— Мама… достань мой баян…
— Зачем тебе, Гришенька?..
— Дай, говорю!
Мать испуганно метнулась к кровати, дрожащими руками нашарила под нею сундучок, вынула блеснувший перламутровыми пуговицами баян.
Григорий бережно принял его, погладил лады, лицо его стало совсем белым. Он приподнял баян, и матери показалось, что он сейчас со всего размаха ударит его об пол.
— Гришень-ка!
Два голоса слились в один — Иринкин и матери. Девушка кинулась от порога к Григорию, повисла на его руке, и он сразу стих, сгорбился и пошел к лавке.
В нежилой тишине избы странно тихо я спокойно прозвучал голос Гордея:
— Ты, Жудов, на Григория не будь в обиде. Может, он немного лишку с горечи сказал, но ты его за сердце задел. У него еще горит душа, и он помнит, что в самые тяжелые годы, когда его товарищи гибли, ты по лесам шатался. Когда люди крепко к груди Родину прижимали, ты оттолкнул ее от себя, — он помолчал, сумрачно глядя на понуро стоящего перед ним мужика. — Если бы моим сыновьям жизнь воротить, они тоже тебя бы сразу не простили.
— Не казни меня, Гордей Ильич. — Силантий сгорбился, опустив вдоль тела трясущиеся руки, глядя в пол. — Пала тогда дурная мысль в голову…
— Знаю, ты кровью свою измену смывал. — Много тебе прощено, но что-то, верно, в людях осталось. И, чтоб перед ними очиститься и веру в себя вернуть, тебе надо много сделать, горы своротить, почти что родиться заново…
Молча поднялась с лавки Варвара, запахнула шаль на груди и пошла к двери. И не успела она перешагнуть через порог, как Силантий рванулся из избы. Уход Варвары показался ему сейчас страшнее всего.
Он догнал ее за воротами:
— Варя!
Она шла, не оборачиваясь, не отвечая, точно не слышала. Силантий, тяжело дыша, забегал то с одной стороны, то с другой, ныл сквозь зубы:
— Уеду я отсюда, слышь?.. Не надо мне их прощения… И так проживу!..
Он не заметил, как очутился у своего двора. Здесь, глядя на темные окна, отражавшие чужие светлые огни, Варвара, наконец, разжала губы:
— Ну, вот что, Силантий: больше я не могу, нету моих сил!.. Ты, как клещ, всосался в меня и пьешь, пьешь мою жизнь… Думала, сам отвалишься.
— А зачем мне отваливаться, Варь? — хрипло выдохнул он. — Разве я чужой тебе и нет у тебя ко мне другого слова, одна злоба?
— Это не злоба… — Варвара покачала головой. — А то, что было, выгорело, кажись, дотла… И перед людьми за тебя гореть я не могу. Если ты не уйдешь, я с ребятами уйду жить к соседям.
У Силантия дрожала челюсть. Варвара слышала, как ляскали его зубы.
— Ну что ж, руби, — еле выговорил он, — я и так жил в своем дому хуже прохожего… Поеду к сестре!
Глухо заворчал над распадком гром, словно покатились с гор огромные валуны. Метались на сильном ветру два тополя у ворот, исхлестывая друг друга ветвями.
— А ребятишки? — Силантий обессиленно прислонился к забору и закрыл глаза.
— Будешь навещать… К себе их все равно не переманишь.
— И на том спасибо…
Темное небо исковеркала молния. На лицо Силантия упали крупные капли, зашуршали в траве у забора, горошинками стукнули по стеклам.
— Как последнюю собаку со двора…
— Разве тебя, на ночь глядя, кто гонит? Ночуй сегодня…
Силантий понял, что напрасно старается разжалобить Варвару. Любые слова уже бессильны были вернуть ее.
Глава десятая
Ветки обжигали лицо, царапали в кровь щеки. Ослепленная обидой, Груня бежала туда, где у плотины, за черными лохмотьями елей, яростно клокотала вода.
Тропинка прыгала по заросшему травой склону, среди колючего, жалящего кустарника, карабкалась на кручи, манила в дремучую, темную, полную сдержанного шума чашу.
Груня задыхалась, хватая рассеченными, солеными губами густой, прогорклый от полыни воздух. И вдруг споткнулась о сплетения корневищ и со всего разбега стукнулась головой о ствол.
Резкая боль подсекла ее, и Груня упала. И тогда показалось ей, что порыв ветра сорвал с деревьев черные и красные листья, закружил в бешеных вихрях, наполняя свистом и шорохом низкий лесок. И вот уже, закрывая небо, колыхался среди черных стволов последний, огненный лист. Он легко коснулся ее лица, прикрыл отяжелевшие веки.
Когда Груня пришла в себя, вокруг стояла душная, предгрозовая тишина. Казалось, все на земле замерло, вытянулось, окаменело: черные резные листья над головой, жесткая трава у щеки, чугунно-тяжелые стволы сосен.
«Почему я здесь лежу?» — со страхом подумала Груня. И вдруг все вспомнила и, сжав голову руками, присела, задумалась…
Впервые она подумала о Родионе с холодной ясностью, и за то, что он заставил ее пережить, Груня возненавидела мужа. Ей стало нестерпимо стыдно за него, за его ложь. Она припомнила день приезда Родиона, ласки его казались теперь притворными, вынужденными, и недавняя обида сменилась в ней жгучим презрением.
Чувствуя тупую боль в пояснице. Груня поднялась и прислонилась к сосне. Кружилась голова, саднило лицо и руки.
