Краснопёров поднял красный флажок, и Груня увидела, как Родион включил первый рубильник. Взревела на току молотилка, замелькали в руках подавальщиц снопы, поплыли по транспортеру. Белозубый загорелый машинист стал бросать разрыхленные охапки в барабан. Когда позади молотилки выросла высокая копна соломы, Ваня Яркин накинул на нее веревочную петлю. Родион вдавил в медные челюсти рубильника вторую ручку, и копна, чуть подпрыгивая по стерне, потащилась к помосту. Здесь ее поджидал Краснопёров. Он ловко втащил ее в огромную, сплетенную из тонкой проволоки корзину, зацепил крюком и крикнул:
— Готов!
Груня стояла в плотной, жарко дышащей толпе и не сводила глаз с Родиона. Она чувствовала, как он волнуется, то отводя со лба влажный чуб, то облизывая пересохшие губы. Изредка он пристально вглядывался в толпу, словно отыскивая в ней кого-то, потом снова настораживался у пульта. Услышав последний сигнал председателя, он включил третий рубильник.
Воз соломы на помосте дернулся, проволочился по гладким доскам, поднялся в воздух и, чуть прогибая тяжестью стальные тросы, покачиваясь, поплыл над ревущей от восторга толпой, вдоль выстроившихся шеренг, точно огромный золотистый цветок. Люди смеялись, кричали, бросали в воздух кепки, платки, неистовствовали ребятишки.
Груня прижала к груди кулаки и побежала со всеми за летящим над землей возом. Общая радость захватила ее. Она не заметила, как пробежала больше двух километров до фермы, и удивилась, увидев здесь, на зеленой лужайке, всех колхозников. Значит, они все бежали сюда от самого тока. Она видела, как подошел к Родиону Гордей Ильич и пожал ему руку, как его сменили Краснопёров, Соловейко, еще какие-то люди — женщины, старики, подростки. Несколько раз она порывалась подойти к Родиону, поздравить с удачным окончанием стройки, но так и не решилась.
Соловейко окружили девушки, обнимали, тормошили… Тан, где она появлялась, всегда слышались смех, шутки, было шумно и весело.
Глядя на улыбчивое лицо Наташи, Груня с удивлением подумала о том, как Соловейко легко вошла в их колхозную семью, будто родилась и выросла здесь, среди этой диковатой, природной красоты и радушных, отзывчивых хлеборобов-сибиряков. Она принадлежала к тем чудесным, неунывающим, веселым натурам, которые сразу и навсегда завоевывают симпатии всех, не прилагая к этому никаких усилий — естественно и просто, и люди тянутся к их веселости, как к благодатному теплу и свету.
В центре колыхавшейся, гудящей несдержанными голосами лужайки стоял большой стол, покрытый красной матерней, на нем, как кусок прозрачного льда, блестел графин с водой.
Не успела Груня оглядеться, найти Соловейко и сесть рядом с ней, как за столом поднялись Краснопёров, Гордей Ильич, Григорий Черемисин, Ваня Яркин. Кто-то из стариков зашишикал, и шум на лужайке пошел на убыль.
Чувство торжественной приподнятости, охватившее всех, передалось и Груне. Она радостно кивала односельчанам, отвечала на улыбки, крепко жала протянутые ей руки.
— Твой-то как отличился? — тихо, над самым ухом заговорила пробравшаяся к ней Фрося и, не дождавшись ответа, зашептала: — А я что-то о своем соскучилась: с утра не видала… И не могу найти, хоть всех глазами обежала… — Она вдруг ткнулась носом в Груннно плечо и затряслась от смеха. — Прямо… ослепла… он же за столом, в президиуме…
Гордей Ильич застучал карандашом по графину, и лужайку накрыла тишина.
— Товарищи!.. — в голосе Гордея Ильича была незнакомая Груне праздничная приподнятость, какое-то скрытое, душевное ликование. — Вы, наверное, знаете, зачем мы сюда собрались… У нас сегодня, кроме той радости, которую мы только что пережили, есть еще одна. Колхозники Алтая решили вызвать на соревнование колхозников всего Советского Союза, и я думаю, что мы тоже не отстанем от людей.
Точно свежий ветер прошел над лужайкой, и Груне стало тревожно и радостно от веселого плеска ладош.
— Сейчас я вам прочитаю обращение…
Он начал читать, и радостные мурашки поползли у Груни по спине. По мере того как Гордей Ильич читал, голос его креп, напряженно-звенящий, уверенный, люди на лужайке поднимались, тесной толпой окружали стол, то и дело разрывая тишину грохотом аплодисментов.
— «…У нас одна дума, одно стремление: сделать нашу страну еще сильнее и краше, еще богаче и неприступнее. Есть для этого у советского народа силы и средства, ум и талант. Есть у нашего народа великий вождь товарищ Сталин, ведущий нас от победы к победе. С товарищем Сталиным советские люди преодолеют любые трудности, любые преграды…»
«Как бы я хотела увидеть его! — подумала Груня, и ей стало жарко от мысли, которая пришла вслед. — А вот выращу еще больший урожай, и он меня, может, тоже захочет увидеть. Захотел же он увидеть Марию Демченко».
Она впервые так просто подумала о вожде, и в эту минуту ей открылась вдруг безграничная, ясная даль жизни этого великого человека, и сердце ее переполнилось любовью и гордостью.
На глазах у Груни выступили слезы. Она видела лица своих подруг, как бы озаренные светом, и все ликовало в ней.
