Плыл над деревней голубой дым полнолунья, косо лежал на полу светлый квадрат окна, рассеченный тенью крестовины.
— А кто это все пилит и пилит? — спросил Павлик.
— Сверчок это, спи…
Груня лежала, заложив руки под голову, от устали ей чудилось, что кровать кто-то легко покачивает, как большую зыбку.
— А чего это у вас гармонь ночью играет? — немного помолчав, начал мальчик. — А чего это у вас собак много?
— Всего у нас много, спи…
Он долго ворочался на постели, может быть, ему мешал свет луны.
— Ты почему не спишь, Павлик?
— Так… — он вздохнул. — А мне можно к тебе? Ну, на немножечко…
— Иди…
Скрипнул стул, Павлик осторожно спустился па пол. Груня ждала его с томительным до сухоты в горле напряжением. Вот он зашлепал босыми ногами по половицам. Груня приподнялась в кровати и нетерпеливо подхватила ребенка на руки. Он проворно скользнул пол мягкое одеяло, прижался к ней и затих.
— Тепло, — прошептал он. — Тепло, как у мамы…
Она прижалась щекой к его руке:
— А ты папу хорошо помнишь?
— Чтоб я да своего папу не помнил! У него еще такая пилотка, как у теть, которых ты обнимала…
Убаюканный, он скоро уснул у нее на руках. Она опустила мальчика на подушку и долго смотрела на его нежное спокойное лицо, какое бывает во сне только у здоровых детей. Лишь изредка шевельнет губы улыбка, проклюнутся на щеках неуловимые ямочки, и словно озарится лучистым светом лицо ребенка.
— Спи, мой мальчик, спи!
На рассвете Груню разбудили гудящие за окном тополя. Ветер обламывал с мятущихся ветвей сухие сучья и бросал в дребезжащие стекла.
Заботливо укрыв Павлика, Груня быстро собралась. На кухне уже стучала ухватом свекровь.
— Приглядите, маманя… я побегу…
— Не впервой, чай, своих выходила. — Маланья провела ладонью по плечу невестки. — Не легкое это дело, бабонька моя… Да уж мальчонка-то больно пригож, такого трудно не приголубить… Иди, будь в покое…
На крылечке Груню хлестнул по лицу концами полушалка сырой весенний ветер. Прикрываясь локтем, слегка наклонясь вперед, она шла по улице. Как потерявшие гнезда ласточки, метались над палисадами сухие, черные листья.
— Гру-у-ня-я!..
Сквозь тугой напор ветра она не сразу поняла, что ее зовут. Наискосок в сапогах и зеленой стеганке бежала Варвара Жудова.
— Письмо тебе!..
Ветер зло выхватывал трепещущий листик из рук Груни, и вдруг у нее перехватило дыхание, будто стремительные качели бросили ее в подмывающую сердце высоту.
— Ой, Варенька!.. Ой!.. — Она схватила женщину за плечи и затрясла.
— Да что с тобой? — испуганно вскрикнула Варвара — Что с тобой? На тебе лица нет!
— Родя… — задыхаясь, выговорила Груня, прижимаясь лицом к ее груди. — Живой!.. Живой!..
Она не слушала, о чем говорила ей Варвара, рванулась было к дому, но, обессилев, прислонилась к плетню, заплакала.
Сквозь слезы она увидела, как отвердел подбородок Жудовой и каменно застыли у переносицы черные густые брови, потом Варвара оттолкнулась от плетня и упрямо, по-мужски шагая, пошла к дороге. У Груни не было ни сил, ни голоса, чтобы вернуть ее.
«Что же я стою?» — подумала вдруг она и бросилась к дому. На крылечке она отдышалась и вбежала в избу.
— Маманя!
Было тихо, равнодушные ходики словно отмечали гулкие приливы крови в висках.
— Маманя! — Груня шагнула к горнице.
— Ну, что ты? Забыла чего? — Маланья торопилась навстречу, ведя за руку Павлика.
— Родя нашелся! — всхлипывая, крикнула Груня. — Батенька, вставайте! Зоренька, братка твой нашелся!
Она только сейчас заметила испуганно глядевшего на нее мальчугана.
— Твой папка пишет! — Груня схватила его на руки.
— Неправда! — недоверчиво и вместе с тем радостно крикнул Павлик.
— Правда!.. Правда, папка твой!.. — сквозь слезы шептала она. — Вот видишь: письмо прислал! Посмотри, видишь?
Павлик взял бумажку, прижал ее обеими руками к груди.
— И вправду папка мой написал!
Судорожно надевал Терентий на широкий, мясистый нос очки.
Родион писал, что был заброшен вместе с десантом в глубокий тыл. Когда, выполнив задание, возвращался обратно, в завязавшейся перестрелке его ранили, и он разминулся с товарищами. Если бы его не подобрали партизаны, он бы погиб. Недавно он выбрался из окружения и вернулся в свою часть.
Груня вышла из дому, как хмельная. Ветер утихал. За оголенным леском всходило солнце.
Там, за рекой, у одной из тоненьких рябинок, прибитых январскими морозами, Родион впервые поцеловал ее.
Она шла навстречу ветру вдоль реки и улыбалась сквозь слезы.
Она думала, что теперь ей ничего не будет страшно; что бы ни свалилось, она все вынесет, все вытерпит!