«Как тихо!» — подумала она и в ту же минуту услышала знакомый с детства ворчливый шум реки. Казалось, кто-то огромный припал к воде и жадно, взахлеб лакает ее.
Груня хотела заставить себя не думать о Родионе; но одним желанием вытравить его из памяти было невозможно. Как ни убеждала она себя в том, что он не стоит того, чтобы страдать из-за него, и что она ничем не заслужила такого надругательства, горечь не рассасывалась. Лишь бы выдержать, устоять, не поддаться противной, опустошающей слабости!
— А вот не сломишь! Не сломишь! — крикнула Груня, оттолкнулась от дерева и пошла, положив руку на нежную впадинку у горла, там, где, как пойманная в силок птичка, трепетно бился пульс.
Глухо прокатился гром, словно где-то вдалеке прогрохотала по мосту порожняя телега, я сразу стало очень тихо.
Груня все тверже ступала по тропинке, речная прохлада ополоснула ей лицо. С шорохом осыпались под ногами камешки и далеко внизу булькали, падая в воду.
Нежданно забитое черными плахами туч небо расщепила молния, и на мгновение стало видно все вокруг: и ощетинившиеся лесами горы, и всклокоченная грива водопада, и домик электростанции над плотиной.
Снова залила все тьма, и была она такой густой и плотной, что стало больно глазам. Сильный ветер опахнул Груню, черные сосны на круче зашумели, злобно забормотала внизу река.
«Как бы не прибило пшеницу», — Груня нерешительно постояла на обрыве, потом круто обернулась и торопливо побежала к деревне.
Ветер гнул чуть не к самой земле тополя, молнии раздевали дрожащие от страха березки, из деревни доносились отрывистый лай собак и рев разбуженной скотины.
Острая трава хлестала. Груню по ногам. Запыхавшись, Груня присела, сняла туфли и снова побежала.
«Неужто не пронесет? — с тоскливой томительностью думала она, глядя на тучи. — Ну, что же там, что? Не град ли?»
Но по-прежнему неторопливо и глухо перекатывался гром, трава стлалась под ноги, листья на деревьях метались, как птицы, готовые сорваться и нестись в ненастную темень.
У переброшенной через реку лесины Груня остановилась. Она должна вернуться на участок! Надвигавшаяся гроза гнала ее туда, словно одно ее присутствие могло предотвратить беду.
Балансируя, качаясь над пенным потоком, Груня перебралась на другой берег и, спотыкаясь о пеньки, падая, побежала опушкой вырубленной рощи. Она избила до крови коленки, но не чувствовала боли.
Брызнули в лицо первые капли, и не успела Груня забежать в рощицу, как дождь начал остервенело клевать широкие лопухи, и вдруг выросла густая, непроходимая чаща ливня. Земля вздрагивала под ногами, не унимался гром. А небо продолжало раскалываться, бросая в проломы бешеные водопады ливня.
Груня выскочила из рощицы и побежала по полю, вдоль своего участка. Дождь сек ее лицо, бичами хлестал по плечам, а она все бежала и бежала, скользя по раскисшей тропинке.
Шалаш из ветвей трепало, точно пугало на огороде.
Как взбаламученное море, вскипала под ветром пшеница, мертвенно-зеленая под вспышками молний. Град прибил с краю несколько колосков, и Груня бросилась поднимать их, выпрямлять. Но белые кони ливня табуном ворвались в пшеницу и мяли ее.
Груня что-то кричала, металась у бушующей полосы. Потом повалилась на мокрую траву и запричитала по-бабьи, заголосила.
Но крик ее гас в залитой шалыми водами степи, под угрюмым, вздрагивающим от обессиливающих зарниц небом. На рассвете здесь и нашел ее Гордей, прискакав верхом на гнедом иноходце.
Груня сидела у разрушенного шалаша, сжав кулаками виски и бездумно глядя на поваленную густыми плетнями пшеницу. Она не слышала, как, чавкая сапогами го сочной, омытой ливнем траве, подбежал к ней Гордей Ильич, и когда он вырос перед ней, с минуту смотрела на него, как бы припоминая что-то.
— Дядя Гордей, — тихо, словно спросонок, проговорила она, вставая, и губы ее нежданно дрогнули, скривились, как у обиженного, готового разреветься ребенка.
Но Гордей опередил ее. Бережно, по-отцовски обняв за волглые плечи, он притянул Груню к себе, провел шершавой ладонью по волосам.
— Ну-ну, не надо… Что ты, девка, что ты! — раздумчиво и нежно сказал он. — Все поправится, приживется… В войну не такое видели и то не плакали, а тут…
Она прижалась щекой к теплой солдатской его гимнастерке, отдававшей запахом махорки и здорового мужского пота, и на мгновение почудилось ей, что она совсем маленькая.
Стеклянный звук уздечки и густой всхрап лошади вывели Груню из легкого забытья, и она отстранилась от Гордея.
В бледно-зеленом рассветном небе проступала облачная рябь, будто кто разбрасывал на льду снежные комья.
— А мы вчера тебя хватились — нет нигде!.. Всю деревню обежали — нет нашей звеньевой, — не снимая руки с ее плеча, говорил Гордей. — Всю ночь я из-за тебя, девка, не спал! Как бы, думаю, не случилось чего. А ты вон какая храбрая! Как же ты думала спасать свою пшеницу, бедовая твоя головушка, а?
— Не знаю! — тихо ответила она.