Долго молчали. Сквозь неплотно прикрытую дверь сочилась грустная песня.
— Ну и как же вы теперь? — спросил Родион.
— А никак… — Ваня опять закурил, глубоко затягиваясь, глотая дым. — Жалко ее, Кланю-то…
Он помолчал, потом вздохнул, тяжело, шумно, будто оторвался от ковша с водой.
— Ну, ладно, отвел немного душу, давай о чем-нибудь другом.
Мимо, оживленно разговаривая, все время проходили колхозники, стучали на крыльце каблуками, счищали о скребку вязкую весеннюю грязь. Пахло отсыревшим деревом, набухающими почками, землей.
— Ты что надумал делать в колхозе? — полюбопытствовал Яркин и тронул Родиона за рукав. — Давай ко мне на станцию, а? Ты стянешь заведующим, а я сменным монтером, за механизацию опять возьмусь… Я слышал, ты поднаторел за войну в технике…
Родион ответил не сразу, стоял и точно прислушивался. Где-то стучал оторванный ветром ставень, звонко смеялись девушки…
— Было дело, и с электричеством возился, — медленно, как бы раздумывая, проговорил, наконец, Родион. — Да у меня сейчас другая думка…
— Какая?
— Собираюсь в земле поковыряться, — таинственно сообщил Родион, — хочу попросить правление, чтоб звено дали!
— Да, хлеб сейчас большая сила, — согласился Яркин, — весь край бурлит. Через два дня в районе слет передовиков. Ты, конечно, правильно решил: далеко видишь!
— Еще бы! — Родион улыбнулся.
Когда они вошли в зал, там уже было полно народу. Все откидные сиденья были заняты, и Родиону с Яркиным пришлось пробираться на галерку. Она высилась голубым барьерчиком над темными глазницами кинобудки.
Зал цвел девичьими косынками, курчавились чубы парней, сверкали стариковские лысины. В переднем ряду пристроился дед Харитон: сунул меж колен железную трость, сложил на гнутом ее конце мослатые темные руки и оперся о них подбородком. Возле деда нахохлился Краснопёров, дремно поглядывая из-под кустистых бровей на гудящий зал.
На сцене у глянцевитого крыла рояля стоял в сером костюме Ракитин — голубой струей стекал на его грудь галстук. На круглом, покрытом красной материей столе зеленел графин, в глубине, как маленькое солнце, качалось в воде зыбкое отражение света.
— Товарищи! — Ракитин постучал карандашом по графину, голоса смолкли, кто-то прокашлялся, и в зале наступила тишина. — Когда в прошлый раз мы беседовали о международном положении, вы просили меня прочитать лекцию о любви и дружбе… Но, прежде чем говорить об этом, я бы хотел рассказать, как мы представляем себе моральный облик советского человека…
Чувствуя насыщенную вниманием тишину, Ракитин возбуждался и, светясь улыбкой, говорил, все более горячась. Его слушали, боясь проронить хотя бы одно слово.
Узнав, о чем будет лекция, Кланя в первую минуту хотела уйти. Как будто нарочно и тему подобрали, чтобы растревожить ее, Кланю. Потом, откинув привычным движением челку со лба, она усмехнулась. Напрасно вы, девушка, нервничаете! Кому какое дело до того, что у вас неспокойно на душе?
В жизни все сложнее, чем кажется горячему, увлекающемуся лектору, который с завидной легкостью разрубает самые тугие и запутанные узлы.
Раньше она тоже верила, что все в жизни просто. Да и как могла она не верить открытым голубым глазам того, кто был первым на ее пути? И даже когда он выкручивался и лгал, она верила каждому его слову. Он не может ехать в деревню, ему там делать нечего. И она соглашалась. Хорошо, пусть устраивается, где хочет, она приедет к нему — хоть на край света, лишь бы быть с ним. У него, верно, так и не нашлось бы смелости сказать ей правду, да товарищ написал: лейтенант обманывает ее. Из-за этого изолгавшегося человека она оттолкнула Баню Яркина.
Она посмотрела на галерку и тотчас обернулась. Взгляд Яркина точно уколол ее в сердце.
«Почему мы сидим не вместе, как прежде, а по разным углам?» — тоскливо подумала она, стала снова слушать Ракитина и уже соглашалась с ним. Все казалось простым и ясным. Ведь они с Ваней не чужие, он любит ее, и у нее лучшего друга, чем Ваня, никогда не было. Вот встать сейчас, подойти к нему, положить руки на плечи: «Ну, хватит, не надо хмуриться! Давай выйдем отсюда, поговорим по душам. Не может быть, чтобы ты не понял меня».
Так почему же ты сидишь одна и у тебя холодеет затылок, когда он смотрит в твою сторону? Встань, иди к нему! Может быть, он снимет всю накипь и тяжесть с твоей души. «Мне хочется плакать, Ваня, родной мой, и я, как дурочка, разревусь сейчас здесь, при всех. Мне так обидно, так горько, что так все получилось…»
— Ты что? — зашептала Варвара и изо всей силы стиснула Кланину руку. — Перестань сейчас же, слышь?
Кланя опустила голову к коленям и концом рукава вытерла скатившиеся по щекам слезинки.
