Стояла задача согласовать такой состав коалиционного правительства, который не вызвал бы возражений ни у одного из членов комиссии. Начался утомительный переговорный процесс. Три группы вели переговоры между собой, комиссия проводила длительные совместные заседания с каждой по отдельности и со всеми вместе. И Молотов, и Гарриман, и Керр по отдельности также вели переговоры с каждой группой и с полным составом польских деятелей.
Лидер коммунистов, президент Польши Берут и председатель Временного правительства в Варшаве социалист Осубка-Моравский утверждали, что только их правительство имеет поддержку польского народа. Но обещали Гарриману и Керру, что ради американских и британских экономической помощи и признания готовы допустить в правительство представителей других партий. Остальные польские деятели, напротив, утверждали, что у действовавшей власти не существовало поддержки ни в одном из слоев польского общества, а потому нужно обеспечить максимальное представительство «демократических» партий – Крестьянской, Социалистической, Христианско-трудовой и Национально-демократической.
К вечеру 21 июня была достигнута предварительная договоренность, содержание которой Берут представил комиссии. Действовавшее Временное правительство в Варшаве резервировало за собой три наиболее важных поста: Председателем Национального совета оставался Берут, премьер-министром – Осубка-Моравский, его первым заместителем – Гомулка. Из двадцати министерских кресел шесть выделялись представителям оппозиции и эмиграции, из их числа Миколайчик должен был стать вторым заместителем премьер-министра и министром сельского хозяйства, а Керник – министром по делам государственной администрации. Два других влиятельных политика Витос и Грабский планировались в состав президиума Польского Национального совета.
Был один вопрос, по которому все поляки были едины – территориальный. Миколайчик заявил, что после одобрения соглашения о составе правительства его члены получили право предъявить от имени польской нации требование о признании великими державами западных границ, предусмотренных Ялтинским соглашением. Берут полностью поддержал своего коллегу-оппонента.
В конце заседания 22 июня Гарриман заявил:
– Если бы президент Рузвельт был жив, он наверняка был бы рад достигнутому соглашению.
Однако в отчете, посланном им в тот день в Вашингтон, Гарриман писал, что соглашение не вызывало у него никакого доверия. Трумэн в мемуарах напишет: «Гарриман сообщил мне, что урегулирование было достигнуто из-за беспокойства, которое испытывали все нелюблинские поляки по поводу нынешней ситуации в Польше, – беспокойства, которое делало их готовыми принять любой компромисс, дающий некоторую надежду на польскую независимость и свободу личности.
Однако их соглашение стало только началом. Оба посла, Гарриман и Кларк Керр, выступая от имени своих правительств, ясно дали понять, что формирование Временного правительства национального единства было лишь первым шагом в выполнении ялтинского соглашения. Это, как они указывали, не будет осуществлено до тех пор, пока в Польше не пройдут подлинно свободные выборы… Президент Берут лично заверил Гарримана, что он ожидает освобождения восьмидесяти процентов политических заключенных в Польше.
Я поручил госсекретарю проинформировать министра иностранных дел Польши о том, что Соединенные Штаты признают новое правительство, как только будет сделано официальное заявление о том, что оно начало свою работу в Польше».
Руководителей Временного правительства доставили из Москвы в Варшаву на советских транспортных самолетах 27 июня. Перед отлетом Миколайчик поблагодарил Молотова за «внимание и гостеприимство» и обещал «работать самым лояльным образом». Нарком выразил уверенность, что «теперь имеются все предпосылки для дружественного сотрудничества между Польшей и Советским Союзом».
28 июня в Варшаве временный президент Болеслав Берут объявил состав временного правительства национального единства. Пост премьера сохранил Осубка-Моравский, первым вице-премьером стал Миколайчик. 14 постов из двадцати одного достались участникам действовавшего варшавского правительства.
Теперь не было формальных препятствий ни для признания Польши со стороны США и Англии, ни для предоставления ей места в ООН. Вечером того же дня Осубка-Моравский направил об этом послания Трумэну и Черчиллю.
Польское правительство 29 июня было признано Францией.
Трумэн склонялся к тому же: «Я решил, что дальнейшее промедление не принесет никакой пользы, и 2 июля обратился к Черчиллю с посланием относительно одновременного признания польского правительства двумя нашими государствами». Черчилль был решительно против спешки: он не успевал предложить хоть какой-нибудь утешительный приз остававшемуся не у дел польскому эмигрантскому правительству в Лондоне, его бюрократическому аппарату и Армии Крайовой.
