в доме наших родственников тесновато, я сказала маме: «Что можно сделать сегодня, не следует откладывать на завтра». И отправилась искать себе место.
Как описать тебе, мой друг, мое состояние перед лицом совпадений, которые захватывают воображение, устрашают? Вне всякого сомнения, если бы не глаза, все было хорошо в этой бедной девушке. Она очень понравилась жене. Все мои попытки под различными предлогами удалить служанку из нашего дома не увенчались успехом. Если бы жена знала правду! Но я так и не решился рассказать ей. В моем собственном доме, открыв дверь или войдя в комнату, или перешагнув порог, в любой момент я мог встретиться с неумолимым взором проклятых глаз, которые, уставясь на меня своими черными ирисами, казалось, говорили: «Ты думаешь, что мы перестали искать тебя? Ошибаешься. Мы здесь и никуда отсюда не уйдем. Никогда!»
Чтобы избегать встречи с преследовавшими меня глазами, я пытался заниматься всякими делами, приглашал в дом гостей. Но магическая сила глаз меня порабощала, и, в конце концов, я уже не мог отделить себя от них. Поэтому я все меньше и меньше выходил из дома, стараясь выполнять в нем даже свои служебные обязанности.
Клянусь тебе, кроме глаз меня ничего не интересовало в личности служанки. Вспоминаю сейчас: была она среднего роста, склонная к полноте, и ее лицо — как заметили газетные репортеры с обычной своей беззастенчивостью — не представляло собой желанный объект для соблазнителя. Возможно, в ее улыбке и присутствовала доброта, но далекая от всякой чувственности.
«Я очень бы хотела освободиться и тебя освободить… Ты даже не представляешь, какими всесильными и властными являются эти глаза!» — казалось, повторяли, не произнося слов, ее тонкие губы, которые позже я видел вздувшимися с выступившей на них сукровицей.
На суде прокурор красноречиво разглагольствовал относительно дегенерации личности. Я бы мог возразить ему, рассказав присяжным о власти безжалостных глаз или предоставив им возможность самим заглянуть в бездонный омут их проклятой черноты. И, если бы прокурору удалось заставить мертвую служанку заговорить, она бы несомненно, поблагодарила меня за то, что я освободил ее от столь губительного соседства с неумолимо жестокими глазами. Теперь ты понимаешь?
Нужно ли рассказывать об остальном? О невыносимости внутреннего разлада, о тесноте дома, где не было угла, спасающего от преследования вездесущих глаз? То, что произошло, наверняка, уже случалось сотни раз раньше. Моя жена оттягивала роковую развязку, находясь постоянно со мной. Но однажды я и служанка оказались в доме одни и …
Она готовила что-то из еды на кухне и, очевидно, знала о моих намерениях, потому что я слышал ее голос, словно умоляющий не приближаться к ней… Голос звучал в моей голове, и все же в мольбе содержался намек на то, что она не будет противиться тому, что произойдет.
Сколько длилось состояние неопределенного ожидания, не знаю… Час, полчаса? Мне показалось, что прошла вечность. Может быть, из-за того, что проклятые глаза, подвергая мучительной пытке, смотрели на меня в эти минуты ожидания особенно жестоко? Разве они не говорили мне раньше губами служанки, что надо поскорее завершить то, что я задумал? Наконец, я услышал шаги. Тотчас же вскочил на ноги и бросился в полутьму коридора. Мои вытянутые вперед руки с убийственной яростью хотели столкнуться с враждебными зрачками, мерцавшими впереди. Глаза, проклятые глаза, тоже спешили вцепиться в меня своим всесильным взглядом. Почему эта встреча произошла в потемках, где я не мог различить лица служанки, ее гладкую шею, полноватое тело, все то, что могло унять мою ярость? Что-то было в происходящем фатальное и мистическое… Позже я стал понимать, что в постановке всей этой сцены присутствовала ужасная фальшь. Ведь я ничего не имел против служанки, клянусь тебе. Я хотел лишь избавиться от глаз. И, если мои пальцы сжались вокруг ее горла, то это произошло из-за неловкого движения. Случайно. Инстинктивно, что ли. Вместо того, чтобы широко открыть глаза, ужаснуть таинственными зрачками, непроницаемыми ирисами, смертельной белизной гладких яблок, огромных и блестящих, она сомкнула веки.
