Послѣднее особенно увлекало его. Молодая душа рвалась изъ каменнаго мѣшка на подвигъ.
— Вы одинъ здѣсь такой? — спрашиваю я, прильнувъ къ полу, къ щели у паровой трубы.
— Оди-инъ! — доносится до меня снизу. — Зачѣмъ одинъ? Я вотъ знаю человѣкъ десять, не меньше: къ революціонерамъ тоже собираются, мои товарищи. Какъ только выйдемъ изъ тюрьмы, такъ всѣ къ нимъ…
Заморенная въ жестокости душа, не видѣвшая никогда радости, не знающая, что такое ласковое слово, не видѣвшая ни единаго проблеска въ жизни, — въ каменномъ мѣшкѣ почувствовала, что тамъ, гдѣ-то, проглянуло солнце всеобщаго равенства, братства.
— И я, и я туда!.. гдѣ всѣ равны, гдѣ и я человѣкъ, гдѣ всѣ за меня, и я за всѣхъ!
Ему представлялся міръ, населенный братской семьей, единодушной и сердечной, проникнутой однимъ чувствомъ, радостнымъ, нѣжнымъ и теплымъ, какъ объятія матери. И въ центрѣ этой семьи — онъ, доселѣ бездомный, не знающій ласки и любви, не слышавшій отъ людей ни одного добраго слова.
— Вонъ они какъ хорошо между собой живутъ! — доносилось ко мнѣ снизу изъ подъ пола. — И о себѣ никогда не думаютъ, все о другихъ… А все же лучше насъ живутъ… Всѣ ихъ уважаютъ.
— И есть за что, — послѣ минуты молчанія продолжаетъ голосъ изъ подполья.
И въ этомъ голосѣ слышится что то вмѣстѣ и нудное, тоскливое, и радостное, бодрящее, подающее надежду въ будущемъ.
Очевидно обладателю этого голоса одновременно рисовались двѣ картины. Въ одной онъ самъ, прожившій все свое дѣтство и отрочество въ безобразной, безрадостной борьбѣ за собственное существованіе, всюду гонимый, всюду презираемый, какъ волкъ хватающій первый попавшійся кусокъ и уносящій въ свою нору, подальше отъ глазъ людей, — въ другой они, къ которымъ теперь рвется его душа и за которыми онъ видитъ жизнь, полную подвиговъ и благородной самоотверженности, въ тѣсномъ кругу съ отважными и великодушными товарищами.
Первая картина наводитъ на него тоску о прошломъ, а вторая подаетъ надежду на свѣтлое будущее.
— Эхъ, и поработаю же я! — вырывается дальше въ щель около трубы восхищенный голосъ. Меня, вѣдь, не запугаешь! Видѣлъ я всякія страсти то (страхи!) Всего было… Привыкъ ко всему. Ночь простоять ежели на стремѣ, это намъ ничего не значитъ.
Сожалѣніе о прошломъ его уже не томитъ; онъ даже забылъ это прошлое и всецѣло витаетъ въ новомъ будущемъ и примѣриваетъ себя къ этому будущему.
Для него теперь важнѣе всего вопросъ: что онъ можетъ вложить въ это будущее? На что онъ способенъ?
И вотъ предъ нимъ всплываютъ его плюсы.
— Меня не запугаешь!
Закаленъ во всемъ и всякія страхи видѣлъ, испыталъ и вынесъ.
Улица и воровское ремесло, кромѣ того, выработали въ немъ терпѣніе и выносливость.
— Ночь на улицѣ простоять, это для насъ ничего не стоитъ!
И это пригодится, «ежели на стремѣ», или еще для какой надобности.
— Тоже не изъ послѣднихъ будемъ. Всякое дѣло оборудовать можемъ, только глазомъ мигни.
Мечта его увлекаетъ уже въ область гражданскаго соревнованія; ему уже представляется какъ онъ блестяще будетъ выполнять возложенныя на него порученія и окажется не изъ послѣднихъ. Вѣдь за нимъ техника борьбы съ полиціей, выработанная и усвоенная съ дѣтства, чуть не съ пеленокъ.
— Къ примѣру, ежели полицейскаго или «шпика» услѣдить, такъ это мы въ лучшемъ видѣ можемъ. Отъ насъ не увернется…
— Какъ это полицейскаго услѣдить? Зачѣмъ? — перебиваю я.
— А такъ, — онъ за нами слѣдитъ, а мы за нимъ. Это ежели «дѣло» хорошее было, такъ они нюхать начинаютъ… А мы за нимъ слѣдомъ: куда онъ, туда и мы… На это дѣло больше насъ мальчишекъ посылаютъ, которые посмышленѣе… Не любятъ они это, страсть!
