После окончания Гражданской войны перед руководством партии большевиков и СССР на повестку дня встали вопросы, связанные с выработкой основных направлений дальнейшего военного строительства, всесторонним изучением и обобщением опыта Первой мировой и Гражданской войн с учетом возможных будущих вооруженных столкновений советского государства с капиталистическими странами. Развитие отечественной военной науки в этот период протекало на фоне острой идеологической борьбы между двумя основными военными школами и их сторонниками. Одна из школ опиралась на методологию марксизма-ленинизма, его философию, а другая – на «традиционные военные знания», проповедовавшая развитие военной мысли без учета социально-классовых, политических изменений, отстаивавшая «вечные» принципы военного искусства независимо от характера и типа военной организации общества. На развитие военной науки существенное влияние оказывали сложная международная военно-политическая обстановка, опасность для Советского государства новой интервенции, ограниченные материальные возможности для реализации теоретических разработок, постепенное сужение возможностей для свободного обсуждения актуальных научных проблем.
Военная доктрина Советского государства. Военно-теоретические взгляды на ведение будущей войны
Значительный вклад в развитие методологии и общих основ военной науки и теории военного искусства внесли В. А. Алафузов, Я. И. Алкснис, А. В. Голубев, Н. Е. Варфоломеев, А. И. Егоров, Г. С. Иссерсон, К. Б. Калиновский, С. Н. Красильников, А. Н. Лапчинский, В. А. Меликов, А. А. Свечин, В. К. Триандафиллов, М. Н. Тухачевский, М. В. Фрунзе, Б. М. Шапошников и др. Большую работу проводили Военно-историческая комиссия (Комиссия по исследованию и использованию опыта войны 1914–1918 годов), Военно-исторический отдел, развернутый затем в Управление по исследованию и использованию опыта войн Штаба РККА, военные академии, военно-теоретические и научные журналы, в том числе «Армия и революция», «Военная мысль и революция», «Война и революция», «Военный вестник».
Развитие военной науки опиралось на критическое изучение и обобщение опыта Первой мировой[1580] и Гражданской[1581] войн. При этом выявились две тенденции. Последователи одной из них преувеличивали опыт Первой мировой войны, а другой – канонизировали опыт Гражданской войны, считая, что обстановка, в которой она происходила, будет характерной для всех справедливых, освободительных войн.
Одновременно отечественные военные теоретики внимательно следили за развитием зарубежной военной теории. Этому способствовало то, что в Советском Союзе на русский язык переводились и издавались труды многих зарубежных военных теоретиков. Они касались различных проблем, в том числе характера будущей войны. Так, немецкий генерал Э. Людендорф[1582], являясь сторонником тотальной войны, считал, что она будет беспощадной войной на истребление с использованием не только вооруженных сил, но и всех доступных средств и способов политической, экономической и психологической борьбы[1583]. В то же время он полагал, что победа будет одержана путем ведения «молниеносной» войны, основанной на внезапности нападения и превосходстве в силах и средствах. О том, что будущая война станет тотальной (всеобъемлющей), писал и французский теоретик Э. Аллео в своей книге «Воздушная мощь и сухопутные вооруженные силы».
Итальянский генерал Г. Бастико, обосновывая маневренный характер будущей войны, не исключал возможности возникновения позиционных форм борьбы[1584]. Его поддерживал французский генерал Ф. Кюльман, подчеркивая, что война не может быть длительной[1585]. Он, уделяя главное внимание своевременному и безопасному стратегическому развертыванию основной массы вооруженных сил, особое значение придавал проблеме прикрытия этого развертывания. В отличие от Кюльмана генерал Аллео считал, что для обеспечения стратегического развертывания необходимо еще в мирное время иметь готовую к действиям армию прикрытия, оставляя в распоряжении главного командования маневренный резерв из механизированных и легких ударных соединений. Он предназначался для ввода в сражение с целью захвата стратегических пунктов и рубежей для ведения операций главными силами[1586].
Некоторые зарубежные военные теоретики, в том числе Дж. Фуллер, Б. Х. Лиддел Гарт, X. фон Сект, преувеличивали роль наземных войск в войне, особенно механизированных, малых, профессиональных армий. При этом Фуллер не исключал возможности применения мощных воздушных сил для преодоления вражеской обороны[1587], а Лиддел Гарт высказывался за преимущественное развитие авиации и танковых сил[1588]. Итальянский генерал Д. Дуэ был сторонником ведения воздушной войны «независимой воздушной армией»[1589]. В ряде работ большое внимание уделялось вопросам применения химического оружия в будущей войне[1590]. При этом англичанин В. Лефебюр в своей книге «Решающее наступательное значение новых боевых средств» доказывал, что она будет вестись также с широким применением бактериологического оружия, танков и авиации.
На развитие военной науки определенное влияние оказывал опыт боевых действий в Китае, Абиссинии (Эфиопии), Испании, начавшейся Второй мировой войны и опыт, приобретенный Красной армией в боях у озера Хасан (1938), на р. Халхин-Гол (1939), во время похода в Западную Украину и Западную Белоруссию (1939) и войны с Финляндией (1939–1940).
Оценивая опыт войны в Китае, советские исследователи пришли к выводу, что японское командование не провело ни одной поучительной наступательной операции[1591]. Основной вывод из опыта итало-абиссинской войны заключался в том, что при наличии превосходства в современной технике (авиации и моторизованных войсках) преследование приобрело новое значение, позволяя нанести значительный урон противнику[1592]. Опыт гражданской войны в Испании, по мнению отечественных исследователей, подтвердил многие положения отечественной военной теории и правильность практики подготовки войск. Так, С. И. Любарский считал, что только глубокая наступательная операция, располагающая достаточными силами и средствами, позволяла в короткий срок прорвать тактическую и оперативную глубину обороны на широком фронте и рассчитывать на большой оперативный успех[1593]. Он отмечал, что война в Испании подтвердила правильность взглядов по вопросам применения танков в бою и операции, основную массу которых необходимо использовать для непосредственной поддержки пехоты[1594]. С этим не был согласен Г. С. Иссерсон, подчеркивавший необходимость самостоятельных действий танковых войск[1595].
В работах, посвященных опыту боевых действий у реки Халхин-Гол, были сделаны важные выводы для дальнейшего развития оперативного искусства и тактики, совершенствования боевой подготовки войск и их организационной структуры, в частности, о необходимости формирования танковых и механизированных дивизий, объединенных в механизированные корпуса[1596]. Однако вскоре многие носители этого опыта были репрессированы, а события начавшейся советско-финляндской и Второй мировой войн заслонили собою опыт, полученный у Халхин-Гола.
Опыт советско-финляндской войны в марте 1940 года был рассмотрен на пленуме ЦК ВКП(б), в апреле – на расширенном заседании Главного военного совета и в декабре – на совещании высшего командного и начальствующего состава Красной армии. Усилиями специальной комиссии Военно-исторического отдела Генерального штаба и военных исследователей были разработаны и подготовлены к печати ряд трудов, в том числе «Советско-финляндская война 1939–1940 годов» (Н. В. Корнеев), «Образование Северо-Западного фронта и подготовка к решительной операции на Карельском перешейке».
