Родион ответил не сразу.
— Особым, тять, хвастаться нечем — в голосе его прозвучала неприятно поразившая отца черствость. — У нас вон в районе, слыхал, двое с золотой звездочкой вернулись…
— Завидуешь?
— Нет, тять, что с нее, с зависти-то…
Если бы сын отвечал более охотливо, Терентий живо бы поинтересовался, за что получена та или иная награда, но сейчас, возясь у хомута, он только подумал: «И раньше никому ни в чем не хотел уступить!.. Неужто таким и остался?»
— Как дома? — сидя уже на охапках сена, спросил Родион.
— Ничего, покуда все живы и здоровы… Кони рванула с места крупной, машистой рысью, полозья врезались в глубокие колеи, и сани покатили, чуть повизгивая на раскатах.
Миновали станционный поселок, и хлынула навстречу влажная, весенняя ночь.
Родион настороженно вслушивался в нее, полулежа на зыбучей волне сена. В стороне, у ближней МТС, глухо рокотали тракторы, пахло талым снегом, землей; иногда, блеснув, поднимался луч прожектора и, разрезая голубым ножом темноту, кромсал ее на ломти; небо тогда низко нависало над землей, будто вспаханное глубокими лемехами.
Сколько раз — и в пропитанной дымом землянке, и в минуты острой опасности, и на опостылевшей госпитальной койке — представлял Родион, как встретит его отец, как они поедут полевой дорогой, бором, он будет пить воздух милых, навеки родимых мест, — и все-таки эта ночь была ярче всех его мечтаний.
Крошил темноту прожектор, напоминая о войне. Вот сейчас рявкнут за бугром горластые пушки и, распарывая небо, полетят над головой снаряды.
— Откуда, тять, прожектор? До войны будто не было!..
— Мало ли чего до войны не было. — Терентий приосанился, словно ему одному приходилось вводить здесь все новшества. — В МТС завели для ночной пахоты. Что, брат, твое второе солнышко осветит путь — и паши на здоровье, не спотыкайся… — и горделиво добавил: — Наверно, машины обкатывают… Трактористам сейчас не до сна, день и ночь стучат… Нынешняя весна такая, будто всем районом, а то и целым краем наступать готовимся! — Старик довольно рассмеялся, потом придвинулся ближе к сыну — Февральское постановление читал? — Терентию не терпелось поскорее выложить ему все деревенские новости. — Все домой повертались, теперь держись, работка!.. Кроме тебя, еще только троих нету: Гордея Ильича, Матвея Русанова да Григория Черемисина… Ну, а ты как, соскучился по дому-то или там, в Европах, скучать некогда было?..
— Чудак ты, тятя. — Родион задумчиво улыбнулся. — По Европе ездить интересно, а жить там я бы сроду не согласился…
Холодными, сумрачными зеркалами отсвечивали лужи, ветер срывал с высохших увалов прошлогодние листья, и один робко торкнулся в ладонь Родиона и притих там, как перепуганная, робкая пичуга. Родион бережно накрыл листок другой ладонью и засмеялся.
— Ты чего? — спросил Терентий.
— Да так…
Светляками мигали огоньки далеких деревень, и Родион долго следил за ними сквозь приспущенные ресницы. Как живой, согревался зажатый в руках листок, возвращая к давнему и полузабытому. Позади лежали взрытые годы, трогательно наивными казались тревоги юности.
— Мать напекла, насолила, варенья наварила на целый колхоз, будет тебя потчевать, — снова заговорил Терентий. — Поживешь, оглядишься и работу себе по душе подберешь. Ведь ты за войну все испробовал: мосты строил, моторы чинил. Стал вроде инженера. — Терентий положил руку на колено сына: — Была бы охота, а дело само сыщется…
— Да ты, тять, не беспокойся, я уже знаю, что буду делать в колхозе! — самодовольно и горделиво отозвался Родион. — Вот погоди, увидишь!
Сырой прелью дохнул бор, они въехали в него, как в прохладный погребок. Точно через частое сито, просеивалась сквозь ветви голубая лунная пыль. Стучали по оголившимся кореньям сани, дремотно бормотали сосны.
Ехали всю ночь, и только в полдень Родион увидел в распадке родную деревню, и у него перехватило дыхание.
Он вскочил, взял из рук отца вожжи и, распахнув шинель, раскачиваясь на широко расставленных ногах, стал нахлестывать лошадей. Медали бились на его груди; с правой стороны, точно большие полевые ромашки, сияли два ордена Отечественной войны.
Он посвистывал, что-то кричал, широко улыбаясь, размахивая концами вожжей, и Терентий радовался, узнав прежнего Родиона.
От белой караулившей мостик березы метнулось алое пламя косынки. Родион чуть не упал назад, сдерживая лошадей.
Груня бежала наискосок к саням, ничего не видя перед собой, запрокинув светлое, омытое радостью лицо.
Родион бросил вожжи, соскочил на землю.
— Родя! Роденька! — Груня припала к его груди, хватала его бессильно повисшие руки, целовала небритое, будто одеревеневшее лицо.
Он обнял Груню за плечи и, кусая дрожащие губы, улыбаясь, повел ее к розвальням. Терентий щелкнул кнутом, и лошади, роняя с удил хлопья пены, влетели в деревню.
Родион еле успевал раскланиваться со всеми. Приподнимая с лысин картузы, степенно кивали ему старики, с нескрываемой завистью глядели вслед солдатки: им некого было встречать с опустевших дорог войны… Хромавший фронтовик выпрямился, опираясь на костылек, и закивал:
— Нашего полку прибыло!
