х. Лопатина там. Место гладкое, ровное.
— Откуда сведения такие? — Федор насторожился, подаваясь ближе к ней.
Галка откинула косу за спину, насупилась.
Странные между ними отношения. Галка, несносная на язык, с Федькой терялась; что не сходит всем, ему сходило. С первого класса вместе. Не проходило дня, чтобы Федька не колотил ее. Поревет где-нибудь за углом и — опять к нему. Перед войной только и отошли побои. От Веры Мишка знал, что она помирает по этому необузданному, скорому на кулак парню. Сама не признавалась — Веркины догадки. Догадывался, наверное, и сам Федька: в ее присутствии во взгляде у него появлялась какая-то настороженность, будто ждал чего-то, не жалел для нее желчи ни в словах, ни в усмешке.
Придвинулся Федька к обрыву, зло кусал лист лебеды. Обидно. Ему-то, секретарю подпольного комитета, не знать задания товарищей. «Корягу эту, Галку, убей, не скажет. Но Скиба? Нашел нужным умолчать».
Кажется, Галка проболталась. Аэродром — в Кривдах, склад горючего — в станице. В этом ее и «дело»
— Кто там в Кравцах из наших? — спросил он Поглядел на Мишку, к ней не оборачивался умышленно — не выдать бы своей догадки.
Поняла и Галка: хватила через край. Хотя то были ее предположения — отвела Андрея в те хутора. В каком именно остановился, и сама не знала. Но когда брели ночью бездорожно по степи, он интересовался кравцовской лопатиной. Вся ли пересыхает за лето? Не заливает ли ее осенью водой? Хитрила Галка, спрашивая:
— Анька Подгорная?..
— Эта с Озерска.
Из-за хаты донесся голос матери:
— Федо-ор, вечерять!
— Иду, — отозвался он, а сам и не пошевелился. — Кто же в Кравцах?
— Сенька! — вспомнил Мишка. — Чубарь. У Качуров жил. Не знаешь, что ли?
— Дружки с Никитой… Влипнешь за милую душу. Смерклось. В той стороне, где село на ночь солнце, дотлевала каемка малиновой тучи. Стрижи разлетелись. За балкой у яра смутно белела женская фигура.
— Ути, ути, ути, — отозвалось далеко по воде.
По голосу Галка узнала Татьяну, колхозную садоводшу, сноху деда Кашгая. Защемило в груди, к щекам хлынула кровь. Благо, темно, не заметят.
— Топайте, а то патрули, — как-то сразу скомкал разговор Федька.
Поднялся. За ним встали и Мишка с Галкой.
— Да, Галка, — вспомнил он. — Четверг завтра… Не забыла?
Она долго возилась с чувяком, выпрямилась.
— Только и звал за этим?
Усмехнулась криво; не прощаясь, спустилась в яр. Следом хотел уходить и Мишка. Федька остановил.
— Дед Ива болеет все?
— А что?
— В Панском саду он позарез нужен. Чур, ни гу-гу. Даже этой суходылой… Явка нужна. Сад густой, камыши кругом, глушь…
— А сам дед?..
— Краснопартизан, буденновец. Дня два сроку. Кстати, завтра Галки не будет дома…
Поймал в темноте Мишкину руку, крепко сдавил повыше локтя.
— Может, пойдем на свежие початки? Чуешь запах? Мишка отказался.
Долго стоял Федька, вглядываясь в смутно выступающую темень яра на той стороне балки. Белой фигурки уже не было.
Глава четырнадцатая
Весной что-то поделалось с Федькой. Работал на колхозном огороде в Лялином куту. Пропадал там вплоть до осени, пока идти в школу. Орудовали с дедом Каплием. Дед за бригадира и сторожа, а он по моторной части. Две пары мужских рук. Остальные — бабы да детвора несмышленая. Частенько наведывалась на огород и Татьяна (сама она, садоводша, обитала больше в винограднике, за ериком). Пока свекор уплетал под навесом вареники из корчажки, Татьяна ходила по валам, оглядывала посадку поздней капусты. Спускалась и к мотору. Жмурясь от расплавленной на солнце воды, поправляла косынку и неизменно спрашивала:
— Ну как, парубок?
Федька еще ниже опускал давно не стриженную голову, внимательнее приглядывался к регулятору. Слышал вызывающую издевку. Как на грех, мотор начинал чмыхать реже, с перебоями и оглушительной стрельбой.
— Ухожу, ухожу, — усмехалась Татьяна, ловя сердитый взгляд моториста.
Как-то Федька остался на огороде один. Дед Каплий укатил на своей таратайке, поручив ему присматривать за быками. На заходе солнца выползла из-за бугра туча, оцепила все кругом. Быков загнал на баз, а сам завалился спать.
