[19]. Но, благодарение милосердным небесам, в этой квартире никогда не было гостей. Особенно — случайных.
Озеро квартирной тишины внезапно нарушил странный до неприличия звук, похожий на тот, который издает консервная банка, привязанная к хвосту скачущей рысью кошки. Вслед за этим гнусным дребезжаньем что-то зашипело, заквохтало, хрюкнуло, рыкнуло, сказало нечто наподобие «Мгнм» и, наконец, девять отчетливых ударов возвестили наступление вечера. И если бы гипотетический гость (либо независимый наблюдатель ООН) решил выяснить, где находится источник всех этих звуков, то ему была бы прямая дорога на крошечную кухню, тоже темную и пустынную. Единственным украшением кухни являлись гигантские часы с циферблатом размером с хороший телеэкран, гирями в виде свинцовых человеческих черепов и маятником из чьей-то берцовой кости. И если гипотетический гость уже налюбовался вдоволь жуткими часиками, ему самое время убираться из квартиры вон, поскольку этот звон разбудил хозяина дома.
…Крышка гроба бесшумно отъехала вниз (владельцы старых школьных пеналов знакомы с такой моделью), являя затопившему комнату сумраку лежащее на ложе скорби существо. Узкое, острое, словно равнобедренный треугольник, лицо существа обрамляли неестественно светлые, опалесцирующие в темноте длинные волосы. Существо медленно открыло глаза. Оказывается, глаза у него были под цвет волос. Но светились поярче.
— Приветствую тебя, грядущая ночь! — тихо, но в то же время торжественно изрекло существо голосом, не принадлежащим к миру живых. — Приветствуй и ты меня, своего господина.
С этими словами существо энергично выбралось из гроба. Его глаза сверкнули, как габаритные огни. Видимо, эта вспышка стала причиной того, что на стенах сами собой разгорелись неровным, робким пламенем узкие высокие свечи в старинных, заплывших воском шандалах. При свете свечей существо можно было рассмотреть подробнее. Почти во всем оно напоминало мужчину, худого, крайне изможденного и немощного. Он зябко кутался то ли в залоснившийся ветхий халат, то ли в плащ. Тощие узловатые пальцы украшались когтями, а когда существо зевнуло, выяснилось, что по роскошным клыкам его можно смело классифицировать как вампира.
Людвиг Честнейший, Мастер московских вампиров, занимающий этот солидный пост почти половину тысячелетия (о да, он помнил многое и многих!), подошел к стене и нажал на невидимую для непосвященных глаз панельку. Часть стены сдвинулась, как ширма, открывая крошечную комнатку наподобие артистической гримуборной. Облако тлена и нафталина выбилось из комнатушки, но Мастер не обратил на это никакого внимания. Его обоняние реагировало на иные ароматы. Чему-то загадочно и жутко улыбнувшись, Людвиг Честнейший подошел к висевшему на стене комнатки зеркалу.
Да, это можно было назвать зеркалом. Правда, с одной оговоркой: живые люди предпочитают амальгаму. Зеркало вампира было выточено из минерала, цветом и блеском напоминающего гематит, и в его черном овале не отражалось ничего. Кроме самого Людвига Честнейшего.
Разумеется, как всякий вампир, господин Честнейший относился к зеркалам с предубеждением. Но черное зеркало было ему необходимо. Он должен видеть облик, который на данный момент принимает его ветхая плоть.
Мастер вампиров взглянул на поверхность темного овала. Но там отразилось не треугольное лицо старца, напоминающего мумию. Отнюдь. Из зеркала на вампира глядел худощавый, но вполне крепкий мужчина лет пятидесяти с внешностью типичного жителя Москвы, к тому же облеченного властью. В зеркале тусклым золотом блеснули подполковничьи погоны, украшавшие серый форменный китель, и кокарда на серой же фуражке.
— Пора на службу, — сказал себе видоизменившийся вампир.
Службу свою подполковник милиции Людвиг Честнейший искренне ценил и уважал. Он несколько десятилетий служил в сто седьмом отделении милиции, начал с сержанта, а теперь вот занимал руководящий пост. Хотя карьерный рост его интересовал мало, он пришел в милицию не ради повышения по службе, а для непрекращающейся борьбы с правонарушениями и особенно — с правонарушителями. Однако вышестоящее руководство ценило Людвига за дисциплинированность, инициативность и умение работать с такой неприятной для милицейских категорией граждан, как социально неблагополучные элементы.
…Оглядев безупречно обтекавшую тело милицейскую форму, Людвиг опять улыбнулся и двинулся на кухню. По мере его передвижения по комнатам в настенных канделябрах разгорались и гасли свечи, словно приветствуя жуткого жильца. На кухне вампир сверил время своих наручных часов с теми, которые отщелкивали минуты при помощи берцовой кости, а потом, взявшись за выпуклый шпенек в центре громадного циферблата, потянул его на себя. В циферблате что-то щелкнуло, и он принялся тихо гудеть, как старый трансформатор. А затем циферблат превратился в экран. И этот экран демонстрировал все происходящее во вверенном попечению вампира отделении в режиме реального времени.
