– Мы настроены против подобного раздела и убеждены, что поляки окажутся в большой опасности, если они продвинутся так далеко на запад, как это уже однажды имело место с ними при продвижении так далеко на восток.
Сам Черчилль вспоминал: «Я начал с того, что напомнил им, что Великобритания вступила в войну из-за того, что на Польшу было совершено нападение, и что мы всегда очень интересовались ею, но границы, которые ей сейчас предлагают и на которые она, по-видимому, хочет согласиться, означают, что Германия лишится одной четвертой части пахотных земель, которые она имела в 1937 году…
Берут возразил, что „Великобритания совершила бы грубейшую ошибку, если бы, вступив в войну ради Польши, теперь не проявила понимания ее требований… Я напомнил ему, что до сих пор мы не могли сами установить, что происходит в Польше, поскольку она была закрытым районом… Я высказался за полную компенсацию его страны, но я предостерег его, что поляки не правы, требуя слишком многого“».
Берут упрекал Черчилля в полном непонимании ситуации: польские требования были весьма умеренными и имели целью установление мира в Европе. Переселиться будут вынуждены лишь полтора миллиона немцев, утверждал Берут, поскольку в тех областях, передачи которых требует польское руководство, большинство людей, особенно в Силезии, были польского происхождения, хотя и предпринимались попытки их онемечить. Черчилль упрямо качал головой и повторял, что поляки не правы, желая слишком много.
Затем поляки были приняты Трумэном, при переговорах присутствовали также Бирнс и Гарриман. Однако беседа была мимолетной – не более двадцати минут. Президент высказал свое недовольство теми «произвольными» действиями, которые поляки предприняли для установления контроля над частью советской зоны оккупации в Германии. И свернул общение, объяснив это необходимостью отправляться на пленарное заседание конференции.
Восьмое заседание конференции открылось сообщением Бирнса о прибытии делегации Временного польского правительства и ее позиции:
– Польская делегация считает, что западная граница Польши должна идти от Балтийского моря через Свинемюнде, включая Штеттин в состав Польши, дальше по р. Одеру до р. Западная Нейсе и по Западной Нейсе до границы Чехословакии. С исторической точки зрения было бы справедливо создать мощное польское государство, которое было бы в состоянии защищаться от любой германской агрессии.
Пока информацию просто приняли к сведению.
– Первым вопросом порядка дня является вопрос о допущении в Организацию Объединенных Наций Италии и других государств-сателлитов, включая Финляндию, – произнес Трумэн.
Сталин позволил себе пространное заявление.
– Если речь идет о том, чтобы государствам-сателлитам дать облегчение, то надо сказать об этом в настоящем решении. Создается облегченное положение для Италии, против чего трудно возражать. Но вместе с тем это облегченное положение для Италии не сопровождается одновременным облегчением положения для других стран – бывших сообщников Германии. Впечатление получается такое, что здесь создается искусственное деление: с одной стороны, Италия, положение которой облегчается, а с другой стороны – Румыния, Болгария, Венгрия и Финляндия, положение которых не предполагается облегчить. Будет опасность дискредитации этого нашего решения: чем, собственно, у Италии имеется больше заслуг по сравнению с другими странами? Единственная ее «заслуга» заключается в том, что Италия первая капитулировала. Во всем остальном Италия поступала хуже и нанесла больший вред, чем любое другое государство-сателлит. Несомненно, что любое из четырех государств – Румыния, Болгария, Венгрия, Финляндия – нанесло союзникам гораздо меньше вреда, чем Италия. Что касается правительства в Италии, то разве оно более демократично, чем правительства в Румынии, Болгарии или Венгрии? Конечно нет. Демократических выборов не было ни в Италии, ни в других государствах. Поэтому я не понимаю, откуда появилось такое благоволение к Италии и такое отрицательное отношение ко всем другим государствам – бывшим сообщникам Германии.
– Разница наших взглядов на правительство Италии, с одной стороны, и на правительства Румынии, Болгарии и Венгрии – с другой, объясняется тем, что наши представители не имели возможности получить нужной информации в отношении этих последних стран, – пытался объяснить президент. – Но в представленном на рассмотрение документе мы попытались удовлетворить пожелание советской делегации и не поставить других сателлитов в худшее положение, чем Италию.
– Но с Италией вы имеете дипломатические отношения, а с этими странами не имеете, – напомнил Сталин.
– Но и другие сателлиты, – ответил Трумэн, – могут получить наше признание, если их правительства будут удовлетворять нашим требованиям.
– Каким требованиям? – настаивал Сталин.
– Относительно свободы передвижения и свободы информации.
– Ни одно из этих правительств не мешает и не может мешать свободному передвижению и свободной информации для представителей союзной печати.
Трумэн расширил список требований:
– Мы хотим, чтобы эти правительства были реорганизованы, и, когда они станут более ответственными и демократичными, мы предоставим им свое признание.
