е и с мастерством, которые удивили многих».
А Громыко подметил: «Эттли не обладал прямотой и категоричностью суждений Бевина. Он – тоже выходец из рабочей среды – представлял английскую школу деятелей со свойственными им манерами и своеобразным тактом… Однако употребляет он тот же политический язык, что и Черчилль. Прогнозы нашей делегации подтверждаются: все считали, что если лейбористы придут к власти, то политика Англии останется, по существу, той же, которую проводило и правительство консерваторов…
Между прочим, до этого лидеры лейбористов – Эттли и Бевин – произносили немало добрых слов по адресу Советского Союза, говорили о гибели его людей и материальных потерях, понесенных им в войне. В Потсдаме же они – новые премьер и министр иностранных дел Англии – на такие слова более чем скупились. Лексикон становился иным. Уже подули холодные ветры, они дошли и до Потсдама».
Первая после перерыва встреча трех лидеров – уже в новом составе – состоялась в 22.15 в Цецилиенхофе.
Встреча была короткой – Эттли еще нужно было прийти в себя и полностью войти в курс дела. Молотов коротко доложил о заседании министров иностранных дел, состоявшемся 25 июля.
Затем Сталин в удивительно мягком тоне высказал свои претензии в отношении обстоятельств появления Потсдамской декларации:
– Я хотел сообщить, что мы, русская делегация, получили новое предложение от Японии. Хотя нас не информируют как следует, когда какой-нибудь документ составляется о Японии, однако мы считаем, что следует информировать друг друга о новых предложениях.
Текст японского письма был озвучен: «13 июля посол имел честь представить предложение японского правительства о направлении князя Коноэ в Москву. Он получил ответ советского правительства, которое не видело возможности дать определенный ответ, потому что не было сделано никакого конкретного предложения. Чтобы уточнить этот вопрос, он сообщал следующее: миссия князя Коноэ состояла в том, чтобы просить советское правительство принять участие в качестве посредников для прекращения нынешней войны и передать исчерпывающую позицию японской стороны. Князь Коноэ также будет уполномочен вести переговоры в отношении советско-японских связей во время войны и после войны».
В этот критический для империи момент японское правительство было уже готово идти на удовлетворение любых требований СССР, в том числе территориальных. Сталин это знал, но не собирался отказываться от союзнических обязательств.
– В этом документе ничего нового нет, – продолжил он. – Есть только одно предложение: Япония предлагает нам сотрудничество. Мы думаем ответить им в том же духе, как это было прошлый раз.
– Мы не возражаем, – отозвался Трумэн.
Согласился и новый британский премьер. И заверил:
– Хотя события, которые имели место в Англии, помешали работе конференции, однако мы готовы быть здесь сколько угодно и заниматься любыми вопросами.
Сталин напомнил:
– Вопрос о допуске в Организацию Объединенных Наций Италии и других стран обсуждался на предыдущем заседании Большой тройки. Однако, как было здесь сообщено, у министров иностранных дел сложилось различное впечатление от результатов этого обсуждения.
Трумэн попросил взять слово по этому вопросу Бирнсу.
– На совещании трех министров иностранных дел советская делегация заявила, что, насколько она помнит, делегация США приняла ее предложение, – туманно начал госсекретарь. – Английская делегация предложила, чтобы мы включили в число стран, вступление которых в Организацию Объединенных Наций мы будем поддерживать, некоторые нейтральные страны. Мы с этим согласились. Советская делегация предложила включить в этот документ пункт относительно режима Франко, и, чтобы пойти навстречу советской делегации, мы добавили пункт относительно отрицательного отношения трех держав к вступлению Испании при режиме Франко в члены Объединенных Наций. Советская делегация предложила затем включить пункт относительно правительств Болгарии, Румынии, Венгрии и Финляндии. Мы с известными поправками согласились на этот пункт. После этого было предложено внести редакционное исправление в пункт об этих странах. Мы с этим тоже согласились.
Как выяснилось, согласились далеко не со всем, и Сталин предложил отложить принятие решения. Перешли к вопросу о репарациях с Италии и Австрии. Трумэн, как мог, защищал итальянцев.
– Нам пришлось, вместе с британским правительством, предоставить Италии приблизительно 500 миллионов долларов для восстановления ее экономического положения. Мы рассчитываем дать Италии еще полмиллиарда долларов для той же цели. Правительство США готово предоставить эти средства для определенной цели, о которой я уже говорил, но не для того, чтобы Италия платила репарации союзным и другим странам.
– Можно было бы согласиться насчет того, чтобы с Австрии репараций не брать, поскольку Австрия не представляла собой самостоятельного государства, – проявил великодушие Сталин. – Но нашему советскому народу очень трудно понять отсутствие всяких репараций с Италии, которая представляла самостоятельное государство и войска которой дошли до Волги и принимали участие в разорении нашей страны.