Однако главное внимание советские военачальники и теоретики уделяли изучению опыта начавшейся Второй мировой войны. При этом подчеркивалось, что стремительные действия войск вермахта на Западе подтверждали возможность ведения молниеносных операций, но не молниеносной войны. Успешное наступление германских войск объяснялось использованием подвижных средств борьбы[1597], массовым их оснащением новыми техническими средствами борьбы[1598]. При этом большинство авторов, выделяя ряд новых черт в подготовке и ведении наступательных операций, не находили какого-либо «переворота» в военном искусстве[1599]. В доказательство этого отмечалось, что задолго до начала войны на Западе характер современных операций теоретически был разработан в трудах советских военных теоретиков.
Боевой опыт прошлого учитывался при рассмотрении вопроса о военной доктрине, имеющей большое значение для развития военно-научной мысли и формирования методологических основ военной науки. Впервые определение понятию «военная доктрина» дал в 1918 году профессор Академии Генерального штаба РККА А. А. Незнамов, считая ее совокупностью официально признанных научных положений, объединяющих взгляды как на характер современной войны, так и на способы ведения ее вообще и в частности, и устанавливающих единые приемы, оценки и решения боевых вопросов и боевой подготовки армии[1600]. В 1920 году Незнамов предложил в рамках военной доктрины объединить в единую систему взгляды как на вопросы высшего военно-политического, так и на вопросы оперативно-стратегического и тактического уровня. Он выделял в военной доктрине два компонента: взгляды на войну данного общества, правительства и всего народа, от которых зависят внешняя политика и строительство вооруженных сил; чисто военные взгляды «на эксплуатацию вооруженной силы на войне»[1601].
И. И. Вацетис, критикуя традиции «доктрины холодного оружия», высказался за необходимость выработки единых тактических взглядов с учетом возрастающей роли новых технических средств ведения войны[1602]. А. А. Свечин считал необходимым отделить вопрос о военной доктрине от вопроса о единой военной доктрине. Он писал, что «военной доктриной называется угол зрения, под которым понимается военная история и освещается ее опыт и поучение… Военная доктрина является военным, и в особенности тактическим, мировоззрением; доктрина создает убеждения, в которых – душа всякого действия»[1603].
В свою очередь, А. Е. Снесарев полагал, что военная доктрина заключает в себе ту или иную сумму идей, не объединенных цельным единством. Она включает четыре элемента: политические интересы и задачи государства; совокупность военных (военно-стратегических) основ в их теоретическом и практическом отражении; военно-технические и военно-материальные (экономические) компоненты; национально-психологический уклад, вековые особенности народа, преломленные к потребностям подготовки и ведения войны. По мнению Снесарева, значение имеет единая военная доктрина, которая, как дело практическое и сближенное с теорией искусства, национальна, а как система, зависящая от судеб истории, культуры народа и техники, не чужда изменений[1604]. Он дал следующее определение единой военной доктрине – совокупность военно-государственных достижений и военных основ, практических приемов и народных навыков, которые страна считает наилучшими для данного исторического момента и которыми проникнута военная система государства сверху донизу.
М. В. Фрунзе также был сторонником разработки единой военной доктрины, выделяя в ней две группы компонентов: техническую и политическую. «„Единая военная доктрина“ есть принятое в армии данного государства учение, – писал Фрунзе, – устанавливающее характер строительства вооруженных сил страны, методы боевой подготовки войск, их вождение на основе господствующих в государстве взглядов на характер лежащих перед ними военных задач и способы их разрешения, вытекающие из классового существа государства и определяемые уровнем развития производительных сил страны»[1605].
Нарком по военным и морским делам Л. Д. Троцкий, скептически оценивая ход дискуссии о военной доктрине и единой военной доктрине, считал, что военная доктрина включает четыре элемента: внутреннюю политику; внешнюю политику; учение об организации Красной армии; стратегическое и тактическое учение Красной армии. Причем два последних элемента составляют «военную доктрину в собственном (или в тесном) смысле слова»[1606]. Троцкий, выступая 1 ноября 1921 года на заседании Военно-научного общества Академии Генштаба, отмечал, что до сих пор отсутствует точное научное содержание понятия «военная доктрина», а понятие «единая военная доктрина» наполняется мистическим и метафизическим содержанием, которое рассматривается «как какое-то излучение национального духа». Он предлагал прежде всего установить «является ли военная доктрина совокупностью военных методов, или это теория или искусство, совокупность некоторых прикладных методов, которые в сумме учат, как драться…»[1607].
Это заявление Л. Д. Троцкого начальник Главного управления военно-учебных заведений РККА Д. А. Петровский (М. Гольдфарб) расценил как отказ от идеи единой военной доктрины, не соответствующей «эпохе величайших потрясений»[1608]. В апреле 1922 года на совещании военных делегатов XI съезда РКП(б) была предпринята попытка реанимировать дискуссию о единой военной доктрине[1609]. Однако Фрунзе в своем докладе признал, что у него не было расхождения с Троцким относительно необходимости военной доктрины, а потому вопрос о ней с формально логической стороны решен и нет необходимости в дальнейшем споре по этому вопросу[1610]. Несмотря на это, после свержения Троцкого с высших партийных и военных постов определение единой военной доктрины, сформулированное Фрунзе, стало определяющим[1611].
Логическим продолжением дискуссии о единой военной доктрине стала дискуссия о военной науке, развернувшаяся в 1922–1923 годах. По определению А. Е. Снесарева, военная наука является «совокупностью обобщений в области военного дела, поднимающихся над влияниями времени, места, народа и техники, то есть совокупность тех незыблемых основоположений, которые признаются вечными, и признаются такими независимо от того, доказаны ли они, как законы природы (в военной науке таковых еще нет), или намечены лишь как временные ступени, ведущие в храм этих законов, в форме принципов, рабочих гипотез и т. п. Военная наука может быть только интернациональна»[1612]. Однако большинство участников дискуссии на тему «Военная наука среди других наук», состоявшейся в мае 1922 года на заседании Военно-научного общества Военной академии РККА, признали правомерным существование такого понятия, как военная наука. Ее основное применение они видели, во-первых, в области исследования, изучения связи между явлениями общественной жизни и военного дела и, во-вторых, в сфере вооруженной борьбы. М. В. Фрунзе в своем выступлении поднял наиболее сложный вопрос – о соотношении военного дела, военной науки и военного искусства, подчеркнув, что «военное дело содержит в себе элементы и военной науки, и военного искусства»[1613].
Вопрос о методологических и мировоззренческих основах военной науки привел к еще большему размежеванию как между участниками дискуссии, так и в целом в военно-теоретической мысли, наметившемуся в ходе предыдущей дискуссии. Особенно остро обсуждался вопрос «о применимости и роли марксизма в военной науке». При этом наметилась тенденция преувеличения значения политики в развитии военной науки, всего военного дела, игнорирования объективных законов и внутренней логики развития военной науки. Итоги обсуждения подвел Троцкий, который отмечал, что военной науки нет и не было, а то, что называют военной теорией, является совокупностью практических приемов и способов. По его мнению, «война опирается на многие науки, но война не есть наука, – война есть практическое искусство, уменье»[1614]. Троцкий был твердо убежден в том, что с позиции марксизма в военном деле можно объяснить все, но научить военному делу марксизм не может. Общим итогом дискуссии о военной науке стало оформление, а в последующем и утверждение в качестве самостоятельного направления военной теории марксистско-ленинского учения о войне и армии.
