Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки.
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий.
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
1914
Великие и духоподъёмные стихи!
Вполне соответствует им и сам образ мужественного, поэта от Бога и простого офицера… Приведем опубликованные и достаточно точные воспоминания (хотя записаны они были только в 1937 году) поручика В. А. Карамзина, служившего с марта 1916 года оруженосцем при штабе 5-й кавалерийской дивизии, куда входил Гусарский полк: «… На обширном балконе меня встретил совсем мне незнакомый дежурный по полку офицер и тотчас же мне явился. «Прапорщик Гумилев», – услышал я среди других слов явки и понял, с кем имею дело.
Командир полка был занят, и мне пришлось ждать, пока он освободится. Я присел на балконе и стал наблюдать за прохаживающимся по балкону Гумилевым. Должен сказать, что уродлив он был очень. Лицо как бы отекшее, с сливообразным носом и довольно резкими морщинами под глазами. Фигура тоже очень невыигрышная: свислые плечи, очень низкая талия, малый рост и особенно короткие ноги. При этом вся фигура его выражала чувство собственного достоинства. Он ходил маленькими, но редкими шагами, плавно, как верблюд, покачивая на ходу головой… (Отвратительный портрет, а вот красивые женщины Гумилёва любили! – А.Б.).
… Я начал с ним разговор и быстро перевел его на поэзию, в которой, кстати сказать, я мало что понимал.
– А вот, скажите, пожалуйста, правда ли это, или мне так кажется, что наше время бедно значительными поэтами? – начал я. – Вот, если мы будем говорить военным языком, то мне кажется, что «генералов» среди теперешних поэтов нет.
– Ну нет, почему так? – заговорил с расстановкой Гумилев. – Блок вполне «генерал-майора» вытянет.
– Ну а Бальмонт в каких чинах, по-вашему, будет?
– Ради его больших трудов ему «штабс-капитана» дать можно.
– Мне думается, что лучшие поэты перекомбинировали уже все возможные рифмы, – сказал я, – и остальным приходится повторять старые комбинации.
– Да, обычно это так, но бывают и теперь открытия новых рифм, хотя и очень редко. Вот и мне удалось найти шесть новых рифм, прежде ни у кого не встречавшихся. (Гумилёв шутил – при чём тут рифмы? – А.Б.).
На этом наш разговор о поэзии и поэтах прервался, так как меня позвали к командиру полка…
При встрече с командиром четвертого эскадрона, подполковником А.Е. фон Радецким, я его спросил: «Ну, как Гумилев у тебя поживает?». На что Аксель, со свойственной ему краткостью, ответил: «Да-да, ничего. Хороший офицер и, знаешь, парень хороший». А эта прибавка в словах добрейшего Радецкого была высшей похвалой.
Под осень 1916 года подполковник фон Радецкий сдавал свой четвертый эскадрон ротмистру Мелик-Шахназарову. Был и я у них в эскадроне на торжественном обеде по этому случаю. Во время обеда вдруг раздалось постукивание ножа о край тарелки и медленно поднялся Гумилёв. Размеренным тоном, без всяких выкриков, начал он свое стихотворение, написанное к этому торжеству. К сожалению, память не сохранила мне из него ничего. Помню только, что в нем были такие слова: «Полковника Радецкого мы песнею прославим…». Стихотворение было длинное и было написано мастерски. Все были от него в восторге. Гумилёв важно опустился на свое место и так же размеренно продолжал свое участие в пиршестве. Все, что ни делал Гумилёв – он как бы священнодействовал.
О первом месяце службы Гумилёва в 5-м гусарском полку имеются воспоминания и командира эскадрона Ее Величества ротмистра Сергея Топоркова: «… Н. С. Гумилёв, в чине прапорщика полка, прибыл к нам весной 1916 года, когда полк занимал позиции на реке Двине, в районе фольварка Рандоль. Украшенный солдатским Георгиевским крестом, полученным им в Уланском Ее Величества полку в бытность вольноопределяющимся, он сразу расположил к себе своих сверстников. Небольшого роста, я бы сказал непропорционально сложенный, медлительный в движениях, он казался всем нам вначале человеком сумрачным, необщительным и застенчивым. К сожалению, разница в возрасте, в чинах и служба в разных эскадронах, стоявших разбросанно, не дали мне возможности ближе узнать Гумилёва, но он всегда обращал на себя внимание своим воспитанием, деликатностью, безупречной исполнительностью и скромностью. Его лицо не было красиво или заметно: большая голова, большой мясистый нос и нижняя губа, несколько вытянутая вперед, что старило его лицо. Говорил он всегда тихо, медленно и протяжно.
