Служба Чиркова устраивала. Работа непыльная, иногда можно подкалымить, до родной деревни рукой подать. Солдафонская грубость сослуживцев – дело привычное. Не в институте же благородных девиц воспитывался. Два года армии за спиной, здесь, на зоне, уже третий год. Сам по-волчьи выть умеет. Единственное, к чему он никак не мог привыкнуть, это мужеложство. Мерзость несусветная. Еще как-то можно понять, что зэки штампуют петухов и лезут к ним под хвост. У них по жизни вывернутые наизнанку представления о нравственности. А вот начальство… Тот же майор Калугин, он же офицер, примерный семьянин – двое детей растут, с женой душа в душу живут. И как он может так спокойно относиться к столь отвратному явлению? Да еще говорить о нем в таком похабном тоне. Раком, на всю длину… Тьфу!…
Так и это еще не все. Калугин не только не препятствует распространению петушиной заразы, он еще и культивирует эту болезнь. Вторая камера – это самая натуральная пресс-хата. В ней обитают четыре урода с куриными мозгами. Двое из них – педики по жизни, с воли дырявыми пришли. Двух других опетушили уже на зоне. За дело опустили, за то, что в свое время девчонку в извращенной форме изнасиловали.
Все четверо – изгои. И если бы не пригрел их Калугин, до конца срока гнить бы им в петушином углу. А так у них отдельная камера, определенный комфорт, сытная пайка и для вонючих отростков есть применение…
Колония общего режима. Плюс отмороженный смотрящий со своей отмороженной кодлой. Отсюда полный беспредел везде и во всем. Так что петушиной братии на зоне вагон и полная тележка. Но Калугин пригрел не кого-то там, а эту четверку. И все потому, что выблядки эти здоровые, как мамонты, и сильные, как паровые машины. Выстоять в схватке против них практически невозможно. И если обитатель восьмой камеры попадет под их пресс, спасения ему не будет. Он вор в законе, по факту человек-глыба. Но Чиркову самому лично приходилось видеть, как огромные каменные валуны рушатся с высокой скалы, летят в море. Грохот, фонтаны брызг, а потом тишина – слышно только, как бьются о берег волны. А валунов уже нет. Погребла их морская пучина.
Опустила на дно морское. Так и вора в законе Космача хотят опустить…
Чирков был против этого. Не для того рождается человек, чтобы становиться петухом. Но что он мог поделать в этой ситуации? Как он мог пойти против Калугина?…
Сложно стать вором в законе. Но куда труднее остаться в этом звании. Шесть лет зоны за кражу, несколько лет жизни в ранге крупного криминального авторитета, бизнес и войны за сферы влияния, кровь, смерть – все это так непросто. Но куда тяжелее третьи сутки недвижимо стоять посреди камеры. Невыносимо трудно. Невыносимо. Но Родион держался.
Превозмогал себя и держался.
Камера тухлая во всех отношениях. Тухлый воздух, тухлая духота, тухлая сырость. Ночью можно спать на дощатом стеллаже, который днем намертво пристегивается к стене.
От подъема до отбоя можно только стоять. Чтобы у заключенного не возникло искушения присесть на пятую точку опоры, пол заливается водой. Есть только одно место, где можно стоять так, чтобы вода не поднималась выше верхнего среза подошвы. Шаг в сторону, и нога утонет по самую щиколотку. Такие вот мокрые дела.
Такой житухе могли бы позавидовать только йоги. Родион себе не завидовал, но держался не хуже йога. Кум и хозяин хотят сломить его, доказать, что он самый обыкновенный, ничуть не лучше других. На самом деле это так и есть – Родион никогда не считал себя солью земли, без нужды не возносил себя над другими. Но менты хотят его принизить, поэтому он просто обязан доказать, что он выше них самих и их подлых уловок. И он доказывает… Он уже давно не чувствовал под собой ног, тело окаменело, глаза остекленели, застряли в орбитах. Он уже давно должен был сдаться. Но он держался. И продолжал возвышаться посреди камеры чугунным изваянием. Он не знал, сколько прошло времени с момента его заточения – сутки, двое, неделя, месяц? Не знал, сколько мучений впереди…
Дверь камеры открылась, перед глазами всплыло лицо вертухая. Родион даже не пошелохнулся. Вот если бы он объявил, что срок заключения истек… Но вертухай только появился и тут же исчез. Зато в объективе воспаленного взгляда замаячила другая ментовская рожа. Майор Калугин, болт ему навстречу…
– Отомри! – с наглой насмешкой велел он.
Родион демонстративно смотрел куда-то мимо него.
– Что, крутого из себя строишь? – начал заводиться кум. – Зря стараешься… Ну простоял ты двое суток без жратвы, ну и что? Ну обоссал под себя всю хату, и что дальше?… Космачев! Ты меня слышишь?
Родион примерно знал, что происходит в душе у майора.
Служака отлично понимает, что сам не смог бы продержаться на ногах без движения двое суток. И это его злит. Возможно, на фоне Родиона он осознает собственное ничтожество.
– Я сказал хватит, Космачев! – чуть ли не взревел Калугин.
Но Родиона начальственным окриком не пробьешь.
– На выход, Космачев!
А вот это другое дело. Родион вмиг ожил. Но суетиться не стал. Не бросился разминать отекшие руки и ноги. И взглядом пошевелил только для того, чтобы упереться в майора, показать ему всю глубину своего презрения.