Ребятишки гурьбой неслись за санями до самого Родионова двора.
И вот уже бежала от калитки, задыхаясь, протягивая трясущиеся руки, мать — какая она маленькая! — и, всхлипывая, припала к сыновнему плечу.
Сердце Родиона стиснула тревожная жалость, ему вдруг стало мучительно стыдно, что все эти годы он мало писал матери. Шло время, а он как-то все реже вспоминал о той, кому был обязан жизнью.
— Что ж ты плачешь, мама? Не надо, родная… Ведь я живой, здоровый… — тихо шептал он.
Груня сидела на взбитой подушке сена, теребя в руках зеленую пилотку, и улыбалась. Чистые глаза ее излучали зеленоватый, чуть затененный густыми ресницами свет.
Зорька распахнул настежь ворота и, когда розвальни въехали во двор, не торопясь, подошел к Родиону. Но тут лицо его расплылось, он неумело, как молодой бычок, ткнулся головой в братнину грудь и засмеялся.
— Ишь ты, поди ж ты, какой жених вымахал! — восхищенно сказал Родион. — Гляди, и невеста на примете есть?
— А как же, — подхватил Терентий, — иной раз еще приходится оженивать — то вожжами, то ремнем!
— Эка, нашел, чем хвастаться, постыдился бы при сыне-то да в такой день! — Маланья покачала головой и вдруг спохватилась: — Батюшки, а как же парень-то наш, у меня и из ума вышибло!
— Я его в избе запер, — сказал Зорька, — да вон он в окошко смотрит.
На подоконнике, приплюснув к стеклу нос, стоял Павлик.
— Это что, наш мальчик? — спросил Родион и оглянулся на Груню.
Она схватила его за руку, зашептала:
— Да, да, Родя, Павлик это. На вот, надень скорей, пожалуйста… — она совала ему в руки пилотку.
— Это зачем?
— Ну, так… Я прошу, одень пилотку… Он так тебя за отца примет!..
— Не супь брови-то, не супь, — сказал Терентий, — мальчонка смышленый, мать бает, что вроде и на тебя чуток похож!..
— Одень, Роденька, — тихо попросила Маланья, — не придется по душе… тогда твоей заботы о нем не будет: я сама его выхожу. А мальчонка, что и говорить, — душа живая!..
Родион пригладил ладонью волосы и молча надел пилотку.
Когда он вошел в избу, Павлик спрыгнул с лавки и стал против него, сияя счастливыми глазами. Ямочка на его подбородке расплылась от улыбки.
— Кто это, Павлик? — замирая, тихо спросила Груня.
— Пап-ка! Я тебя сразу узнал! — крикнул он и бросился к Родиону.
Да разве мог он хоть минуту сомневаться, что этот высокий, красивый военный, с грудью, полной орденов, в зеленой пилотке с красной звездочкой — не его папка?! Нет, его не так-то легко провести!
Родион неуклюже подхватил мальчика на руки, обнял его, а Павлик целовал его в губы, в щеки и все повторял, задыхаясь;
— Папка! Папка! Мой папка! Я так и знал, что ты обязательно приедешь!
Не выпуская мальчика, Родион присел на скрипучий стул, испытывая смутное чувство недовольства собой, но радость свиданья заглушила его. Все в избе было таким привычным и вместе с тем иным: то ли он сам изменился за эти годы, то ли стали дороже вдали от Родины неуловимые ее приметы.
Суетилась помолодевшая мать, одетая в светлый девический сарафан, и все искала глазами глаза сына; на лавке чинно сидел Терентий, без видимой нужды кашлял в кулак, то и дело поглаживая пышную кудель своей бороды; избу заполняли соседи, и Родион, не отнимая от себя цепко державшегося мальчика, вставал и здоровался со всеми за руку.
— Павлик, отпусти папу, — сказала Груня, — он умоется с дороги…
Родион осторожно, словно боясь обидеть, отстранил мальчика и, поскрипывая сапогами, вышел следом за Груней в сени.
Они прошли за перегородку, разделявшую сени пополам Застенчивыми, повлажневшими от нежности глазами Груня посмотрела на Родиона, потом прижалась к его груди: она так стосковалась о нем!
Он запрокинул ее голову, и Груня зажмурилась, почувствовав его горячие губы на своих губах. Родион звонко поцеловал ее и озорновато рассмеялся:
— Пусть слышат! Пусть завидуют!
Он так закружил ее по боковушке, что пол под ними заходил ходуном, с табуретки, гремя, покатился ковш.
— Постой, Родя… задушишь, — смущенно глядя на него и поправляя растрепавшуюся косу, сказала Груня, — сбрось лучше гимнастерку, освежись!..
На табуретке лежал кусок желтого мыла, голубел на полу большой эмалированный таз.
Груня зачерпнула ковш воды из ведра, и на потолке закачалось зыбкое пятно света. Она плеснула в сложенные ладони Родиона, и он шумно стал умываться, растирая грудь, фыркая, бросая в лицо полные пригоршни студеной колодезной воды.
Сквозь щели перегородки пробивались солнечные лучи, полосатя смуглую спину Родиона. Темнеющую ложбинку на спине пересекал розовый шрам.
За перегородкой, в нескольких шагах от них, не утихая, пела на крючьях дверь, приходившие шаркали ногами о тальниковую подстилку, оживленно переговаривались: веселая суетня а доме возбуждала Груню. Давно уже не было так празднично у нее на душе!