От выработки единых взглядов на содержание и характер военной доктрины зависел переход к решению других проблем, в том числе и о возможном характере будущей войны. При решении этой проблемы сказывались субъективные моменты, идеологические наслоения марксистско-ленинского мышления, положения официальной науки, которая давала в основном классовую оценку всем явлениям общественной жизни, включая и войну. Противоречия между по-настоящему научным и так называемым «партийным» подходом к проблемам военного дела привели к серьезным расхождениям во взглядах на характер будущей войны.
В тридцатые годы главный упор был сделан на разработку «ленинского этапа в области военной теории», преодоление «всех буржуазных военных теорий», разгром «контрреволюционных кадров и их пораженческих теорий»[1615]. И. В. Сталин, поддерживая эти требования, подчеркивал важность использования классового расслоения в стане противника. На XVII съезде ВКП(б), состоявшемся в 1934 году, Сталин говорил: «Она (война. – Ред.) будет самой опасной для буржуазии еще потому, что война будет происходить не только на фронтах, но и в тылу противника. Буржуазия может не сомневаться, что многочисленные друзья рабочего класса СССР в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям, которые затеяли преступную войну против отечества рабочего класса всех стран»[1616].
В обстановке зарождавшегося культа личности И. В. Сталина публиковались статьи, восхвалявшие его мудрость, взгляды на войну и военное дело. Так, Н. А. Левицкий подчеркивал, что высказывания Сталина по военно-теоретическим вопросам «составляют классические образцы практического боевого руководства и марксистского военного мышления, на которых будут учиться поколения командиров Красной армии»[1617]. Нарком обороны К. Е. Ворошилов в 1934 году требовал от начсостава быть «во всеоружии революционного учения Маркса – Ленина – Сталина»[1618]. Особое внимание уделялось разработке так называемого нового «пролетарского» способа ведения войны на основе трудов Ленина и Сталина[1619].
При определении политического характера будущей войны отечественная военно-теоретическая мысль исходила из положения В. И. Ленина о том, что «всякая война нераздельно связана с тем политическим строем, из которого она вытекает»[1620]. Из этого, естественно следовал вывод, что будущая война будет носить классовый характер. Эта ее особенность нашла отражение в выступлениях в ноябре 1924 года на 2-м Всесоюзном совещании Общества друзей Воздушного флота на тему «Война будущего»[1621]. Заместитель председателя РВС СССР И. С. Уншлихт не исключал возможность развязывания войны империалистическими странами против Советского Союза, а потому в перспективе возможны «война империалистическая и война гражданская». В выступлениях отмечалось, что будущая война примет маневренный характер с широким применением химического оружия. При этом ее исход одни видели в «решительных победах на фронтах вооруженной борьбы», а другие считали, что «война будущего – это война на истощение».
В целом отечественные военные теоретики исходили из возможности войны как между империалистическими державами, так и коалиции их против СССР. Причем в определении, какая из этих войн наиболее вероятна, единства не было. А. А. Свечин в своей докладной записке «Будущая война и наши военные задачи», направленной в 1930 году К. Е. Ворошилову, считал, что война против СССР может быть развязана только коалицией государств, в которой ведущую роль будут играть Великобритания и Франция при финансовой и материальной поддержке со стороны США[1622]. Исходя из предпосылки, что Советский Союз в ближайшие годы не сможет переоснастить Красную армию совершенным вооружением, Свечин утверждал, что в случае нападения на СССР необходимо применить стратегию «измора», «стратегию кружных путей» к цели. Это позволит Красной армии продержаться до того момента, когда на Западе начнется революция, которая подорвет изнутри вражескую коалицию. Начальник Штаба РККА Б. М. Шапошников, отвечая А. А. Свечину, поддержал его оценку коалиционного характера будущей войны, но главными вероятными противниками СССР считал Польшу, Румынию, лимитрофы (Эстония, Латвия, Литва) и Швецию.
Часть военных теоретиков считала, что возможнее всего война между ведущими империалистическими державами из-за дележа мира. Но большинство исходило из того, что она возникнет между ними и Советским Союзом. Этой же точки зрения придерживался Сталин. Однако уже после Второй мировой войны, которая целиком опровергла подобный вывод, он дал такое объяснение случившемуся: «…Теоретически противоречия между капитализмом и социализмом были сильнее, но на практике противоречия внутри капиталистического мира на данный момент оказались более острыми, что и привело к столкновению империалистических держав, прежде всего между собой».
Оценка возможной расстановки военно-политических сил в будущей войне против СССР в теоретических исследованиях и в практике стратегического планирования неоднократно менялась. И только с середины тридцатых годов, когда оформился военно-политический блок Германии, Италии и Японии, оценки в Советском Союзе круто поменялись. Они сводились к тому, что СССР должен быть готов к войне на два фронта: на западе – против нацистской Германии и ее союзников, а на востоке – против Японии. При этом Л. С. Амирагов полагал, что война против Советского Союза «превратится в целую систему революционных, национально-освободительных войн», исход которых решится на фронтах СССР[1623]. В конце тридцатых годов, в связи с той непримиримой позицией к Советскому Союзу, которую заняли западные державы в период войны с Финляндией, к потенциальным противникам СССР, кроме Германии и Японии, добавились Великобритания и Франция. В 1941 году в Советском Союзе окончательно определились с главными противниками. К ним относились Германия и Япония, уровень военной угрозы которых ранее недооценивался.
Непримиримый классовый характер войны предполагал решительные и ожесточенные формы ее ведения. Военные теоретики, исходя из того, что СССР является государством с передовым общественным, государственным и экономическим строем, пользующимся поддержкой трудящихся всего мира, полагали, что во всех случаях победу одержит именно Советский Союз. В отчетном докладе ЦК ВКП(б) XVII съезду партии отмечалось, что «вторая война против СССР приведет к полному поражению нападающих, к революции в ряде стран Европы и Азии и разгрому буржуазно-помещичьих правительств этих стран»[1624]. Такие установки дезориентировали воинов Красной армии, ослабляли готовность к жесткой, бескомпромиссной борьбе с врагом.
Военно-политическое руководство СССР, стремясь не допустить втягивания страны в войну на двух фронтах, использовало стратегию гибкого лавирования. Она нашла свое отражение в договорах, подписанных Советским Союзом с Францией и Чехословакией о взаимной помощи в 1935 году, с Китаем в 1937 году, в попытках заключить с Францией и Великобританией соглашение накануне Второй мировой войны и, наконец, в подписанном 23 августа 1939 года с Германией договоре о ненападении и секретных протоколах к нему о разграничении сфер влияния, а также в договоре о нейтралитете с Японией 1941 года. Все это опрокинуло расчеты на создание единой антисоветской коалиции, позволило выиграть время для укрепления обороны СССР.
Изложенные теоретические взгляды в оценке политического характера будущей войны составили основу для определения ее военно-технического и стратегического содержания. По мнению А. А. Свечина, будущая война могла принять затяжной характер. Он подчеркивал, что стратегия измора не отрицает уничтожение живой силы неприятеля, но это является частью задачи. И далее Свечин пишет: «Стратегия сокрушения едина и допускает каждый раз лишь одно правильное решение. А в стратегии измора напряжение борьбы на вооруженном фронте может быть различным, и, соответственно, каждой ступени напряжения имеется свое правильное решение».[1625] Взгляды А. А. Свечина были поддержаны А. И. Верховским, Н. Е. Какуриным и др. Однако эти выводы не соответствовали общим тенденциям развития военного дела, а главное – противоречили целям и планам советского руководства.
