— Душу полем радуй, это верно!
— В самую точку!
— Был бы дружный колхоз, а урожай будет!
— Ярее работать надо да на других оглядываться!
— А ну, кто посмелее, налетай!
— Да помни: перед всем народом слово берешь! К тому же в новом помещении врать нельзя!
Успокаивая всех, долго звенел колокольчик в руках председателя. Когда водворилась тишина, Ракитин сказал:
— Товарищ Васильцова, в вашем распоряжения еще есть время — регламент ваш не истек…
— А сколько осталось? — спросила Груня.
— Три минуты.
— Ну, тогда я еще скажу, — проговорила она, и все весело, одобрительно рассмеялись.
Не обращая внимания на смех, Груня обернулась к залу разгоряченным лицом:
— А досказ у меня вот в чем… Я постановление февральского пленума и Указ так понимаю — они ведь, эти документы, от живого дела идут. Их сама жизнь потребовала… А раз так, то мы с вами должны их читать и мозгами раскидывать… Есть такие люди, которые на побегушки годятся, ленятся сами думать… Постановление и Указ рассчитаны на тех, кто за большой хлеб собирается драться! Родина на нас в обиде не будет, если мы ей больше хлеба дадим!
Снова с оглушительным треском раскололась тишина, и Груня уже было пошла со сцены, но у края стола поднялся секретарь крайкома, пожал ей руку. Дождавшись, когда все затихли, он сказал:
— Товарищ Васильцова! Сегодня вы здесь затронули вопрос большой государственной важности. Мы все должны подумать над тем, как провести его в жизнь. Пусть настоящий слет будет проходить под флагом борьбы за высокие урожаи на больших площадях! Я думаю, что на ваш призыв отзовутся колхозники всего Алтайского края!
Зал захлестнуло новой волной аплодисментов.
Глядя себе под ноги, словно боясь споткнуться, Груня вернулась на свое место.
Искра, брошенная ею, воспламенила многих. Зал дышал жарко, бурно. Первый же звеньевой, поднявшийся после Груни на сцену, задорно возвестил:
— Мы принимаем вызов звена высокого урожая колхоза «Рассвет»!
Кровь гулко стучала ей в виски.
— Мы тоже не отстанем, берем на себя… — запальчиво выкрикивал второй оратор.
— Наш колхоз называется «Путь к коммунизму»… Одно название не позволяет пройти мимо такого большого дела!..
Прижимаясь к плечу, восхищенно шептала Машенька:
— Ой, Грунь, какая ты, я и не знала! Нет, ты просто геройская женщина, честное слово!
— Да будет тебе. Маша, — оглядываясь на соседей, говорила Груня.
Щеки ее горели, она то и дело прикладывала к ним ладони, но огонь румянца не унимался. Груня радовалась тому, что взбудоражила людей, что они правильно, всем сердцем поняли ее, и чувствовала бы себя совсем счастливой, если бы не мысль о том, что где-то в зале, сжав зубы, одинокий и недовольный, сидит ее Родион. О чем он думает?
В перерыв она не успела пробраться к мужу: ее сразу же позвали за кулисы. В украшенной зеркалами артистической комнате увидела Новопашина и секретаря крайкома.
— Садитесь, — радушно пригласил ее секретарь крайкома, подавая Груне легкое, плетеное кресло.
Она удивительно просто чувствовала себя с ними, будто они были ее давнишними хорошими знакомыми.
— Как поживает ваша озимая пшеница? — улыбаясь, спросил секретарь крайкома. — Наш край давно нуждается в крепком, морозоустойчивом сорте, да что край — вся Сибирь! — Разговаривая, он чуть вытягивал указательный палец правой руки и, как бы собрав на кончике его весь заряд внимания, неожиданно выбрасывал руку вперед, подтверждая этим жестом что-нибудь особо важное. — Сейчас мы в больших масштабах ведем испытание нескольких сортов озимой в колхозах и широко внедряем посевы по стерне.
Груня встала, как делала всегда у себя в хате-лаборатории, спокойно и обстоятельно, рассказала о посевах пшеницы, о снегозадержании, о первой весенней подкормке.
— Но самый большой бой, по-моему, она выдержала, — заключила Груня, — зиму пережила стойко… Теперь уж все от нас зависит…
— Ну, а на вас, я думаю, она вполне может положиться, — секретарь крайкома засмеялся. — Если трудно будет, берите за бока Алексея Сергеевича… Ему, наверно, самому эта пшеница во сне снятся, а?
— Не скрою, большие надежды питаю я на этот сорт, — сказал Новопашин, попыхивая своей черной трубочкой, — пойдет в производство — мы через два года вздохнем свободнее!..
— Случится быть в Барнауле, заглядывайте ко мне, — пригласил Груню секретарь крайкома и заговорщически подмигнул Новопашину. — Зови радиоредакторшу свою, она по вашу душу пришла, товарищ Васильцова. — И уже без улыбки пояснил: — Мы хотим, чтобы вы со своей идеей по радио выступили.
— Ой, не надо! — с досадой вскрикнула Груня. — Честное слово, не надо! И так сколько шуму!..
— Ничего! У вас, видать, голова трезвая, крепкая, не закружится, — пристально щурясь, сказал секретарь крайкома. — А мы с вами должны прежде всего о пользе дела думать. Ну, желаю успеха!