— Кто они — полицейскіе?
— И полицейскіе и «шпики», это все единственно. Какъ замѣтитъ, такъ позеленѣетъ весь. Разъ меня Алешка Треухій послалъ «стремить» за сыщикомъ, — вотъ была потѣха! Онъ бѣгаетъ, нюхаетъ, а я за нимъ, все за нимъ, — мнѣ тогда не больше одиннадцати было, ростомъ я маленькій былъ: это я тутъ ужъ въ тюрьмѣ поднялся, вытянулся… Вы видите меня на прогулкѣ?
— Нѣтъ не видѣлъ.
— А вы поглядите, по крайности, увидите, каковъ таковъ я есть… Я васъ въ первый же день смотрѣлъ. По голосу я думалъ, что вы молодой, а вы — сѣдой, да старый, да большу-ущій.
— А я васъ не видѣлъ, а тоже знаю каковъ вы.
— Какъ это? А ну, скажите!
— Вы тоненькій, худой, блѣдный, волоса у васъ бѣлокурые, тонкіе, мягкіе, глаза голубые…
— А вѣдь и вправду такъ! — перебилъ онъ мое описаніе. — Какъ это вы все отгадали?
— Такъ, по голосу… И еще потому, что вы все мечтаете. И мечты у васъ такія… нѣжныя, мягкія, какъ… ваши волосы…
— Ахъ… ты! Вотъ такъ штука! Не видитъ человѣка, а знаетъ какой онъ… А, можетъ быть, вы видѣли меня?
— Нѣтъ, не видѣлъ. Вѣдь вы мнѣ не говорили, когда васъ на прогулку водятъ.
— Да, въ разное время все водятъ… А вы вотъ что: какъ услышите, что я «вставай поднимайся»… запѣлъ, — ну, значитъ меня на прогулку повели. Тогда и смотрите! Будете смотрѣть?
Ему, очевидно, очень хотѣлось, чтобы я «посмотрѣлъ его». Въ тюрьмѣ и это доставляетъ утѣшеніе. Ходитъ человѣкъ и утѣшается тѣмъ, что на него смотрятъ, имъ интересуются; онъ уже до нѣкоторой степени не одинъ.
— Непремѣнно буду смотрѣть, — обѣщалъ я.
— Я въ казенной шубѣ буду. Видѣли — висятъ тамъ внизу, въ корридорѣ?
— Видѣлъ, видѣлъ. Но я и такъ узнаю васъ.
— Да, правда. Ахъ, ты!.. Вотъ диво-то!
— Вы лучше разскажите, какъ вы за сыщикомъ слѣдили?
— Ахъ, да!.. я и забылъ… Ну, вотъ, куда онъ, туда и я… И какъ только онъ остановится, начнетъ «нюхать», такъ я сейчасъ два пальца въ ротъ и свистокъ, какъ будто полицейскій, подаю. Онъ даже вздрогнетъ весь, да ко мнѣ: «Ты что тутъ, чертенокъ!..» А я, какъ будто испугался: «я ничего, дяденька!.. я такъ»… — А свистокъ зачѣмъ подаешь? — Это онъ спрашиваетъ. — «Это я, дяденька, вонъ… голуби полетѣли»… — Какіе голуби, никакихъ голубей нѣтъ! Что ты врешь?»… — «Они, дяденька, вонъ за ту трубу сѣли». — А вовсе никакихъ голубей и не было, это я такъ, выдумалъ.
— А свистокъ то вы зачѣмъ подавали? — Спрашиваю я.
— Свистокъ то? А такъ надо… Они не любятъ это. Засвистишь, онъ разозлится и къ тебѣ, и ужъ не видитъ ничего… И ежели онъ въ это время унюхалъ, такъ пока съ тобой возится, все и уплыветъ. Это меня Алешка Треухій такъ научилъ: «Ты, коли увидѣлъ, что онъ по горячему слѣду нюхаетъ, надъ самымъ ухомъ ему свисти… А ежели придерется, скандалъ ему сдѣлай. Онъ тебѣ ничего не можетъ сдѣлать… А пока съ тобой скандалитъ, слѣдъ то и простынетъ»,
— Ну, и что же дальше было съ этимъ сыщикомъ?