Большинство военных теоретиков, исходя из классового характера будущей войны, считали ее характерной чертой наступательную направленность[1626]. А. М. Зайончковский, И. И. Вацетис исходили из того, что будущая война станет мировой, приобретет огромный размах и будет характеризоваться рядом новых черт как по количеству участвующих в ней людских масс, пространству и продолжительности, так и по экономическим средствам, питающим войну[1627]. В исследованиях того времени подчеркивалась необходимость заблаговременной подготовки к войне, создания многомиллионных армий, оснащенных самым современным оружием и военной техникой.
В большинстве военно-теоретических работ проводилась мысль о том, что военными действиями будут охвачены огромные территории на суше, на море и в воздухе, а в войне примет участие весь народ, вся страна, величайшее напряжение испытает весь государственный организм. Поэтому для ее ведения потребуется перевод на военные рельсы не только оборонной промышленности, но и всего народного хозяйства. В успешном ведении будущей войны главная роль отводилась новым техническим средствам, в первую очередь танкам, артиллерии и авиации[1628]. М. Н. Тухачевский, первоначально отрицавший возможность прогнозирования войны на далекую перспективу, все-таки в 1926 году в своей брошюре «Вопросы современной стратегии» пришел к такому же выводу[1629]. А. А. Незнамов выделял следующие тенденции в будущей войне: широкое применение авиации, химического оружия, автотранспорта, воздушных десантов, механизированной артиллерии, десантных танков[1630]. Вопросы ведения «газовой» и «химической» войны исследовали И. Яцук, Е. Смысловский, В. Баташев, Я. Фишман[1631]. При этом военные теоретики исходили из ленинского положения о том, что при всем громадном значении нового оружия «без инициативного, сознательного солдата и матроса невозможен успех в современной войне».
Характерной чертой стратегического облика будущей войны считалась ее наступательная направленность. В отчетном докладе ЦК ВКП(б) XVII съезду партии отмечалось, что Советский Союз «не думает угрожать кому бы то ни было и – тем более – напасть на кого бы то ни было». В то же время подчеркивалось: «…Те, которые попытаются напасть на нашу страну, – получат сокрушительный отпор, чтобы впредь неповадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород»[1632].
Эти исходные политические характеристики стали основой для разработки важнейших теоретических материалов и уставных документов, в том числе в 1934 году в Штабе РККА «Большого исследовательского труда по военно-политической обстановке в Европе и Азии», в 1937 году – в Генеральном штабе РККА военно-теоретических записок «Вопросы обороны Советского Дальнего Востока». Во Временном полевом уставе РККА (1936) отмечалось: «Всякое нападение на социалистическое государство рабочих и крестьян будет отбито всей мощью вооруженных сил Советского Союза, с перенесением военных действий на территорию врага. Боевые действия Красной армии будут вестись на уничтожение. Достижение решительной победы и полное сокрушение врага являются основной целью в навязанной Советскому Союзу войне»[1633].
Сложнее обстояло дело с вопросом, примет ли будущая война маневренные или позиционные формы. На этот счет высказывались различные мнения. Но большинство военных теоретиков и военачальников исходили из того, что маневренные и позиционные формы борьбы придется органически сочетать. Об этом, например, писал М. Н. Тухачевский[1634].
Неутешительные уроки советско-финляндской войны 1939–1940 годов показали, что между теоретическими представлениями о характере войны и реальной действительностью выявился угрожающий разрыв. После обсуждения итогов этой войны в марте 1940 года на пленуме ЦК ВКП(б) и проверки наркомата обороны были разработаны и стали проводиться в жизнь меры по устранению выявленных недостатков. Но в условиях начавшейся Второй мировой войны времени для этого уже не оставалось. Кроме того, из опыта этой войны не были сделаны правильные выводы, а многие ее новые явления не были замечены и должным образом оценены. Так, на состоявшемся в конце декабря 1940 года совещании высшего командного и начальствующего состава нарком обороны С. К. Тимошенко, правильно отметивший крупные изменения в оперативном искусстве воевавших армий, тем не менее заявил: «В смысле стратегического творчества опыт войны в Европе, пожалуй, не дает ничего нового…»[1635]. Это было глубокое заблуждение, ибо уже тогда на Западе наглядно проявились значительные сдвиги в формах и способах развертывания войны, ее масштабах, организации стратегического развертывания вооруженных сил, в ведении первых и последующих стратегических операций и др.
Развитие теории военного искусства
В тесной зависимости от взглядов на характер будущей войны находились взгляды на теоретические основы военного искусства. Приоритет в их исследовании принадлежит А. А. Свечину, который считал, что «в ряду военных наук история военного искусства представляет тот фундамент, на котором созидаются прочие военные дисциплины»[1636]. Одним из существенных достижений явилось выделение из стратегии оперативного искусства и оформление его в самостоятельную область военной теории. В результате господствовавшая до начала двадцатых годов двухчленная формула «стратегия – тактика» получила деление на три части: «стратегия – оперативное искусство – тактика». Однако разработка официальных документов по оперативному искусству несколько отставала от теории. На основе опыта боевых действий Красной армии на Западном фронте в 1920 году было подготовлено «Наставление для организационного руководства операциями», утвержденное М. В. Фрунзе в 1924 году. По его инициативе курс оперативного искусства был выделен в самостоятельную дисциплину в Военной академии РККА и создана кафедра «Ведение операций». Но вскоре она была ликвидирована, а оперативный факультет создан лишь в 1931 году[1637].
С учетом установившихся представлений о характере будущей войны, реального состояния и возможностей вооруженных сил СССР и его вероятных противников особое внимание военных теоретиков было уделено решению проблем начального периода войны, подготовки и ведения первых и последующих операций. В первой половине двадцатых годов в основе концепции начального периода лежали взгляды, сложившиеся на основе опыта Первой мировой войны. В соответствии с ними считалось, что этот период продлится не менее 10–15 суток от объявления войны до завершения развертывания и начала решающих операций главных сил воюющих сторон. Однако вскоре выяснилось, что в связи с бурным развитием авиации и механизированных войск война, вероятно, начнется с внезапного нападения агрессора и без официального ее объявления, а ее начальный период будет характеризоваться ожесточенной борьбой на земле, море и в воздухе за захват и удержание стратегической инициативы. При этом еще в мирное время агрессор будет стремиться скрытно и в короткие сроки провести частичную мобилизацию, сосредоточить в приграничных районах значительное количество войск (армии вторжения), ядром которых станут танковые и моторизованные соединения. При поддержке авиации они до общей мобилизации начнут приграничные наступательные операции с целью разгромить приграничные войска, сорвать мобилизацию главных сил, их сосредоточение и стратегическое развертывание. Поэтому начальник Штаба РККА М. Н. Тухачевский в начале 1926 года определил важнейшей задачей исследование «вопроса об определении характера предстоящей нам войны и ее начального периода, в первую очередь, конечно, на Европейском театре»[1638]. В том же году А. А. Свечин ввел в научный оборот два новых понятия: предмобилизационный период (подготовительные мероприятия до объявления войны и начала общей мобилизации); особый (начальный) период войны от ее объявления до начала крупных операций (общая мобилизация, развертывание и сосредоточение вооруженных сил для ведения первых крупных операций, ведение частных боев и сражений)[1639].