Радиостудия Груне очень понравилась. В маленькой, плотно завешенной синей материей комнатке было удивительно тихо. Рядом была расположена аппаратная, в небольшое внутреннее оконце виднелись длинные серебристые ящики с тлевшими внутри высокими блестящими лампами, иногда доносился оттуда тонкий мелодичный звон, слоено где-то тихо сочилась с крыши капель.
Груня как следует еще не огляделась, когда перед ней положили отпечатанную на машинке — и когда только успели! — ее речь на слете и пригласили к столику, над которым висел круглый решетчатый микрофон, похожий на новое ситечко для процеживания молока.
«Ну, здесь совсем не боязно», — подумала Груня, но когда девушка-диктор таинственно проговорила: «Включаю», — заволновалась еще сильнее, чем на слете.
Она не разобрала первых вступительных слов диктора, объявлявшего волны, и мгновенно представила, как эти волны, словно в заводи, когда туда бросят камень, всколыхнутся и побегут, разнося ее голос по всему краю. Она увидела тысячи людей у репродукторов и почти онемела, когда диктор спокойно, точно глядя в книгу, представила ее:
— Внимание! У нашего микрофона звеньевая колхоза «Рассвет» Аграфена Николаевна Васильцова…
И хотя перед ней лежала отпечатанная речь, Груня несколько секунд не могла произнести ни одного слова, не в силах была разжать губы. Она растерянно оглянулась на диктора, та ласково и одобрительно закивала ей, и Груня выговорила первые слова:
— Товарищи колхозники!..
Она сама не узнала свой глухой, вдруг одеревеневший голос и продолжала читать уже как-то машинально, досадливо морщась, часто сбиваясь. На лбу, висках и верхней губе у нее проступил пот.
А когда текст речи кончился, она облегченно вздохнула и добавили от себя:
— Ну вот и все…
Диктор выключила микрофон и рассмеялась:
— Чудесно вышло! Так естественно!
— Что вы! — удивилась Груня, нисколько не веря девушке. — Я сроду никогда так не говорила!.. Мне все чудилось, что кто-то чужой за меня слова выговаривал! Не обессудьте!
На улице дохнула ей в лицо сырая апрельская ночь. Где-то картаво переговаривались ручейки, из репродуктора над крышей радиоузла лился тихий и нежный голос скрипки, в небе, будто раздуваемые ветром угли, искристо горели звезды. Жадно вдыхая хмельной, весенний воздух, Груня стояла на крылечке, слушая тихую жалобу скрипки.
«Как человек, поет, — подумала она. — Надо же так!.. Всю душу выворачивает!..»
И. словно боясь подчинить свое сердце покоряющей печали, Груня стянула у подбородка платок и быстро зашагала к Дому культуры. На полдороге ее окликнули. Она не сразу разобрала, кто это, и, увидев перед собой Родиона, испугалась.
— Разве уже кончился слет?
— Нет еще, — сухо ответил он. — Но после тебя все одно и то же говорят — о больших площадях…
— А тебе не по нутру и ты ушел, да? — резко спросила Груня.
— Опять мы за свое, — примирительно заговорил Родион. — Я вот что надумал, Грунюшка, пока там сидел… — Он передохнул и начал глухо и ласково, в голосе его сквозила непонятная грусть: — Мне за тобой в самом деле не угнаться. Ты, может, на весь Союз теперь загремишь!.. Ну что ж! Это не значит, что мы с тобой должны вконец разругаться… Ну, чего ты вскипятилась?.. Пусть каждый по-своему работает и не лезет к другому, не мешается в его дело… А в доме пусть будет тихо и мирно… Работают же люди в городе на резных заводах и на стенку не лезут от того, что у одного лучше ладится на производстве, а у другого хуже…
«Но разве им все равно? Разве они не болеют друг за друга?» — хотела сказать Груня, но промолчала.
— Значит, договорились? — спросил Родион и, не дожидаясь ответа Груни, устало досказал: — А то ведь это никуда не годится. Четыре дня дома живу и как на сковородке жарюсь… Ни минуты покоя… Завтра правление определит мою судьбу… И ты не мучай меня, ладно?
Голос Родиона звучал покорно в нежно, звал к любви и миру, но Груне стало грустно. Казалось, ей было бы гораздо легче, если бы Родион возражал ей, спорил, но то, что он безвольно отходил в сторону и не собирался даже делиться с ней своими огорчениями и радостями, удручало. Он как бы лишал ее последней возможности доказать ему свою правоту. Тягостное, томительное чувство овладело ею.
Она не смогла избавиться от него ни на веселом спектакле, ни позже, когда с песнями возвращались домой, когда Родион шептал ей на ухо нежные слова и, едва машину встряхивало на ухабах, украдкой целовал в щеку.
Утром Груня проснулась с ощущением тревожного, гнетущего предчувствия, оно не покидало ее до вечера, и, только отправляясь на заседание правления, она поняла, что ее волнует: не в ее характере было спокойно высидеть на правлении и умолчать о том, с чем она была не согласна, чему противилась.
На лестнице, услышав пчелиный гул голосов, Груня в нерешительности остановилась. Что, если не пойти один раз на заседание? Без нее там легко обойдутся, и не надо будет мучиться. Нет, раз решила, вбила себе в голову, иди, не отступай!
Правление было в полном разгаре — бурное, тревожно-радостное, словно колхоз готовился нынче не к выезду на поля, а к большому, решающему наступлению, когда накоплены силы для мощного рывка и все ждут только последнего сигнала.