Не выпуская ее руки, словно боясь, что Кланя снова заплачет, Варвара слушала Ракитина, стараясь не пропустить ничего из того, в чем он горячо убеждал ее. «Да, да, все это очень правильно — любить свою Родину, выполнять свой долг, быть честным. Разве без всего этого можно жить? Но правильно ли я поступила, товарищ Ракитин, отказав детям в отце, потому что не могу забыть черные дни жизни этого человека, потому что душа моя противится каждому его слову? Разве можно простить ему все? «Нет», — говоришь ты и ничего не советуешь взамен. Вот кончится лекция, все захлопают в ладоши, потому что светлее становится на душе, когда кто-то другой убедил тебя в твоей правоте, а я уйду домой, лягу, и, сколько ни буду думать, все равно это не принесет мне облегчения».
«Что она морщится?» — наблюдая за Варварой, думала Кланя и нервно покусывала ногти. Вот у кого бы поучиться выдержке! Варваре не надо так придирчиво слушать Ракитина. Она бы не кинулась с такой доверчивостью к первому встречному, не обожглась бы!
Кланя не вытерпела и снова оглянулась на Ваню Яркина.
Вот сидит он совсем близко от нее и как далеко! О чем он думает сейчас?
Ваня Яркин ни о чем не думал. В душе его была та болезненная пустота, которая бывает у человека, когда он высказался до дна.
Иринке казалось, что Ракитин рассказывает не вообще о каком-то человеке, а о ее Григории, и от похвал любимому щеки ее горели. «Только бы поскорее приезжал Гриша, только бы ничего с ним не случилось!..» Иринка потерлась щекой о Фросино плечо.
— О Матвее задумалась?
Фрося чуть повела головой, обвитой пшеничными жгутами кос, а мечтательно улыбнулась. Нет, она думала о других — о Груне, которая, конечно, была тем человеком, о котором говорил Ракитин, о Ване Яркине, о Гордее Ильиче. А ей еще надо тянуться и тянуться, чтобы сравняться с ними. Для этого мало быть честным и аккуратно выполнять свою работу. Надо заботиться не только о себе. А она, Фрося, больше всего думает о себе, о детях и о Матвее и о том, как они будут жить, когда он вернется.
Ракитин опустился на стул, приподнял графин, забулькала вода.
— Ладно парень сказывал! — Дед Харитон встал, и все одобрительно захлопали, когда старик пожал руку Ракитину. — Ну, прямо, милок, все как есть по библии разложил… Ась? — Дед приложил заскорузлую ладонь к уху, словно ожидал ответа.
Все захохотали, заплескался огонек в графине, кто-то взвизгнул, задыхаясь от смеха.
Но дед Харитон не думал смущаться. Сердито постучав об пол железной тростью, опираясь на нее, выставил вперед куцую бороденку.
— Не впрок вам хорошие слова пошли! — сказал он, тыча корявым пальцем в воздух. — Все хиханьки да хаханьки, а нет того, чтобы разобраться с понятием да в смысл произвести!..
Девушки и парни стали с грохотом растаскивать и расставлять вдоль стен скамьи. Из голубой пасти патефона рявкнул джаз, и вот уже закружились по залу празднично приодетые пары…
Груня задумчиво глядела на тягучую черную воду пластинки, возле стоял Ракитин и что-то тихо говорил ей. Он неожиданно поднял голову, и Родион, сходя с галерки, увидел его захмелевшие глаза.
«Вон оно что!» — подумал Родион, и ему, как когда-то в саду, захотелось взять жену за руку и поскорее увести ее.
Но Груня уже сама шла к нему. Ласково коснувшись рукава его гимнастерки, ока подняла на Родиона затуманенные нежностью глаза.
— Родя, давай потанцуем… После нашей свадьбы я еще ни разу не танцевала!..
С ревнивой, вспыхнувшей вдруг недоверчивостью он посмотрел на ее занявшиеся румянцем щеки, и хотя ему тоже хотелось послушать музыку, повеселиться, он нахмурился и сказал:
— Как-нибудь в другой раз…
Она ни о чем не спрашивала, радуясь и тому, что сейчас они останутся одни.
— Погоди, я только скажу своим девчатам, что часа через два пойдем аммиачную селитру разбрасывать…
— В ночь? Кто это придумал?
— Так надо. Родя, днем топко, нога проваливается, а сейчас земля застынет, по ней можно ступать. Меньше озимке вреда принесем!
Когда Груня вернулась, рядом с Родионом уже стоял Ракитин, и хотя оба они спокойно беседовали, у них была такие лица, что Груня почему-то испугалась. Увидев ее, они замолчали, и Родион — каким теплом обволокло ее сердце! — взял ее под руку.
— Вот сразу видно, как вы дружно, как счастливо живете, — сказал Ракитин, а глаза его грустили. — Я очень рад за вас, Груня, честно признаюсь, завидую!..
Груня прислонилась горящей щекой к рукаву гимнастерки мужа.
Родион снисходительно улыбнулся. Чудак парень! Чуть не в любви объясняется при муже!
— Спасибо вам за лекцию, — сказала Груня, прощаясь. — Мне очень понравилось!
— Ну, уж вы скажете! — Ракитин смутился, пожал плечами. — Напрасно уходите: сейчас тут самое веселье начинается… Впрочем, я понимаю…
Родион потянул Груню, накинул в раздевалке на плечи шинель, и они окунулись в темноту. Все сразу оборвалось — и музыка и задорное шарканье подошв, стало слышно, как где-то над крышей в темном небе полощется флаг.
Родион накрыл Груню крылом шинели, сжал ее плечи, и она притихла под властью сильной и теплой его руки.
— Может быть, вернемся, повеселимся? — спросил Родион, ему уже было стыдно, что он так легко поддался первому ревнивому подозрению.