Б. М. Шапошников в своем труде «Мозг армии» показал зависимость мобилизации от политических и стратегических соображений, рассматривая ее как военное явление. Он выявил две основные тенденции в подготовке государств к вступлению в войну: проведение максимума возможных подготовительных мероприятий еще в предмобилизационный период; фактическое вступление сторон в войну до ее формального объявления. Об этом писал и В. К. Триандафиллов в своем труде «Характер операций современных армий». Он был сторонником нанесения глубоких сокрушительных ударов по противнику с самого начала войны. Р. П. Эйдеман отмечал, что первые же часы войны ознаменуются ожесточенной воздушной борьбой. При поддержке авиации в наступление перейдут подвижные механизированные войска, чтобы как можно глубже вторгнуться в пределы территории противника. А тем временем под прикрытием войск вторжения и ударов авиации будет проведена мобилизация и осуществлен ввод в сражение первого стратегического эшелона[1640]. Об этом писал и Е. А. Шиловский.[1641] Данной точки зрения придерживался и Тухачевский, который в 1934 году в своем труде «Характер пограничных операций» подчеркивал, что противник действиями авиации и механизированных войск может сорвать планомерную мобилизацию в пограничной полосе и сосредоточение к границам массовой, многомиллионной армии, в связи, с чем особую важность приобретает разработка первого периода войны[1642]. Он считал, что войска первого стратегического эшелона, предназначенные для ведения пограничного сражения крупного масштаба, должны именоваться не армией прикрытия, а особой передовой армией, дислоцированной в приграничной полосе[1643]. Ее ядро должны составлять механизированные и кавалерийские соединения. Успешный исход пограничного сражения, по мнению Тухачевского, создаст условия для беспрепятственного решения задачи стратегического сосредоточения и развертывания главных сил с широким использованием железных дорог. Вместе с тем он предупреждал о возможности высадки в первые часы войны в тылу войск Красной армии авиадесантов противника и проникновения вглубь отдельных групп его танков. «Противник может перестроиться внезапно и неожиданно, – писал Тухачевский. – Лучше самим предупредить врагов. Лучше поменьше делать ошибок, чем на ошибках учиться»[1644].
В свою очередь, начальник ВВС РККА Я. А. Алкснис предостерегал от чрезмерного растягивания по времени предмобилизационного периода, который необходим только в трех случаях: когда армия недостаточно подготовлена к войне и мобилизации; когда нет уверенности, что конфликт завершится войной; когда обе стороны не желают брать на себя ответственность за объявление войны[1645]. С этим был согласен и Р. С. Циффер, полагавший необходимым сократить продолжительность начального периода за счет дислокации в пограничных районах сильных гарнизонов и широкого использования для сосредоточения войск автотранспорта[1646]. А. Н. Лапчинский в 1932 году в своем труде «Воздушные силы в бою и операции» большую роль в начальном периоде войны отводил авиации, которой предстояло глубокими ударами по тылу противника сорвать его мобилизацию и сосредоточение, оборонять страну от воздушно-химического нападения врага, прикрыть мобилизацию и сосредоточение своих войск. В 1929 году в Штабе РККА было разработано «Положение о подготовительном к войне периоде». В начале тридцатых годов состоялись первые учения по отработке задач начального периода войны, в том числе приграничного сражения. При этом в соответствии с замыслами учений, маневров и военных игр условный противник всегда начинал нападение на «красных» с объявления войны[1647].
Высшее военное руководство СССР и большинство военных теоретиков придерживались иного мнения, считая возможными и неизбежными более решительные и масштабные действия в начальный период войны. В тезисах «Тактика и оперативное искусство РККА начала тридцатых годов» Штаба РККА, представленных в 1932 году Реввоенсовету СССР, отмечалось, что «новые средства вооруженной борьбы (авиация, механизированные и моторизованные соединения, модернизированная конница, авиадесанты)» ставят по-новому вопросы начального периода войны и характера современных операций[1648]. В этом документе рассматривались действия групп вторжения, подвижных соединений (механизированные группы, конные части) и авиации вероятного противника, обращалось внимание на то, что противоборствующие стороны будут стремиться упредить друг друга в развертывании главных сил и в захвате стратегической инициативы. В тезисах акцентировалось внимание на то, что «группы вторжения в состоянии будут создать лишь ряд кризисов, нанести ряд поражений армиям прикрытия, но не могут разрешить вопроса окончания войны или нанесения решительного поражения его главным силам. Это – задача последующего периода операций, когда закончится оперативное сосредоточение»[1649].
Однако последующие исследования показали ошибочность таких взглядов. В 1934–1936 годах в Германии, Польше, Италии и во Франции на учениях отрабатывались действия армий вторжения с прорывом их на территорию противника с целью уничтожения войск прикрытия, рейды мотомеханизированных соединений при поддержке конницы в тыл врага для срыва мобилизации и сосредоточения его главных сил, а также способы нанесения массированных ударов авиации по важным политическим, административным, военным центрам и объектам[1650]. Основной упор при этом делался на внезапность нападения и быстрый захват стратегической инициативы.
Наряду с военными теоретиками проблемы начального периода войны пытались решать и политические деятели, имевшие весьма смутное представление о военной науке. Например, в 1932 году на Пленуме Исполкома Коминтерна был озвучен термин «вползание в войну». Его подхватил Е. А. Шиловский, отметив, что он «подразумевает скрытые методы подготовки к войне и фактическое начало военных действий без официального объявления войны, чтобы замаскировать, скрыть от народных масс момент возникновения новой империалистической мировой войны»[1651]. С. Н. Красильников, рассматривая «вползание в войну» в качестве переходного этапа к всеобщей мобилизации и сосредоточению, выделял следующие его характерные черты: переплетение состояния «войны» и «не войны»; наличие дипломатических и торговых отношений и переговоров между странами, фактически проводящих мобилизацию и частичное сосредоточение сил друг против друга[1652].
Однако термин «вползание в войну» не был определяющим при дальнейшем исследовании проблем начального периода войны. В 1934 году были разработаны «Наставление по вождению высших соединений РККА» и проект «Наставления по операции вторжения», а в 1935 году – проект «Наставления по ведению операций». В проекте «Наставления по операции вторжения» начальный период войны определялся как период борьбы за стратегическое развертывание вооруженных сил. Основные положения этого проекта были проверены в мае 1935 года во время полевой поездки высшего начсостава Белорусского и Приволжского военных округов на тему «Действия в начальном периоде войны в условиях, когда противник упреждает в развертывании»[1653]. По итогам этой поездки был сделан следующий вывод: войска прикрытия должны сохранять боеспособность даже ценой частичной потери своей территории.
В начале января 1936 года были изданы директивы наркома обороны СССР К. Е. Ворошилова и начальника Генштаба РККА А. И. Егорова, в соответствии с которыми 1936 год объявлялся годом отработки проблем начального периода на оперативном фоне будущей войны. На сентябрьских маневрах войск Киевского военного округа один из этапов был непосредственно посвящен этой проблеме[1654]. В 1937 году в Генштабе под руководством Егорова была проведена военно-стратегическая игра на тему «Начальный период войны на Западном театре войны». Она показала, что главные силы Красной армии опаздывают в сосредоточении на десять дней, а «синие» (Германия и Польша) благодаря этому получают возможность наносить им поражение по частям. В августе того же года на маневрах отрабатывалась тема «Действия авиации фронтов и авиационной армии Главного командования в начальный период войны и в условиях развернутой операции фронта»[1655]. В феврале-марте 1938 года состоялись маневры на тему «Действия военно-воздушных сил фронта в начальный период войны в зимних условиях». В рукописи труда «История войн и военного искусства», разработанной в 1939 году Генеральным штабом, отмечалось, что основной характерной чертой современных войн является внезапность нападения путем применения авиации, моторизованных и механизированных войск[1656].