И все в ней и вокруг нее кричало о Родионе, весь мир вызванивал: живой! И даже чудом уцелевший на осине малиновый лист бился и трепетал от радости: живой, живой, живой!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Три раза гулкое весеннее половодье будило горы, и вот уже снова клокотала под тонким синим ледком шальная вода, горы дышали теплом; колыхалось над распадками, над темно-зелеными волнами тайги сиреневое марево; тянуло нагретой смолью, прелой, прошлогодней листвой, талой землей, дымом.
Оседали бурые снега, падала от стволов голубые тени — голубые, как хвосты песцов. По утрам, в холодные рассветы, к бурным вскрывшимся рекам выходили медведицы. Поднимая морды, они призывно ревели, жадно хватая мокрыми ноздрями сырой, пахучий ветер.
На оголившееся темя бугров, вырвав гибкие ветви из-под снега, выбегали сизые кусты яргольника и жимолости. Проколов тугими бутонами Снежную корку, расцветал на белом снегу фиолетовыми раструбами кандык, плескались нежные голубовато-лиловые лепестки ветрянки, курчавилась точно облепленная пушистыми шмелями верба.
Река гремела галькой, ярилась в белой пене, летали над ней ранние гости алтайской весны — пестрые гоголи, у прибрежных ив поднимали неистовый галдеж скворцы.
Весна разбередила Груню. Как и прежде, не могла она устоять перед властным желанием — глядеть не наглядеться в заветные, родимые дали, допьяна насытиться тягучим хмельным ароматом земли, послушать беспечную воркотню реки. Были в этом томительном чувстве и жажда новизны и нетерпение труженицы, руки которой тоскуют по здоровой крестьянской работе.
Но нынешняя весна была для нее особенно желанной: она ждала из дальних чужеземных краев своего Родиона. Часто, просыпаясь среди ночи, Груня в счастливом смятении думала о том, что скоро заново начнется ее неспокойная, но богатая радостями жизнь.
Поезд пришел ночью. Зажав в руке кнутовище, Терентий бегал от вагона к вагону, напряженно, до ряби в глазах, вглядывался в каждого встречного. Вот сейчас, сейчас мелькнет перед ним родное, скуластое лицо сына!.. Но таяли минута за минутой, а Родион не показывался.
Терентий не заметил, как домчался до самого паровоза; шипучая, упругая струя пара ударила ему в лицо, и он повернул обратно.
Постукивая длинным молотком по колесам, шел вдоль состава осмотрщик в чумазой, засаленной спецовке. Покачивался фонарь, бросая красные лохмотья света на маслянисто-темные лужицы и мокрый щебень; кто-то пробежал, грохоча сапогами, по крыше вагона: стоявшие у подножек суровые, неприступные проводники равнодушно поглядывали вверх. Терентий потянулся было к одному из них: «Не в вашем ли, дескать, вагоне лейтенант Васильцов ехал?» — но тот так грозно блеснул глазами, что старик смутился и, махнув рукой, побежал вдоль поезда.
Он уже терял всякую надежду на то, что сын вообще вернется домой: мало ли что могло случиться в дороге!
Поезд лязгнул железными суставами вагонов и, тяжело, натужно дыша, уполз в дремучую чащу ночи.
Терентий постоял на платформе, тоскливо провожая тающий, вправленный в темень рубиновый огонек, потом, как-то сразу свянув, сгорбился и поплелся к выходу. «Не приехал! Не приехал!»
Но едва на лицо Терентия упала резная, колеблющаяся сетка тени от палисада, негромкий, смятый волнением голос позвал:
— Тятя!..
Терентий вздрогнул, сердце его зашлось от радости. У чугунной ограды стоял сын в новой, ловко сидевшей на нем шинели, на погонах мерцали серебристые звездочки, по светлому лицу метались паутинки теней.
— Родька! — выдохнул Терентий и успел сделать навстречу только один шаг.
Родион опередил отца, сжал его в сильном, мужском объятии, обдавая запахом дорогих папирос и еще каким-то незнакомым, нездешним.
— Чего ж ты схоронился и голоса не подаешь? — с ласковой ворчливостью выговаривал старик.
— А я, тять, выбрал наблюдательный пункт. Если, думаю, за мной кто приехал, все равно никуда не денется: словлю!..
«Ишь, набрался военной премудрости!» — подумал Терентий, гордясь таким бравым сыном и вместе с тем испытывай чувство некоторой неловкости от того, что было для него в Родионе непривычно новым — одежда, в которой он увидел его впервые, и грубовато-властный голос, того и жди, что скомандует: «Кругом арш!», и крупноскулое возмужавшее лицо.
— Где ж твое имущество?
— А вот, тятя…
За спиной Родиона, у ограды, вспыхивая на электрическом свету металлическими уголками, стоял смугло-желтый чемодан.
— Заграничный, — протянул Терентий, и Родион не понял, сказал это отец в похвалу или в осуждение.
Но через минуту, вышагивая за отцом по мощенной булыжником станционной площади, услышал:
— Его, заграничное-то, пырни пальцем — и насквозь… У нас вот в деревне кое-кто привез разные вещи. Сверху горит, играет цветами, аж глаза режет; неделю поносит, а нутро-то у вещей гнилое…
— Да, барахло, а не чемодан, — согласился Родион, — купил на берлинской толкучке…
Они подошли к подводе. Пахнуло на Родиона ароматом сухого сена, и, как зов далекого детства, возникло озорноватое желание разбежаться, прыгнуть в розвальни, зарыться головой в пахучие вороха.
— Орел ты, парень, у меня! — восхищенно басил Терентий и, отвязывая застоявшихся лошадей, нетерпеливо поинтересовался: — Много всяких медалей получил?