Клянусь тебе, я бы довольствовался этой победой, и руки с благодарностью освободили бы ее горло … Но, как написано на роду, этим глазам суждено окраситься кровью в ней и во мне. Когда ее тело обмякло, а кожа похолодела и стала твердеть, глаза вновь широко раскрылись, превратившись в черные пропасти, и, не мигая, уставились на меня. И не закрывались еще очень долго … До тех пор, пока моя рука не опустила на них веки…
Если бы не ослепление яростью и злобой, я бы не задушил служанку. Я вонзил бы в эти глаза два своих указательных пальца словно два копья. Только в них, только в них! И ослепленная девушка осталась бы жива и благодарна мне до конца своих дней!
Вот и все, мой друг… Не говори никому о моей тайне. Разве она кому-нибудь интересна? Моя жена умерла, говорят, не выдержав выпавшего на ее долю горя. Бедная! И ее тихую жизнь погубили дьявольские глаза.
Все, что произошло, кажется мне таким далеким. Время тянется медленно в заключении. Тяжелая физическая работа, одиночество, отсутствие свежего воздуха иногда хуже смертной казни, которую некоторые наивные люди требуют отменить.
В конце каждой недели я делаю карандашом черточку на стене камеры. Их уже много, этих черточек … И все же я вижу, что стена — символ моей загубленной жизни — слишком мала, чтобы уместить все отметки.
Позади тюремного дворика, за решеткой, растет апельсиновое дерево, которое уже плодоносило дважды и чье новое цветение я с нетерпением жду. Словно оно будет цвести только для меня … Время от времени тоска по прошлому накатывается на сердце, и я плачу от отчаяния и горя, но очень скоро успокаиваюсь.
Неизбежность того, что произошло, меня утешает. И как волшебное лекарство просветляет голову мысль, что дьявольские глаза уже никогда не появятся, поскольку они не исчезли куда-то. Они мертвы. Для того, чтобы погасить их, уже потребовалось две жизни и одна свобода. В сущности, три жизни. Но глаза мертвы …
Я пишу тебе вечером, видя сквозь зарешеченное окно посеребренное звездами небо … Здесь мне остается пробыть еще двадцать восемь лет, шесть месяцев и два с половиной дня, потому что выпускают из тюрьмы в полдень … Ах, если бы завтра зацвело апельсиновое дерево!
Генри Слезер На волосок от убийства
Фрэн вышла из квартиры Лайлы, засовывая на ходу в карман фартука отпечатанную на зеленых листках программу заездов на местном ипподроме. Лайла, вот удачливая бестия! Три выигрыша за неделю! Фрэн покачала от зависти головой и поднялась по обшарпанной лестнице в свою квартиру, что располагалась этажом выше. В отличие от Лайлы в последнее время ей упорно не везло.
Когда дверь захлопнулась, Фрэн поспешила сесть за кухонный стол, отодвинула в сторону тарелку с остатками завтрака и стала внимательно изучать программу бегов на завтра. Ее внимание сконцентрировалось на четвертом заезде.
«Великолепный мальчик, Летучий голландец, Марципан, Золотая стрела, Чикагский дьявол …»
Она прочитала вслух клички участвующих в заезде лошадей, отбросила со лба назад пряди окрашенных в рыжий цвет волос, крепко зажмурила глаза, запрокинула голову и уставилась на потолок. Подобный ритуал составлял основу ее системы. Нехитрой системы, но все же…
— Ставлю на Великолепного мальчика, — прошептала она. Ее муж, Боб, был поклонником эстрадного певца Джолсона, носившего ту же кличку, что и лошадь.