Трумэн напишет: «Черчилль ответил на следующий день, выразив удивление тем, что он получил уведомление о моем решении признать новое польское правительство лишь за „несколько часов“. Он указал на то, что старое польское правительство находится в Лондоне и что имеет под своим контролем польскую армию в 170 000 человек, что должно быть принято во внимание. Он был готов признать новое правительство, но „мы надеемся, что нам будет оказана некоторая помощь в преодолении трудностей, которые вы никоим образом не разделяете. Мы надеялись уведомить лондонских поляков, по крайней мере, за двадцать четыре часа, что представляется вполне разумным, поскольку они должны сообщить всем своим сотрудникам об их ближайшем будущем и о выплате трехмесячного жалованья“. Поэтому он попросил меня отложить свое объявление до 4 июля.
Я ответил премьер-министру: „Ввиду приведенных вами причин я согласен с вашим предложением временно отложить признание нового польского правительства“».
Пятого июля Трумэн и Черчилль объявили об установлении дипломатических отношений с польским Временным правительством национального единства. В посланиях и заявлениях США и Великобритании упоминалось о принятом им обязательстве провести свободные выборы. В представлении многих современных западных и польских историков в тот день США и Англия совершили вероломный акт предательства. Они, как пишет Оскар Халецки из Фордхэмского университета, «перестали признавать законное правительство Польши».
Настроения в послевоенной Польше были весьма специфическими. Побывавший там представитель американского Красного Креста с удивлением сообщал Гарриману о широком распространении антисемитизма, комплекса превосходства и враждебности по отношению к России на фоне столь же иррационального преклонения перед Западом и особенно – Америкой: «В их инфантильном преклонении есть нечто жалкое, они преувеличивают наши достоинства и не замечают недостатков».
Министр иностранных дел Югославии Шубашич, участвовавший в конференции в Сан-Франциско и возвращавшийся в Белград, 29 мая был принят в Белом доме Трумэном. «Он произвел на меня прекрасное впечатление, – напишет президент. – Тито, как я указывал, уже нарушил ялтинское соглашение, установив тоталитарный режим, и теперь пытается силой распространить его на Венецию-Джулию. Если Тито будет упорствовать в этом, с нашей стороны он получит сокрушительный отпор. Пришло время для принятия решения. Я дал знать д-ру Шубашичу, что мы уже завершили работу над проектом соглашения и вскоре представим его Тито, ожидая от него сотрудничества без дальнейшей обструкционистской тактики».
Москва и Белград тоже подготовили компромиссное предложение по Триесту, которое союзники, как водится, тут же постарались переиначить в свою пользу. Формально они соглашались на сохранение югославского присутствия, но решили свести его к символическому минимуму через предоставление Александеру полномочий определять численность и состав югославского военного и гражданского персонала.
В этом ключе Трумэн подготовил 31 мая послание Сталину: «Я рад, что Вы разделяете мою уверенность в том, что будущее территории Венеции-Джулии должно быть определено во время мирного урегулирования… Для того, чтобы Союзный Командующий мог выполнить те обязанности, которые мы на него возложили в этом отношении, он должен располагать соответствующей властью… Поэтому мы должны предоставить ему право определять методы осуществления гражданского управления, а также устанавливать численность югославских войск под своим командованием, которые могут находиться в этом районе. Он готов использовать югославскую гражданскую администрацию, которая, по его мнению, работает удовлетворительно, но, особенно в центрах, в которых преобладает итальянское население, он должен располагать властью менять административный персонал по своему усмотрению».
Соответствующие предписания Белград получил 2 июня нотами от США и Великобритании (накануне Гарриман сообщил о них Молотову). Сталин поднимать скандал не стал.
«Тот факт, что русские сохраняют пассивность, весьма важен, – телеграфировал Трумэну Черчилль 2 июня. – Если мы позволим считать, что нами можно помыкать безнаказанно, у Европы не будет иного будущего, кроме новой, самой ужасной войны, которую когда-либо видел мир. Но, сохраняя твердый фронт в благоприятных для нас условиях и районах, мы можем достичь удовлетворительного и прочного основания мира и справедливости». На случай нового отказа Тито союзники всерьез готовились к военной операции. «На мой взгляд, мы вряд ли сможем добиться своего одним только блефом», – убеждал Трумэна Черчилль.
Пока Сталин требовал от союзников учесть «законные претензии Югославии», 27 мая Тито выступил в Любляне с большой речью, содержание которой в Москве расценили как недружественный выпад против Советского Союза.
«– Нам хотят навязать мнение, что мы ставим союзников перед свершившимся фактом, – говорил Тито. – Я решительно отрицаю от имени всех народов Югославии, что мы намерены что-либо захватить силой. Но мы решительно требуем справедливого завершения, мы требуем, чтобы каждый у себя был хозяином; мы не будем платить по чужим счетам, мы не будем разменной монетой, мы не хотим, чтобы нас вмешивали в политику сфер интересов. Нынешняя Югославия не будет предметом сделок и торгов».