В последующие годы на учениях и маневрах отработка разновариантных действий больше не допускалась. Единственным и определяющим стал вариант, по которому Красная армия с первых дней войны наносила поражение противнику, отбрасывала его от границы и вела наступление на вражеской территории. Нарком обороны К. Е. Ворошилов требовал все задачи по отработке начального периода войны строить «на отвлеченной обстановке, не приближенной в политическом отношении к условиям сегодняшнего дня»[1657].
Начало Второй мировой войны показало, что официальные взгляды высшего военно-политического руководства СССР на начальный период войны требуют уточнения. «Германо-польская война началась самим фактом вооруженного вторжения Германии на земле и в воздухе, – отмечал Г. С. Иссерсон. – Она началась сразу, без обычных для практики прошлых войн предварительных этапов»[1658]. С. Н. Красильников подчеркивал, что начальный период войны не является ныне подготовительным этапом войны, так как этим этапом становится предвоенный более или менее длительный период, в ходе которого могут быть проведены полностью или частично все мероприятия, ранее составлявшие содержание начального периода войны. При этом начальный период непосредственно и постепенно перерастает в период главных операций, а грань между этими периодами стирается[1659].
Внезапное нападение Германии на Польшу обсуждалось в декабре 1940 года на совещании высшего командного и начальствующего состава РККА. При этом считалось, что внезапное нападение заранее отмобилизованными силами возможно лишь в войне с небольшим государством. Для нападения же на Советский Союз противнику потребуется определенное время, чтобы отмобилизовать, сосредоточить и развернуть основные силы. Поэтому предполагалось, что обе стороны начнут боевые действия лишь частью сил, а для развертывания главных сил Красной армии, равно как и главных сил вермахта, потребуется около двух недель.
В январе 1941 года Генеральный штаб РККА провел две оперативно-стратегические игры с целью дать возможность высшему командованию попрактиковаться в планировании и организации фронтовой и армейской наступательных операций. Однако на обеих играх из розыгрыша полностью были исключены операции начального периода войны. «Крупным пробелом в советской военной науке было то, что мы не сделали практических выводов из опыта сражений начального периода второй мировой войны на Западе, – вспоминал маршал Советского Союза Г. К. Жуков. – При переработке оперативных планов весной 1941 года практически не были полностью учтены особенности ведения современной войны в ее начальном периоде. Нарком обороны и Генштаб считали, что война между такими крупными державами, как Германия и Советский Союз, должна начаться по ранее существовавшей схеме: главные силы вступают в сражение через несколько дней после приграничных сражений. Фашистская Германия в отношении сроков сосредоточения и развертывания ставилась в одинаковые условия с нами. На самом деле и силы, и условия были далеко не равными»[1660].
Оценка характера будущей войны как войны длительной, затяжной предопределяла необходимость ее расчленения на периоды, кампании и стратегические операции, определения характера и масштабов тех задач, которые могли быть решены на пути к конечной цели войны. Однако четкие определения понятий «период войны», «этап войны», «кампания», «стратегическая операция» отсутствовали, что приводило к их различному толкованию. Так, А. А. Свечин понимал под кампанией несколько операций, объединенных временем и местом[1661]. В отличие от него М. Н. Тухачевский считал, что кампания – это «ряд операций, объединенных одной общей идеей и построенных на непрерывном действии»[1662]. Операцию Свечин определял как «акт войны, в течение которого усилия войск без всяких перерывов направляются в определенном районе театра военных действий к достижению определенной промежуточной цели»[1663]. В дальнейшем определение операции было уточнено. Она стала рассматриваться как совокупность маневров и боев на данном участке театра военных действий, направленных к достижению общей цели.
Анализируя опыт Первой мировой и Гражданской войн, отечественная военно-теоретическая мысль пришла к выводу, что в большой войне из-за высокой живучести армий для победы над противником недостаточно одного удара, одной наступательной операции, даже если она будет гигантской по своим масштабам. В этой связи А. А. Свечин полагал необходимым провести ряд последовательных наступательных операций, сливающихся в «одну гигантскую операцию». Этой же точки зрения придерживались и авторы труда «Армейская операция»[1664], а также В. К. Триандафиллов, рассматривавший теорию последовательных операций в качестве одного из основных вопросов современной стратегии[1665]. Она предусматривала ведение ряда сложных фронтовых операций. По мнению Н. Н. Мовчина, эта теория составляет только часть оперативного искусства, являясь для него теоретическим фундаментом[1666]. Отмечалась важность и других операций: с ограниченными целями, вспомогательных и т. д.
Одновременно постепенно формировались и уточнялись взгляды на характер и способы ведения стратегических наступательных операций. В трудах А. А. Свечина, М. Н. Тухачевского и В. К. Триандафиллова большое внимание уделялось решению проблемы теоретического расчета глубины стратегического наступления в войне. Учитывая, что в двадцатых – начале тридцатых годов основным средством подвоза средств материального снабжения войск являлись железные дороги и гужевой транспорт, считалось, что фронты в состоянии безостановочно в течение месяца продвинуться на глубину от 350–400 км. Однако на такую глубину не могла наступать одна и та же группировка, так как изменялся фронт наступления, а противник был способен предпринять попытку либо ускользнуть из-под удара, либо подвезти новые силы. Поэтому для его разгрома на том или ином этапе стратегического наступления требовалось создание новой группировки сил и средств. С учетом этого большое внимание уделялось вопросам наращивания усилий войск в ходе стратегического наступления.
На основе обобщения опыта Первой мировой и Гражданской войн был сделан вывод, что стратегическое наступление должно вестись на широком фронте. По мнению В. К. Триандафиллова, для успешного наступления фронта, развернутого на 400-километровом пространстве, активные действия необходимо вести в полосе не менее 150–200 км[1667]. Стратегическое наступление, проведенное на театре военных действий с таким размахом, естественно, вело к выводу о необходимости организации стратегической операции группы фронтов. Однако большинство военных теоретиков понимали под ним лишь крупную фронтовую операцию. В отличие от них Свечин называл ее «гигантской», а Тухачевский – «решающей» операцией.
Вообще в области стратегии многие важные вопросы разрабатывались в тридцатые годы недостаточно обстоятельно. И это не случайно. Еще в 1925 году по указанию председателя РВС СССР М. В. Фрунзе цикл лекций по стратегии в Военной академии РККА был сокращен при одновременном увеличении времени на изучение тактики. С 1929 года стратегия из чисто практического предмета превращается в военно-образовательный предмет с целью дать слушателям единую точку зрения «на все военное дело, прививать правильное понимание основ ведения войны и теории оперативного искусства»[1668]. Значительное влияние на развитие теории военной стратегии оказал культ личности И. В. Сталина. Попытка ввести в 1935 году в учебную программу Военной академии им. М. В. Фрунзе 32-часовой курс лекций по теории стратегии была пресечена заместителем начальника академии Е. А. Щаденко, заявившего, что «стратегией занимается лично товарищ Сталин, и это не наше дело»[1669]. Безуспешными оказались попытки отстоять курс стратегии и в Академии Генерального штаба, так как, по мнению начальника Генштаба А. И. Егорова, этими вопросами мог заниматься только Генеральный штаб[1670]. В годы репрессий труды М. Н. Тухачевского, А. А. Свечина и других были объявлены вредительскими, что нанесло серьезный ущерб отечественной военной теории. Официальные же взгляды не соответствовали условиям складывающейся военно-политической обстановки, не учитывали объективные тенденции развития военного дела.