Так как в описываемый период поэтическим экстазом были заражены не только некоторые офицеры, но и гусары, то мало кто придавал значение тому, что Гумилёв поэт; да кроме того, больше увлекались стихами военного содержания. Командир полка, полковник А. Н. Коленкин, человек глубоко образованный и просвещенный, всегда говорил нам, что поэзия Гумилёва – незаурядная, и каждый раз на товарищеских обедах и пирушках просил Гумилёва декламировать свои стихи, всегда был от них в восторге, и Гумилёв всегда исполнял эти просьбы с удовольствием, но признаюсь, многие подсмеивались над его манерой чтения стихов. Я помню, он читал чаще стихи об Абиссинии, и это особенно нравилось Коленкину. Среди же молодых корнетов были разговоры о том, что в Абиссинии он женился на чернокожей туземке и был с нею счастлив, но насколько это верно – не знаю».
А женился Гумилев не на абиссинке, а на поэтессе Анне Ахматовой. Она говорила о предвоенном времени: «В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет. Так и мы не знали в начале 10-х годов, что мы жили накануне первой европейской войны и Октябрьской революции». Однажды, отправляясь к нему из центра через Троицкий мост, она сочинила стихотворение, которое очень понравилось Гумилеву:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днем, —
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.
Главное, навсегда утраченное богатство – покой, ощущение почвы под ногами. Потери шли за потерями… После революции по сфабрикованному делу был расстрелян и сам Гумилёв: даже награды защитника Родины не помогли. Кстати, надо уточнить наградной лист поэта и улана. На первый взгляд всё ясно – сам сказал:
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но Святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
Когда и как – тронул дважды? Если уточняешь номера приказов, номера наградных крестов, поражаешься разнобою. За разведку в ночь с 20 на 21 ноября Гумилев получил свой первый Георгиевский крест. В приказе № 181 по Уланскому полку от 13 января 1915 года было объявлено: «Приказом по Гвардейскому Кавалерийскому корпусу от 24 декабря 1914 г. за № 30 за отличия в делах против германцев награждаются: <…> Георгиевскими крестами 4 степени: эскадрона Е. В. унтер-офицер Николай Гумилев п. 18 № 134060..». В приказе Гумилев значится унтер-офицером, хотя на самом деле это звание ему было присвоено позже особым приказом. Итак, в сводной таблице, под номером 59 записан унтер-офицер охотник эскадрона Его Величества Николай Гумилев, награжденный за дело 20 ноября 1914 года крестом 4 степени № 134060.
В неделю отдыха с 20 по 26 декабря Гумилев успел совершить короткую поездку в Петроград. К этому его приезду относится снимок с Городецким – Гумилев, уже заработавший Георгиевский крест, но еще не получивший его, снят в форме, но, понятно, без креста. Зачитывание приказа о награждении и вручение наград в полку состоялось накануне Рождества 24 декабря. Именно в этот день Гумилев выехал вместе с Ахматовой из Петрограда в Вильно. Из Вильно Ахматова уехала на несколько дней к матери в Киев, а Гумилев – к себе в полк.
О втором Георгиевском кресте тоже сказано во внятном документе: «Приказом по 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии от 5 декабря 1915 года за № 1486 за отличия в делах против германцев Н. С. Гумилев был награжден Георгиевским крестом 3 ст. за № 108868. Объявлено об этом приказом по Уланскому полку № 527 от 25 декабря 1915 года. В приказе № 528 по Уланскому полку от 26 декабря 1915 года объявлено: «Ниже поименованные нижние чины согласно ст. 96 статута производятся как награжденные Георгиевскими крестами: <…> 3 степени эскадрона Ея Величества улан из вольноопределяющихся Николай Гумилев в унтер-офицеры.».
Тогда в штабах путаницы тоже хватало. Получается, что Гумилёв трижды был произведён в унтер-офицеры. Первый раз – приказом по Гвардейскому Кавалерийскому корпусу, когда в 1914 году его наградили первым Георгием и по ошибке назвали унтер-офицером, второй раз – приказом по Уланскому полку, а третьим как награждённому Георгием.
28 марта 1916 года Гумилёв получил первый офицерский чин прапорщика с переводом в 5-й Александрийский гусарский полк. Полк стоял севернее Двинска, на правом берегу Западной Двины. В апреле полк был направлен в окопы, а 6 мая Гумилёв заболел и был эвакуирован в Петроград. С обнаруженным процессом в легких его поместили в лазарет Большого дворца в Царском Селе, где старшей медицинской сестрой работала императрица Александра Федоровна, шеф тех полков, в которых служил Гумилёв. В госпиталях Царского Села с начала войны медсестрами работали дочери императора Николая II великие княжны Ольга и Татьяна, помогали им и младшие дочери Мария и Анастасия. А ведь 5 июня 1916 года великой княжне Анастасии исполнилось всего 15 лет. В «Новоромановском архиве», который после расстрела царской семьи был привезен в Москву, сохранилась рукопись стихотворения Николая Гу