– Уверяю вас, что правительство Болгарии более демократично, чем правительство Италии.
Трумэн заверил:
– Чтобы пойти навстречу советским пожеланиям, мы предложили в отношении Румынии, Болгарии и Венгрии такую же формулировку, как и в отношении Италии.
– Но это предложение не включает восстановления дипломатических отношений.
– Я уже несколько раз говорил, что мы не можем восстановить дипломатических отношений с этими правительствами до тех пор, пока они не будут организованы так, как мы считаем нужным, – президент стоял на своем.
– Затруднения были раньше, теперь их нет, – возразил Сталин. – Нам очень трудно присоединиться к этой резолюции в настоящем ее виде. Мы не хотим к ней присоединяться.
Трумэн запомнил: «На этот раз развернулись самые ожесточенные дебаты конференции, суть которых сводилась к тому, что Сталин хотел, чтобы мы признали марионеточные правительства, установленные им в государствах-сателлитах, захваченных русскими армиями…
Черчилль сказал, что хотел бы замолвить слово об Италии. Он испытывал значительную симпатию к Италии, потому что там сейчас отсутствовала цензура, наблюдался значительный рост свобод и теперь на севере собрались проводить демократические выборы. Он не понимал, почему бы Большой тройке не обсудить с ними мирный договор. Что касается Румынии и особенно Болгарии, то он добавил, что англичане ничего не знают. Он утверждал, что их миссии в Бухаресте обладали статусом, близким к интернированию.
Сталин прервал его, чтобы спросить, как может Черчилль ссылаться на непроверенные факты. Черчилль сказал, что англичане узнали об этом от своих представителей. Сталин был бы очень удивлен, заявил он, прочитав длинный перечень трудностей, с которыми столкнулась их миссия там.
– Железный занавес, – бросился британский премьер-министр в атаку, – обрушился вокруг них.
Сталин прервал его:
– Все это сказки.
Черчилль ответил, что государственные деятели при желании могут называть высказывания друг друга сказками. Он выразил полное доверие своим представителям в Бухаресте и сказал, что условия в той британской миссии вызвали у него самое большое огорчение.
Я подтвердил, что в случае Соединенных Штатов мы также были весьма обеспокоены многочисленными трудностями, с которыми столкнулись наши миссии в Румынии и Болгарии. Обмен мнениями продолжался резко и продолжительно, и я предложил вновь передать этот вопрос на рассмотрение министров иностранных дел».
Вопрос о статусе Италии повис в воздухе. Трумэн перешел к обсуждению проблемы черноморских проливов, предложив расширить вопрос и рассмотрев проблему свободы навигации в целом. Сталин настоял на возвращении к конкретному вопросу о Босфоре.
– Свободное плавание через Черноморские проливы должно быть утверждено и гарантировано тремя великими державами, а также другими державами, – настаивал Черчилль, поддержанный Трумэном. – Гарантия свободного прохода со стороны трех великих держав будет гораздо действеннее, чем фортификация проливов.
– А как регулируется проход через Суэцкий канал, применяется ли к нему тот же принцип? – ехидно поинтересовался Молотов. Вопрос о Суэце был отрегулирован двусторонним англо-египетским соглашением.
– Суэцкий канал открыт для всех и в мирное время, и во время войны, – уверил Черчилль.
– Он находится под таким же международным контролем, который предлагается для Черноморских проливов?
– Этот вопрос пока не поднимался, – растерялся британский премьер.
– Если это такое хорошее правило, почему же оно не применено к Суэцкому каналу? – настаивал Молотов.
– Мы имеем с Египтом договор, который нас совершенно удовлетворяет. Он действует в течение 70 лет, и до сих пор жалоб не было.
– Жалоб было много, – напомнил нарком. – Об этом следует спросить Египет.
– Египет подписал с нами договор, – доказывал Черчилль.
– Вы же говорите, что международный контроль лучше. Мы тоже предлагаем заключить договор с Турцией.
Тут в разговор вступил Трумэн:
– Если свободный режим проливов будет гарантирован международным авторитетом, то никаких фортификаций в этих проливах не понадобится ни Турции, ни России.
Становилось ясно, что по вопросу о проливах западные партнеры не собирались отступать ни на дюйм. Турция превращалась в один из самых серьезных камней преткновения.
В связи с дискуссией о проливах Трумэн написал в мемуарах: «Молотов много говорил в Потсдаме… Говорил, как будто он и был Российским государством до тех пор, пока Сталин не улыбался и не говорил ему несколько слов по-русски, после чего он менял свой тон. Я нередко чувствовал, что Молотов скрывал некоторые факты от Сталина или не предоставлял эти факты до того момента, когда вынужден был это делать. Всегда было сложнее прийти к договоренности с Молотовым, чем со Сталиным. Если Сталин мог иногда улыбнуться и расслабиться, Молотов постоянно оказывал давление».