Способы и формы ведения стратегического наступления избирались в зависимости от начертания линии фронта, характера обороны, группировки войск противника и других факторов. Главный удар предусматривалось наносить по основной группировке врага, по возможности по ее наиболее уязвимому месту. Массирование сил и средств на направлении главного удара намечалось осуществлять путем использования большей части авиации и бронесил, смелого снятия их с второстепенных направлений, дополняя его рядом энергичных ударов на вспомогательных направлениях с целью лишить противника возможности маневра силами для отражения наступления основной группировки войск, а также ввести его в заблуждение в отношении намерений наступающего. Окружение главных сил врага считалось самой эффективной формой стратегического наступления. Но ее рекомендовалось использовать лишь при наличии значительного превосходства в силах и главным образом при наступлении силами двух фронтов.
С середины тридцатых годов большое внимание уделяется правильному расчету и обеспечению высоких темпов наступления войск, особенно в начале операции. В типовых условиях при встречном сражении с противником или при прорыве поспешно занятой его обороны среднесуточный темп наступления стрелковых войск планировался в 10–12 км в сутки, при прорыве подготовленной обороны – 5–6, а при действиях в его оперативной глубине – 15–20 км[1671].
Изменение характера будущей войны в связи с быстрым ростом технических средств борьбы заставило по-новому подойти к исследованию проблемы прорыва стратегического фронта противника. Военные теоретики исходили из того, что оборона противника будет глубоко эшелонированной и хорошо укрепленной. Для ее преодоления необходимы мощные силы и средства. В тезисах Штаба РККА «Тактика и оперативное искусство РККА начала тридцатых годов» отмечалось, что новые средства борьбы (авиация, артиллерия РГК, танки) позволяют «поражать противника одновременно на всей глубине его расположения, в отличие от нынешних форм боя и атаки, которые можно характеризовать как последовательное подавление отдельных расчленений боевого порядка»[1672]. На основании этих оценок усилиями М. Н. Тухачевского, В. К. Триандафиллова, К. Б. Калиновского и других теоретиков была разработана теория глубокой операции и боя. Она нашла отражение в трудах преподавателей Военной академии им. М. В. Фрунзе «Эволюция оперативного искусства», «Основы глубокой операции» и др. Сущность этой теории заключалась в одновременном подавлении обороны противника совместными ударами артиллерии и авиации на всю глубину, в прорыве ее тактической зоны на избранном направлении с последующим стремительным развитием тактического успеха в оперативный путем ввода в сражение эшелона развития успеха (танков, мотопехоты, конницы) и высадки воздушных десантов для скорейшего достижения поставленной цели. Для успешного проведения глубокой операции необходимо было завоевать господство в воздухе, вести наступление на широком фронте с решительным массированием сил и средств на направлении главного удара, изолировать район наступления ударной группировки от резервов противника путем нанесения по ним ударов авиацией, высадки воздушных десантов и недопущения подвоза материальных средств его атакованным войскам.
Для успешного проведения глубокой операции командующий Белорусским военным округом И. П. Уборевич (Уборявичус) в своей докладной записке начальнику Штаба РККА А. И. Егорову от 29 марта 1932 года предложил создать «сплошной оперативный организм (армию)» в составе двух механизированных корпусов (1000–1200 танков), шести стрелковых и двух-трех кавалерийских дивизий, обеспеченных автотранспортом, а также двух штурмовых и истребительных авиабригад (400 самолетов)[1673]. По сути дела, это была танковая армия смешанного состава. Об этом же говорил и С. С. Каменев в апреле 1933 года на заседании РВС СССР[1674]. Его поддержали М. Н. Тухачевский и И. Э. Якир, которые в 1936 году предложили сформировать механизированные (танковые) армии в приграничных военных округах[1675]. Однако начальник Генштаба Б. М. Шапошников оценил идею о создании механизированных (танковых) армий как «не заслуживающую внимания»[1676]. Также не нашли поддержки предложения генерала Я. Н. Федоренко о формировании механизированной, генерала армии Г. К. Жукова – конномеханизированной или мотомеханизированной и генерал-лейтенанта П. Л. Романенко – ударной механизированно-авиационной армий[1677].
Наряду с разработкой теоретических основ оперативного искусства велось исследование вопросов развития общей тактики и тактики родов войск. Начало общей тактики было положено в первом Полевом уставе Красной армии.[1678] Этими проблемами активно занимались А. А. Незнамов, А. И. Верховский, Н. А. Морозов, Н. Е. Какурин и др.[1679] Вопросам развития тактики родов войск были посвящены работы С. М. Буденного, К. Б. Калиновского, А. Н. Лапчинского, А. Г. Лигнау, А. А. Незнамова, А. Д. Сыромятникова, А. И. Теодори, Б. М. Шапошникова и др.[1680] Во Временном Полевом уставе 1925 года было дано определение понятию «общевойсковой бой»[1681]. Теоретические положения по действиям различных родов войск в общевойсковом бою были изложены в Полевом уставе 1929 года и во Временном Полевом уставе 1936 года, а также в капитальном трехтомном труде «Общая тактика», подготовленном коллективом авторов Военной академии им. М. В. Фрунзе[1682].
Теория глубокой операции и боя проверялась и конкретизировалась в начале тридцатых годов на маневрах и военных играх[1683]. Они, например маневры войск Белорусского военного округа в сентябре 1936 года, подтвердили правильность основных положений теории глубокого боя и операции. К сожалению, в последующем в период репрессий в Красной армии эта теория была предана забвению. 21 мая 1938 года нарком обороны К. Е. Ворошилов своим приказом отменил как вредительскую «Инструкцию по глубокому бою»[1684]. Все это вместе взятое отрицательно сказалось в последующем на подготовке войск, штабов и командиров.
В то же время во второй половине тридцатых годов вышли в свет работы, в которых находило отражение все то новое, что появлялось в способах подготовки и ведения боя и операции[1685]. Под влиянием опыта начавшейся Второй мировой войны и советско-финляндской войны произошли изменения во взглядах на способы организации и проведения армейской наступательной операции. На учениях и маневрах в ряде случаев отрабатывались вопросы действий ударной армии, включавшей 4–5 стрелковых, 1–2 механизированных и один кавалерийский корпуса, несколько механизированных, 6–8 танковых, 2–3 авиационные бригады, 10–12 артиллерийских полков РГК[1686].
Дальнейшее развитие теория наступательной операции получила на декабрьском (1940) совещании высшего командного и начсостава Красной армии. Генерал армии Г. К. Жуков в своем докладе «Характер современной наступательной операции» отмечал, что в условиях Западного театра военных действий крупная наступательная операция со стратегической целью должна проводиться на широком фронте – 400–450 км. Для этого необходимо сосредоточить 85–100 стрелковых дивизий, 4–5 механизированных и 2–3 кавалерийских корпуса, 30–35 авиационных дивизий. Для достижения успеха в наступательной операции считалось целесообразным нанесение ударов «в нескольких решающих направлениях, на всю глубину оперативного построения, с выброской крупных подвижных сил на фланг и тыл основной группировки противника»[1687]. Одновременно предусматривалось и проведение вспомогательных ударов, чтобы деморализовать противника на возможно широком фронте.