— «…В борьбе за высокий урожай мы трудились, не зная устали…»
— Мы трудились, не зная устали, — тихо повторила Груня.
Она почувствовала, как кто-то напряженно и горячо дышит ей в затылок, и чуть повела головой. За ее спиной, не видя ее, весь устремленный вперед, стоял Родион, блестя влажными глазами.
— «…Колхозное слово, твердое и нерушимое слово, будет выполнено честно и аккуратно».
— Честно и аккуратно… — прошептала Груня.
Рухнула груда аплодисментов, и, хлопая в ладоши, Груня оглянулась. Родиона за спиной уже не было.
Она столкнулась с ним у стола, когда стали подписывать обращение. Родион обмакнул перо в чернильницу, но, увидев Груню, протянул ручку ей.
— На, распишись…
Груня почувствовала, что краснеет. Все смотрели на них и ждали.
— Ты больше меня имеешь право свое имя первой писать, — сказал Родион.
— Да, ее слово крепкое! — поддержал Гордей Ильич.
Чуть дрожащей рукой Груня расписалась и передала ручку Родиону.
— А старики, что ж, напоследок будут прикладываться? — неожиданно спросил протискавшийся к столу лед Харитон, и все заулыбались: всегда что-нибудь отчудит.
Но старик был сегодня настроен торжественно и строго.
— Пиши, Харитон Иваныч, — сказал Гордей Ильич, — ты у нас тоже человек заметный!
— Ну-ка, расступись, — попросил Харитон, — да под руки не толкайте, я и без вас собьюсь от радости.
Повисла мгновенная тишина. Слышно было, как тяжело дышит старик, как скрипит по бумаге перо. Вот Харитон выпрямился, вытер вспотевший лоб, кто-то хотел вытянуть из скрюченных пальцев Харитона ручку, но он сказал:
— Обожди. Дай слово сказать… — Старик передохнул, прокашлялся. — Ты вот что, Гордей Ильич, скажи: это самое обращение Иосиф Виссарионович будет читать?
— Ясно, будет!
— Тогда дозволь, я от себя еще несколько слов припишу, — сказал Харитон, и снова наступила тишина.
Гордей Ильич переглянулся с Черемисиным, с членами правления и кивнул:
— Пиши, раз душа просит… Твое обращение!
Старик опять наклонялся к столу и в чуткой тишине поскрипывал пером, часто макая его в чернильницу и прося, чтоб ему не застили, дали больше света. Наконец он отдал лист председателю.
— Можно вслух прочитать, Харитон Иванович?
— У меня от народа секретов нету, — сказал старик.
Гордей Ильич поднес лист к глазам и раздельно прочитал:
— «Товарищ Сталин, не беспокойся, от нашего хлеба аж амбары затрещат. Русанов Харитон, рождения 1880 года».
Все захлопали в ладоши, закричали напористо, разноголосо:
— В самый корень дед смотрит!
— Определил нам программу, знай, старайся только!
— Русановская порода; что и говорить!
На высоких столбах, окружавших полянку, налились молочно-белым светом фонари.
Кто-то схватил Груню за руку, и она увидела Павлика.
— Ты откуда здесь?
— А я с бабушкой. Она пошла дедушку искать, а я — тебя. Пойдем, мам, там начнут костер жечь.
— Да куда ты меня тянешь? Постой, — послушно выбираясь за ним из толпы, тихо и удивленно говорила Груня.
За лужайкой рыжим конем поднялся на дыбы костер.
— Мам, а почему ребята говорят, что папа — это не мой папа? — спросил Павлик.
Груня стиснула руку мальчика и промолчала.
— Разве это правда, мам?
Они уже стояли перед костром, облитые ярким светом, ощущая на лицах дыхание огня. Позади, не затихая, гудела толпа, смеялись девушки, кто-то перебирал лады баяна.
Груня притянула мальчика за плечи, и они опустилась на хрустящие охапки соломы.
— Нет, — тихо сказала она, пристально глядя на огонь, — это неправда… Они просто дразнятся…
— Я так и знал! — радостно вскричал Павлик. — Им просто завидно, что у меня такой папа!
К ним шел Родион. У него было такое напряженное лицо, что Груня забеспокоилась и приподнялась.
— Что такое?
— Ничего. — Родион улыбнулся потерянно и счастливо. — Там что-то невообразимое творится… Гордей Ильич рассказал о том, что капиталисты нам войной грозят, и поднялось, кто во что горазд!.. Дают свои особые обещания. И я дал насчет электричества. Чтоб везде, где только можно, работу облегчить. Твое звено кто-то на соревнование вызвал.
— Ну, и я тогда… — Груня вскочила, но, сделав несколько торопливых шагов, вернулась. — Посиди тут с Павликом, я сейчас, — и пошла от костра, потом не выдержала и побежала навстречу шумному, все нараставшему прибою голосов.
Глава шестнадцатая
Встречается иногда в полях брошенная, забытая дорога, Еще совсем недавно скользили по ней певучие полозья, летом скрипели телеги, она уводила людей в росистые поля, манила синей, дымной далью, кутала босые ноги хлеборобов в теплую пушистую пыль.
Но вот где-то стороной пролегла другая, новая дорога, а эта стала зарастать: глушат ее горькая седая полынь, цепкий репейник, жесткий пырей, — и скоро случайный, забредший по старой памяти путник уже с трудом угадывает в диком бурьяне темные, когда-то звонкие колеи…