– Сработало!
Предрассветную тьму разорвала вспышка, за ней последовала мощная взрывная волна и раздался оглушительный грохот. Свет «ярче полуденного солнца», рожденный взрывом мощностью 20 килотонн в тротиловом эквиваленте, был виден на расстоянии свыше 300 км, а гул докатился и до более отдаленных мест.
«Потом была эта невероятная, не имевшая аналогов, световая вспышка, – напишет генерал Гровс. – Мы все перевернулись на живот и посмотрели через темные очки на огненный шар. Сорок секунд спустя ударила взрывная волна и послышался звук взрыва, которые уже не могли испугать нас после того, как мы были ослеплены этим небывалой интенсивности светом. Доктор Конант подполз к нам, и мы пожали друг другу руки, обменявшись поздравлениями».
Над землей расцвел гигантский желто-оранжевый плазменный шар, из которого стало расти грибовидное облако. Вспышка была настолько яркой и долгой, что Джеймсу Конанту, наблюдавшему со смотровой площадки, показалось, что «огонь поглотил весь мир». Эдварду Теллеру пришло на ум такое сравнение: «будто в темной комнате раздвинули плотные шторы и в нее ворвался поток солнечного света». Несколько наблюдателей, стоявших за укрытием, чтобы увидеть световой эффект, были сбиты с ног взрывной волной.
Облако поднялось на высоту 12 километров. В радиусе полутора километров от эпицентра взрыва не осталось вообще никаких признаков жизни. Стальная башня, на которой находился заряд, испарилась, на ее месте образовалась воронка диаметром 300 метров. Стадо антилоп, которое паслось возле башни, аннигилировалось. Ни гремучей змеи, ни травинки. Радиацию увидеть не мог никто, но все понимали, что она там.
Лоуренс в красках описал общее настроение: «Мощный гром раздался через 100 секунд после мощной вспышки – первый крик новорожденного мира. Он заставил ожить притихшие, застывшие без движения силуэты, вернул им голос. Воздух наполнили громкие крики. Маленькие группы людей, стоявшие до этого, словно вросшие корнями в пустынную почву растения, пустились в пляс… Люди начали пожимать друг другу руки, хлопать друг друга по спине, смеяться счастливым детским смехом».
Импульсивный русский физик Кистяковский, брошенный на землю взрывной волной, стиснул Оппенгеймера в объятьях. И радостно потребовал свой выигрыш – десять долларов. Оппенгеймер достал бумажник, но он был пуст, и Кистяковскому пришлось подождать. По возвращении в Лос-Аламос Оппенгеймер публично вручит Кистяковскому десятидолларовую купюру со своим автографом.
Повернувшись к выходу, Оппенгеймер пожал руку Кену Бейнбриджу. Тот заглянул ему в глаза и произнес:
– Теперь мы все сукины дети.
Оппенгеймер тогда так не думал. Коллега обратил внимание на его победную поступь и осанку человека – хозяина своей судьбы. «Я никогда не забуду его походку, то, как он выходил из машины… Он шел как герой вестерна, важно так. Как человек, сделавший свое дело».
Много позднее Оппенгеймер расскажет: «Мы знали, что мир уже не будет прежним. Кто-то смеялся, кто-то плакал. Большинство молчали. Я вспомнил строчку из священного писания индусов „Бхагавадгиты“ – Вишну пытается убедить принца выполнить свой долг и, приняв, чтобы произвести на него впечатление, облик четырехрукого существа, говорит: „Теперь я смерть, разрушитель миров“. Полагаю, мы все так или иначе думали об этом».
Вернувшись в основной лагерь, Оппенгеймер поднял бокал бренди, чокнувшись с братом и генералом Фарреллом. Затем позвонил в Лос-Аламос и попросил секретаршу передать супруге – пусть она поменяет простыни. Это был условный сигнал жене, что испытание прошло успешно.
После возвращения в Лос-Аламос начался пир горой.
Результаты испытания превзошли самые оптимистичные ожидания. Атомная бомба стала реальностью.
В 7.30 вечера по берлинскому времени в Потсдаме министр обороны Симпсон получил из Вашингтона телеграмму: «Больного оперировали утром. Диагноз не вполне ясен, но результаты более чем удовлетворительны и уже превосходят ожидания. Необходим пресс-релиз для местных газет. Доктор Гровс доволен. Он возвращается [в Вашингтон] завтра. Сообщение придет по почте».
Трумэн в мемуарах напишет: «Самое секретное и самое дерзкое начинание в войне увенчалось успехом. Мы теперь обладали оружием, которое не только революционизирует войну, но также изменит курс истории и цивилизации… По мере того, как я читал послание от Симпсона, я понимал, что испытание не только оправдало самые оптимистические ожидания ученых, но и что Соединенные Штаты обладают ни с чем не сравнимой взрывной мощью».
Для американского президента это меняло очень многое. Трумэн, ехавший в Потсдам, чтобы добиться вступления СССР в войну с Японией, теперь думал о том, как бы минимизировать советское участие. «Думаю, что япошки сдадутся прежде, чем туда придет Россия, – пометил он в дневнике после получения сообщения из Аламогордо. – Уверен, что так оно и будет, когда над их родиной возникнет Манхэттен».