Как генерал армии Жуков, так и маршал Тимошенко, подводивший итоги совещания, детально и по большей части вопросов с новых позиций проанализировали характер и способы ведения современных фронтовых операций на главном – Западном – театре военных действий. По их мнению, современная операция полнее всего развертывается во фронтовом масштабе, причем фронт является «оперативно-стратегической организацией». Достижение конечной цели войны или кампании предусматривалось осуществлять путем проведения ряда промежуточных фронтовых операций[1688]. С. К. Тимошенко выделил три формы оперативного прорыва: нанесение одного удара сосредоточенными силами нескольких ударных армий на сравнительно узком участке фронта (80–100 км); нанесение нескольких ударов силами ударных армий на широком фронте (200–250 км); нанесение нескольких взаимосвязанных ударов в общей полосе шириной 350–450 км. При этом на главном направлении на 1 км фронта необходимо было иметь 50–100 орудий и 50–100 танков. В подвижную группу фронта рекомендовалось включать механизированный и кавалерийский корпуса или 1–2 механизированных корпуса, а в авиационную группу – фронтовую авиацию и воздушные десанты.
Наступательную операцию фронта предусматривалось проводить в два этапа: на первом – сокрушить оборону противника на всю ее оперативную глубину (100–120 км); на втором – завершить его разгром и создать условия для проведения новой фронтовой наступательной операции. Подвижную группу фронта рекомендовалось использовать в двух вариантах. В случае если тактическая зона обороны противника хорошо оборудована в инженерном отношении и плотно занята его войсками, считалось целесообразным вводить эту группу в прорыв после ее преодоления стрелковыми корпусами. Если противник не располагал необходимыми силами для создания прочной обороны на второй полосе, то намечалось подвижные группы вводить в прорыв сразу после преодоления стрелковыми корпусами его главной полосы. Задача подвижных групп заключалась в стремительном продвижении в глубину обороны противника, разгроме его подходящих резервов, недопущении создания ими нового фронта, выходе на пути отхода основной группировки врага и ее окружении при поддержке авиации во взаимодействии с воздушно-десантными войсками. Развитие тактического успеха в оперативный возлагалось не только на подвижные группы, но и на главные силы фронта. Преследование противника должно было осуществляться подвижными соединениями по параллельным путям во взаимодействии с авиацией и воздушными десантами.
В связи с тем, что предстоящая война рассматривалась как маневренная, должное внимание уделялось встречным сражениям. При этом отмечалось, что они могут возникнуть как в начальный период войны, когда обе стороны будут стремиться к захвату инициативы, так и в ходе наступательной операции, когда удастся прорвать тактическую зону обороны противника.
Отечественные военные теоретики признавали не только правомерность, но и необходимость как оперативной, так и стратегической обороны. В двадцатых годах под влиянием опыта Гражданской войны в основе взглядов на стратегическую оборону лежала идея сдерживания и истощения противника в маневренных боевых действиях с целью обеспечения развертывания Вооруженных сил или прикрытия участков фронта между направлениями, на которых предпринимается наступление. При этом большинство исследователей считало, что главная задача – уберечь войска от разгрома, применяя при необходимости отступление[1689]. Соответственно, в теории рассматривалась возможность организации оперативной и тактической обороны на нормальном и на широком фронте.
С начала тридцатых годов взгляды на стратегическую и оперативную оборону изменились: все внимание теперь было сосредоточено на обеспечении ее непреодолимости[1690]. В то же время оборона стала считаться вспомогательным видом военных действий. Но события советско-финляндской войны вынудили несколько изменить отношение к обороне. На совещании высшего командного и политического состава РККА, состоявшемся в декабре 1940 года, генерал армии И. В. Тюленев в своем докладе «Характер современной оборонительной операции» признал: «…Мы не имеем современной обоснованной теории обороны, которую могли бы противопоставить современной теории и практике глубокой армейской наступательной операции»[1691]. Он считал, что оборонительные операции должны строиться на сильных инженерных укреплениях и широком использовании новейших средств борьбы[1692].
И. В. Тюленев в своем докладе ограничился только рамками армейской оборонительной операции. Не поставил вопрос о стратегической и фронтовой оборонительной операции и нарком обороны С. К. Тимошенко в своем заключительном слове на совещании. При этом исходили из того, что войскам Красной армии не придется прибегать к длительной обороне, а тем более в широких масштабах, что отрицательно сказалось на ведении оперативной и стратегической обороны в ходе Великой Отечественной войны.
Правда, на совещании ряд проблем оперативной обороны получил более глубокое, чем прежде, освещение. С. К. Тимошенко поставил вопрос о том, чтобы современная оборона была «многоэшелонной, многополосной, глубокой, с нарастающим в глубине сопротивлением», упорной и активной, а также противоартиллерийской, противотанковой и противосамолетной[1693]. При организации армейской обороны требовалось создавать полосы обеспечения, тактическую и оперативную зоны обороны. Общая глубина армейского оборонительного района должна была составлять 50–60 км. С целью срыва наступления противника предусматривалось проведение артиллерийской и авиационной контрподготовки. Особое внимание уделялось нанесению армейских и фронтовых контрударов силами механизированных корпусов с целью разгрома вклинившегося противника и создания условий для перехода в контрнаступление. Одновременно с ведением позиционной обороны предусматривалась и маневренная (подвижная) оборона, которая должна была вестись на широком фронте и на значительную глубину.
Развитие отечественной военной теории в период между Гражданской и Великой Отечественной войнами характеризовалось достаточно высоким уровнем. Военные теоретики уделяли большое внимание изучению и обобщению опыта Первой мировой и Гражданской войн, военных конфликтов, советско-финляндской войны и начавшейся Второй мировой войны. Это позволило в целом верно решить многие проблемы военной теории и практики, которые нашли отражение в уставах и наставлениях того времени. Среди них взгляды на содержание и характер военной доктрины, методологические и мировоззренческие основы военной науки. Военная мысль сумела правильно определить характер будущей войны, к которой необходимо было заблаговременно готовить всю страну в экономическом, военном и моральном отношениях. Считалось, что она приобретет огромный размах с участием многомиллионных армий, оснащенных самым современным оружием и военной техникой. При этом подчеркивалось, что победу в войне одержит Советский Союз. Такая уверенность была обусловлена растущей мощью государства и его Вооруженных сил. Характерной чертой стратегического облика будущей войны считалась ее наступательная направленность, не исключавшая при этом сочетание маневренных и позиционных форм борьбы. Значительное внимание уделялось исследованию способов подготовки и ведения наступления и обороны, применения видов вооруженных сил и родов войск. Одним из достижений отечественной военной мысли явилась разработка теории глубокой операции и боя, которая пришла на смену теории последовательных операций.
В то же время наличие субъективных моментов, стремление рассматривать развитие военной науки с классовых позиций приводили нередко к ошибочным выводам и оценкам, к разрыву между теорией и практикой. Не оправдались расчеты на солидарность и поддержку трудящихся Германии и ее союзников. При исследовании вопросов, связанных с начальным периодом войны, в конце тридцатых годов недостаточно учитывались новые явления в военном деле, возможное противодействие противника, степень устойчивости современной обороны, реальный материальный потенциал Вооруженных сил. Одним из существенных недостатков явилась недооценка роли стратегической обороны, что имело пагубные последствия в начале Великой Отечественной войны.