Людвиг понаблюдал за тем, как сменились дежурные (так-так, сержант Курехин опять явился на ночное дежурство слегка нетрезвым, несмотря на то что несколько раз получал от него, Честнейшего, выговоры. Придется с ним серьезнее разобраться). Младший лейтенант Семенов, судя по смеху остальных, рассказывал какие-то непристойности. Ох, Семенов, Семенов! Хорошо, что у парня вялотекущая лейкемия, иначе давно бы начальник высосал из него всю кровушку, чтоб не ходил такой глупый и бестолковый человек по земле живых, не позорил высокое звание homo sapiens…
Нет, ни в коем случае нельзя сказать, что подполковник Честнейший использовал кровь своих подчиненных, как это делают многие вампиры, работая директорами крупных корпораций, банков и фирм. За века своего бытия Людвиг неуклонно следовал двум классическим добродетелям: умеренность и аккуратность. Потому-то и оставался до сих пор Мастером и, работая рядом с жертвами, не вызывал у них никаких нехороших подозрений.
А работу свою Мастер любил и ценил. Ему нравилось постоянно ощущать себя этаким принцем-инкогнито, решившим пожить в бедняцких кварталах. Ведь бытие вампира отличается от жизни обычного человека примерно тем же, чем тога Цезаря отличается от рубища галерного раба. Хотя Цезарь, смеха ради, может примерить рубище. И при этом остаться императором… Так и Людвиг Честнейший, погружаясь в рутину обычных милицейских дел, с удовольствием занимаясь тем, что нормальные люди постараются спихнуть на чужие плечи, испытывал состояние, близкое к экстазу. Впрочем, живым этого не понять.
А его подчиненным — тем более. Среди рядового состава сто седьмого отделения подполковник Людвиг Честнейший слыл дядькой душевным, но, что касаемо работы, — невероятно строгим. Прогулов, нетрезвого вида и всякой аморалки он на дух не переносил и устраивал проштрафившемуся глобальный разнос. Однако если дело касалось финансовых проблем подчиненных (сами знаете, какая у рядового мента зарплата — кот не то что наплакал, а просто в душу нагадил!) или проблем с их заболевшими родственниками, Честнейший мгновенно приходил на помощь. Он охотно ссужал коллег деньгами до получки и никогда не напоминал о долге, хотя ему все всегда отдавали в срок и до копейки. Он помогал молоденьким перспективным сержантикам сделать достойную карьеру. Он безоговорочно подписывал коллегам заявления об отпуске и больничные листы. Словом, мечта, а не начальник.
Вероятно поэтому сто седьмое отделение милиции числилось в числе почти образцовых. Хотя бы уже по той причине, что процент раскрываемости местной бытовухи (пьяные драки зятя и тещи, хищение колбасы из холодильника в особо крупных размерах, спекуляция поддельными памперсами etc.) был оптимистично высоким. На вверенном заботам Людвига Честнейшего участке оперативно отлавливались бомжи, наркоманы, мелкие сявки, домушники и прочее человеческое отребье. Всех их ждала камера предварительного заключения и ночная проникновенная беседа с самим подполковником.
Да, кстати, это нужно отметить особо — начальник отделения на службе появлялся исключительно во время ночного дежурства. Высшие инстанции поначалу с удивлением отмечали сей факт, а потом махнули рукой — днем Честнейшего замещал вышколенный и инициативный майор, так что можно было сказать, что оперативная деятельность сто седьмого отделения не прекращалась ни днем, ни ночью. А то, что сам начальник предпочитает ночные дежурства, даже говорило в его пользу — на работе горит человек, радеет о том, чтоб любимый город мог спать спокойно и видеть сны. Начальник даже семьей не обзавелся; милиция для него — и семья, и дом родной.
…Только вряд ли кто-нибудь мог догадаться, что милиция для Людвига Честнейшего — еще и столовая самообслуживания.
Ведь недаром с таким энтузиазмом милицейские наряды (часто с начальником во главе) прочесывали по ночам свалки, воняющие мочой подвалы панельных домов, заброшенные ларьки, внутренние дворики супермаркетов и прочие места скопления бомжей, наркоманов и остальных человеческих отбросов. Все задержанные (нарушение общественного порядка, отсутствие документов и вида на жительство, злоупотребление наркотиками, сопротивление органам правопорядка) препровождались в отделение, где им предстояло провести ночь в «предвариловке» в обществе подполковника Честнейшего. Подполковник шел к бомжам и шлюхам, по выражению коллег, «читать проповедь» и запирал за собой двойную железную дверь. Дежурные слышали только, как ровный, даже какой-то сострадательный голос начальника выговаривает подонкам за их неправильный образ жизни и призывает измениться и стать достойными членами общества. Слышно также было, что некоторые из подонков нецензурно возражали таким призывам, но возражения быстро стихали, и из камеры потихоньку доносились покаянный плач и заверения, что теперь-то, начальник, мы с такой житухой завяжем. А Честнейший все говорил и говорил, его голос обволакивал, успокаивал и усыплял, в камере воцарялась тишина. И если бы подчиненные заглянули в камеру в момент наступления этой благостной тишины, то увидели, как их безукоризненный начальник жадно впивается в шеи погруженных в сверхъестественный транс людей, не брезгуя ни бомжом, ни наркоманом…