О том, что испытание будет, Сталин и Молотов знали – об этом заранее сообщили разведчики, называя, правда, другую дату – 10 июля.
17 июля. Вторник
Сталину предложили осмотреть центр Берлина, то, что осталось от имперской канцелярии. Он ответил:
– Пусть Молотов и Берия едут.
Рассказывал Серов: «Наутро Молотов и Берия попросили, чтобы я показал им… бункер (Гитлера – В.Н.), где он покончил жизнь. Я их повез, рассказал и показал.
МолотовВ. М. спросил, где трупы. Я ответил, что захоронили на территории военного городка одной воинской части вне Берлина. Знают об этом только три человека: я, начальник особого отдела генерал Вадис и его заместитель генерал Мельников».
Экскурсию по городу совершил и Черчилль: «Город представлял сплошные руины… На площади перед имперской канцелярией собралась большая толпа. Когда я вышел из машины и пробрался через толпу, все, за исключением одного старика, который неодобрительно покачивал головой, начали приветствовать меня. Моя ненависть к немцам улеглась после того, как они капитулировали, и их приветствия, а также изнуренный вид и поношенная одежда меня очень растрогали… Исход, избранный Гитлером, был гораздо более удобным для нас, чем тот, которого я опасался».
Трумэну с утра последние новости из Аламогордо принес Стимсон. В кратком послании из Вашингтона говорилось: «Доктор Гровс только что вернулся, полный оптимизма, с известием, что малыш здоров, как и его старший брат. Свет в его взоре различим отсюда [Вашингтон] до Хайхолда [дом Стимсона на Лонг-Айленде, в 250 милях], и я мог слышать его крики, долетавшие отсюда до моей фермы [в 40 милях от Аппервилля, штат Вирджиния]».
Трумэн сразу позвал Бирнса, адмирала Леги, генералов Маршалла и Арнольда и адмирала Кинга в свой офис в «маленьком Белом доме». «Мы рассмотрели нашу военную стратегию в свете этого революционного события, – писал Трумэн. – Мы не были готовы использовать это оружие против японцев, хотя мы знали, какой эффект новое оружие может иметь физически и психологически, когда использовано против врага. По этой причине военные советовали продолжать реализацию действовавших военных планов по вторжению на основные острова Японии».
В тот же день президент счел нужным поделиться информацией о взрыве с англичанами. «В Потсдаме, как и везде, секрет атомной бомбы тщательно охранялся, – писал Трумэн. – Мы не расширяли очень узкий круг американцев, которые о нем знали. Черчилль, естественно, был в курсе проекта создания атомной бомбы с самого начала, поскольку тот предполагал объединение британских и американских наработок».
Черчилль подтверждал: «Днем ко мне заехал Стимсон и положил передо мной клочок бумаги, на котором было написано: „Младенцы благополучно родились“. Я понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее.
– Это значит, – сказал Стимсон, – что опыт в пустыне Нью-Мексико удался. Атомная бомба создана.
Хотя мы следили за этими страшными исследованиями на основании всех тех отрывочных и скудных сведений, которые нам давали, нам заранее не сообщили, или, во всяком случае, я не знал даты окончательных испытаний».
Но Черчилль тоже сразу понял, что поддержка Сталина в войне с Японией становилась не обязательной. «Теперь у Сталина нет того козыря против американцев, которым он так успешно пользовался на переговорах в Ялте».
Вспоминал Иден: «Несмотря на объявленный успех, все еще существовала неясность в отношении эффективности бомбы, и адмирал Леги продолжал высказывать сомнения».
Теперь главная проблема – говорить ли Сталину? Трумэн был против. Черчилль убедил его, что лучше это сделать во время конференции, чтобы избежать в будущем справедливых вопросов, почему союзник не был информирован о столь важном событии.
Но когда днем 17 июля состоялась первая встреча Сталина с Трумэном, президент не сделал даже намека на бомбу. В мемуарах президент записал: «Сталин извинился за опоздание, сказав, что его здоровье уже не столь хорошее, как раньше. Было около одиннадцати, когда он зашел, и я попросил его остаться на ланч. Он сказал, что не сможет, но я настаивал.
– Вы смогли бы, если бы захотели, – сказал я ему.
Он остался. Мы продолжали разговор во время ланча. Он произвел на меня сильное впечатление, и мы вели прямой разговор. Он смотрел мне в глаза, когда говорил, и я почувствовал надежду, что мы можем достичь согласия, удовлетворяющего весь мир и нас самих.
Меня удивил рост Сталина – он был не выше пяти футов и пяти или шести дюймов. Когда мы фотографировались, он обычно становился на ступеньку выше меня. Черчилль сделал бы то же самое. Я слышал, что у Сталина была иссохшая рука, но это было незаметно. Что я особенно отметил, так это его глаза и выражение лица.
Я был удовлетворен первым визитом Сталина. Он демонстрировал чувство юмора. Он был исключительно вежлив и перед уходом сказал мне, что встреча ему понравилась. Он пригласил зайти к нему, и я обещал это сделать».
Советская запись беседы начинается с извинения Сталина за опоздание на один день «ввиду переговоров с китайцами, хотел лететь, но врачи не разрешили». Видимо, из этой реплики Трумэн сделал вывод о недомогании Сталина.