Трумэн стоял на своем:
– Если в Италии имеются предметы для репараций, я совершенно согласен передать их Советскому Союзу. Но мы не готовы и не согласны предоставить Италии деньги для того, чтобы она из этих денег платила репарации союзным и другим странам.
– Я понимаю точку зрения президента, но я хочу, чтобы президент понял мою точку зрения, – настаивал Сталин. – Что дает моральное право советскому народу говорить о репарациях? Это то, что значительная часть территории Советского Союза была оккупирована вражескими войсками. Три с половиной года советские люди находились под пятой оккупантов. Если бы не было оккупации, может быть, у русских не было бы морального права говорить о репарациях. Может быть.
– Я вполне вам сочувствую, – нагло соврал Трумэн.
Сталин сделал вид, что пропустил ложь мимо ушей:
– Президент говорит, что, может быть, в Италии есть оборудование, которое понадобится русским, и, может быть, это оборудование пойдет для погашения репараций. Хорошо, я не хочу требовать многого, но я хотел бы установить примерную сумму этих репараций. Италия – большая страна. Какую сумму можно взять с Италии, какое будет ценностное выражение репараций?
Трумэн не смог ответить. Бевин предложил при установлении суммы репараций не учитывать того, что США и Великобритания дают Италии, а принимать в расчет только то, что у Италии имеется в настоящее время.
– Конечно, интересами Америки и Англии я пренебрегать не собираюсь, – обещал Сталин.
Эттли солидаризировался с Трумэном:
– Конечно, если в Италии имеется оборудование, которое можно изъять, то это другое дело, но на оплату репараций из средств, которые были даны нами и Америкой, наш народ никогда не согласится.
Сталин смягчил позицию:
– Мы согласны взять оборудование.
– Военное оборудование? – уточнил Эттли.
– Военное оборудование.
– Это будут единовременные изъятия военного оборудования, а не репарационные изъятия из текущей продукции?
– Единовременные изъятия.
Бевин спросил:
– Речь идет о военном оборудовании для производства военной продукции?
– Нет, почему? – заметил глава советского правительства. – Речь идет об оборудовании военных заводов, которое будет использовано для производства мирной продукции.
– Я имел в виду оборудование, которое не может быть использовано для мирного производства, – пояснил Эттли.
Сталин знал предмет явно лучше британского премьера:
– Всякое оборудование может быть использовано для мирного производства. Наши военные заводы мы переводим теперь на мирное производство. Нет такого военного оборудования, которое нельзя было бы пустить на производство мирной продукции. Например, наши танковые заводы стали производить автомобили. Нужно определить сумму репараций, причем я согласен получить небольшую сумму.
– Я думаю, что у нас нет больших разногласий в принципе по этому вопросу, – подвел итог дискуссии Трумэн. – Я только хочу, чтобы наши авансы, данные Италии, не были при этом затронуты.
Вернувшись поздно ночью в «маленький Белый дом», Трумэн сразу же отправился в комнату связи. Ему не терпелось узнать, чем закончатся дебаты в американском сенате о ратификации Устава Организации Объединенных Наций. Сообщение из Вашингтона было обнадеживающим: «Обсуждение Устава Организации Объединенных Наций прошло гладко. В течение этой недели выступило около сорока сенаторов. Никаких сложностей не возникло. Все указывает на то, что сенат проголосует по Уставу сегодня днем и сегодня же объявит перерыв. Хирам Джонсон сейчас в больнице. Уиллер и Ла Фойетт уже публично заявили, что будут голосовать за Устав, и, судя по всему, и Шипстед, и Лангер тоже будут голосовать за Устав. На открытии утреннего заседания Маккеллар зачитал послание президента, что вопрос о вооруженных силах будет закреплен совместной резолюцией, а не договором. Это произвело благоприятный эффект». И Трумэн уже был в постели, когда ему принесли телеграмму от Стеттиниуса: «Сенат только что ратифицировал Устав Организации Объединенных Наций 89 голосами. Против ратификации проголосовали сенаторы Лангер и Шипстед».
А Черчилль 28 июля отправился на Даунинг-стрит, 10 в имение Чекерс, которое Эттли предоставил в его распоряжении на выходные. Имение Чартвелл Черчиллям еще предстояло освоить, набрать штат прислуги. Собирались они приобрести и дом в Лондоне – на Гайд-парк-Гейт, 28, – но сделка еще не была оформлена.
Вечером Черчилли вместе с некоторыми друзьями собрались на свой последний уик-энд в Чекерсе. После ужина и просмотра кинохроники и документального фильма «Истинная слава» о победе союзников в Европе спустились вниз. Черчилль совсем пал духом и признался дочери Мэри:
– Тут-то мне и не хватает новостей. Работы нет – заняться нечем.