— «Я тебѣ, говоритъ, такихъ голубей дамъ, что ты до новыхъ вѣниковъ не забудешь! Въ участокъ, говоритъ, отведу мерзавца. Пошелъ отсюда прочь и не смѣй мнѣ больше на глаза попадаться!» А я будто заплакалъ и говорю: «куда же я пойду, дяденька, я тутъ живу»… — Ну, и оставайся, говоритъ, тутъ!.. И побѣжалъ опять нюхать. Я за нимъ… Онъ на Николаевскую, и я на Николаевскую, онъ на Разъѣзжую и я на Разъѣзжую; онъ на Сѣнной, и я за нимъ… Тутъ онъ опять унюхалъ… Какъ разъ противъ одной пивной остановился и подошелъ къ городовому. А въ пивной то, я вижу, у окошка нашъ Савка Гулящій сидитъ… Только онъ это съ городовымъ то заговорилъ, на пивную глазами показываетъ, а я подошелъ сзади, да какъ свистну прямо ему въ ухо. Какъ онъ подскочитъ, да за мной: «Ты опять тутъ, мерзавецъ!» Я отъ него, къ магазинамъ, по между народомъ, а самъ на пивную все смотрю. А Савка уже смекнулъ, вышелъ и, какъ будто гуляючи, за уголъ и ушелъ… Тутъ они меня поймали. Приказчики, с…..и,
помогли, а то бы ушелъ.
— И что же они съ тобой сдѣлали?
— Въ участокъ отправили. Сутки просидѣлъ. Это чтобы не мѣшалъ. А только это ни къ чему. Мы на этотъ случай по двое ходимъ. Одинъ подъ ногами вертится, ходу не даетъ, а другой на отдалькахъ. Со мной тогда Сережка Мамкинъ былъ. Онъ теперь здѣсь же сидитъ; у насъ съ нимъ одно «дѣло».
— Мы свое дѣло знаемъ! — увѣренна закончилъ онъ, видимо подбодрившись воспоминаніями о техникѣ борьбы съ полиціей. — Намъ не привыкать.
— Ну, а чѣмъ же вы будете жить? — спросилъ я. — Вѣдь вы никакого ремесла, кажется, не знаете?
— Эва! Жить! А много ли мнѣ надо? Двугривенный въ день, вотъ я и сытъ.
— Но и двугривенный, вѣдь, надо же заработать.
— Двугривенный то не заработать! Спичками буду торговать или еще какой нибудь дрянью. А то, еще лучше, газетами буду торговать, телеграммами… Нѣтъ, знаете что?
— Нѣтъ, не знаю…
— Я буду книжки продавать, нелегальныя. Вотъ, которыя по пятачку, по три копейки…
— Брошюрки?
— Да, да! О! меня, небось, не поймаетъ городовой. Я у него подъ носомъ цѣлую сотню распродамъ…
Минута молчанія.
— Послушайте. А. И — ъ! Вы слушаете?
— Да, да, слушаю, говорите!
— А что, ежели въ оружейный магазинъ забраться?
— Зачѣмъ?
— А какъ же! Вѣдь имъ, революціонерамъ то. нужно же оружіе то! А денегъ у нихъ мало… На это, вѣдь, много денегъ надо! Къ примѣру, ежели весь народъ вооружить, такъ тутъ сколько денжищъ то нужно! А гдѣ они ихъ возьмутъ? Богатые, вѣдь, не за нихъ?!..
— Нѣкоторые и богатые помогаютъ деньгами, — вношу я поправку въ его исчисленія.
— Ну, такихъ немного. А то все больше на полицію жертвуютъ.
— Какъ это на полицію жертвуютъ?
— А какъ же! Вотъ, теперь, хоть бы наши толстопузые, въ городской думѣ которые, — сколько они городскихъ денегъ на полицію жертвуютъ. Каждый годъ большія тысячи отпускаютъ.
— Такъ это не жертвуютъ, — а они просто содержатъ полицію на городской счетъ. Деньги они не свои даютъ а городскія.
— Я это же и говорю, что они за полицію, имъ полиція нужна, а революціонеровъ они не любятъ.
— Не всѣ,—опять поправляю я. — Есть, которые понимаютъ, что революція и имъ нужна и что отъ революціи они, пожалуй, больше получатъ, чѣмъ рабочіе.
— Какъ это? — Удивляется онъ. — Вѣдь тогда всѣмъ будетъ одинаково, и богатымъ и бѣднымъ?
— Да, такъ думаютъ рабочіе и этого добиваются. А богатые люди, когда присоединяются къ революціи, думаютъ совсѣмъ другое; у нихъ такое намѣреніе: «себѣ всякихъ правъ и льготъ добьемся, а когда захватимъ власть въ свои руки, то опять сожмемъ рабочихъ. капиталомъ будемъ давить»…