– В другую камеру пойдешь, – свирепея, процедил сквозь зубы кум.
В таком состоянии он запросто мог броситься на Родиона с кулаками. Но делать этого не стал. Слишком дорого ему может обойтись этот порыв. Услуги стоматологов нынче платные.
Калугин осадил себя. И даже сменил гнев на милость.
Только милость эта какая-то ущербная. Такая же ущербная, как и он сам. Что-то неладное затеял майор. Что-то очень неладное…
– Тебе всего двое суток сидеть, – подленько улыбнулся кум, – Всего двое суток… А потом в отряд пойдешь. Тебе там уже приготовили место…
Улыбка стала еще подлей, еще гнусней. Калугин хотел сказать еще что-то. Но передумал. Повернулся к Родиону спиной и скрылся из виду. Его место заняли вертухай.
– Космачев, на выход, – угрюмо распорядился крепко сбитый прапорщик с крестьянским лицом.
Родион с удовольствием вышел из камеры и ступил на сухой плиточный пол коридора.
– Лицом к стене! – велел такой же крепкий на вид сержант. – Руки за спину!
В нем не было злости. И на Родиона он смотрел не без уважения. Но это не мешало ему исполнять свои служебные обязанности. Он должен был перевести его в другую камеру, и он это исполнил.
Две камеры находились недалеко одна от другой. Но отличались как небо и земля. Эта хата напомнила палату «на кресте», в санчасти. Светло, просторно, четыре шконки – две у одной стены, две у другой. Цветной телевизор, два мощных вентилятора, холодильник, шкаф для одежды. Даже ковровая дорожка на полу.
Четыре шконки. И четыре сидельца. А где же пятая койка?
Если ее нет, так какого черта Родиона сюда определили?…
Впрочем, догадаться, для чего, было совсем нетрудно. Достаточно было глянуть на сидельцев. Двое сидели на одной шконке. И не просто сидели, а в обнимку и в одних плавках.
Один нежно гладил другого по ноге. Двое других поднимались навстречу Родиону. И эти оба в одних плавках. Но на ногах – тяжелые ботинки.
На стенах висели «сеансы» – так зэки называют фотоснимки с обнаженными девушками. Но у этих в наличии исключительно мужики. Можно не сомневаться, вся жизнь в этой конуре крутится-вертится вокруг шлаковыводящих органов. Родион почувствовал, как к горлу начинает подступать ком тошноты.
Ясно, к кому он попал. К расистам с приставкой «пидо».
Петушиная пресс-хата.
Понятно, почему здесь нет свободного места. Родион здесь долго не задержится. По замыслу центропидера Калугина, Родиону уготована позорная участь. Эти недоноски должны перевести его из разряда бродяги в сан петуха. Просто и незамысловато. Зато очень надежно.
Родион мог бы усмехнуться. Это не первая его прессовка.
И всегда он как-то выкручивался из тисков. Но для насмешки повода нет. Все слишком серьезно. Если ему везло сто раз, то это не значит, что повезет в сто первый…
– Чего встали? – рыкнул на дырявых Родион. – Сидеть!!!
Наезда не избежать – это было ясно с самого начала. Поэтому нужно наехать первым. Лучшая защита – плотный трамбующий наезд.
Педики слегка растерялись. Лишь слегка и на какие-то мгновения. Они уже всей четверкой стояли в проходе между шконками. И вот-вот должны были ринуться на Родиона.
Сразу вспомнился анекдот про первохода. Назвал каторжан козлами, а потом обижался, что те налетели на него как петухи. Эти как раз и собирались налететь на него как петухи. Почему как?… Губы скривила презрительная усмешка.
– Знаете, кто я? – грозно спросил Родион. – Я судья. За беспредел с вас пришел спросить. Пацанов правильных ломаете, бляди! За это кровью отвечают…
Он вложил в свой взгляд всю свою внутреннюю силу. Как будто энергетической стеной отгородился от педиков. Они уже готовы были ломануться к нему, но эта стена сдерживала их. Только это ненадолго.
– Будет тебе кровь. – гнусно усмехнулся главпидер. – Целку тебе собьем, будет тебе кровь…
Выблядки ощенились Не смог Родион забить им баки, энергетический щит дал слабину. Сейчас начнется.
Первым в атаку рванул самый здоровый. Родион знал, что делать. Мысленно сорвал с себя предохранительную чеку – мгновение, и он взрывается. Ударной водной сминает бойцового петуха, вбивает ею обратно в проход между шконками. Вместе с ним снопами валятся и все остальные. Но это еще далеко не победа, это всего лишь небольшой выигрыш во времени.
Одной рукой Родион схватился за одну койку, второй за другую. И резким рывком сдвинул обе шконки вместе. Получилось что-то вроде баррикады. Трудно представить себе что-нибудь более ненадежное, чем это препятствие. Ну а если превратить баррикаду в мощный таран? Родион двинул шконки вперед, получилось, что он загнал петухов в загон.
А вот и шампур, на котором можно поджарить петушатннку.
Он воспользовался замешательством педиков, схватил стойку работающего вентилятора, вырвал вместе с мясом электрический шнур и со всей двухсотдвадцативольтной ненавистью вогнал оголенные провода в живот главпидеру.