Ветер стучал плохо привязанными ставнями, трепал камышовую крышу мазанки. Гремел гром. Беленые корявые стены и нары вспыхивали голубым светом — пробивался в щели ставен. Федька ворочался с боку на бок на тюфяке, кутался с головой в кожух, не мог уснуть. Распахнулась дверь, и голос, заглушаемый ветром:
— Есть… кто тут? «Татьяна», — угадал Федька.
— Дверь захлопни.
— А в потемках чего сидите?
— Смотреть не на кого, — ответил весело Федька, чиркая спичкой.
— А, это ты… Папаши нету?
— Укатил.
Настроил Федька коптилку, чтобы не чадила, опять залез под кожух. Исподлобья оглядывал мокрую, темную фигурку, прижавшуюся к холодной, нетопленной печке. Одни глаза да голос выдавали в ней прежнюю садоводшу.
— Чего уставился? Пустил бы лучше под шубу. —
— Залазь, — Федька отодвинулся.
Откинув голову, Татьяна содрала с себя мокрый платок, развесила его на нары. Белая цветочками блузка прилипла к телу, четче обозначив тугие бугорки грудей.
— Отвернулся бы, парубок.
Вышел Федька из землянки. Подперев плечом столб, пыхтел зло цигаркой. «Пришла орать, мало в саду на баб кричит». Кромешная чернота над головой раз за разом вспыхивала зеленовато-голубым огнем, рябили в глазах ослепительно белые жгуты змей. Сквозь грохот и вой ветра еле расслышал голос.
Вошел. Она уже забралась под кожух, укутавшись до подбородка. Черные волны волос просыхали на подушке.
— Вся до ниточки промокла. Ну и дождь, как из ведра.
Федька не знал, как себя вести, о чем говорить; чтобы не молчать, спросил:
— Носило где тебя?
— За ериком. Думала, поспею до дождя. Вот уж прихватил, возле кургашка. Ты влазь сюда, места хватит,
— Сводка какая там нынче? — Федька покорно полез на нары. — В станице была?
— Та же все сводка… «На фронтах никаких существенных изменений…»
Устало прикрыла блескучие глаза веками. Глубокий вздох шевельнул складки кожуха. «Ваську своего вспомнила». Погиб он в первый же день войны — служил на границе. Помнил Федька и свадьбу их. Зимой было, во время каникул. Бегал еще с братьями через балку. Поговаривали все, садоводша после гибели мужа собиралась оставить свекров, уехать к своим родителям, куда-то под Ростов.
Свет от коптилки падал сзади. Взъерошенная красноватая тень от Федькиной головы колыхалась на грязной стене; при вспышке молнии она пропадала совсем на какой-то миг и вновь появлялась еще гуще и неспокойнее.
Издали откуда-то Федька услышал:
— Всю ночь так думаешь сидеть? Гаси электро свое. Одеревеневшими губами дунул он, огонек качнулся, выпуская бахрому копоти, дунул со злостью.
Черное липкое тепло кислой овчины окутало Федьку, прижало к нарам. Лежал садовой корягой, скрюченный вдвое; не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ноздри уловили запах дождя, мокрой речной глины и еще чего-то, доселе не изведанного, волнующего, терпкий, горьковатый жар женского тела…
В голове стучали молоточки. В самое ухо тек топленым маслом шепот:
— Как ледяшка… Околел чисто… Тут, под шубой, теплынь…
Горячие руки обручем сдавили шею; губы ее, широко открытые, влипли в щеку, в подбородок. Нашли то, что искали, — рот.
— Коленки свои… убери… Дурачок…
Со страшной силой лопнуло над головой. «Гром!» — заработала у Федьки мысль. В ослепительной сини на миг он увидал над собой чужие светящиеся глаза и тянущиеся губы. Рванул кожух, вскочил с нар. Била дрожь. Выпалил не своим голосом:
— Дура!
Темнота не отозвалась.
Не зажигая света, ощупью прошел к двери, лег вниз-, лицом на холодную чаканку. Заснул не скоро. Кусали блохи. Ворочался, чесался, напряженно вслушиваясь в мирное дыхание за печкой.
Казалось, он не спал, только глаза сомкнул. С трудом повернул отекшую шею. Не поднимаясь с нар, толкнул ногой дверь — на дворе развиднелось Глянул в дальний угол: ложе вчерашнее пустое, Татьяны нет. А кожух — на нем… Шало оглядел пустые нары. Что это? Сон?!
С той майской грозовой ночи подменили будто Татьяну. В садах и на огороде учуяли в ней перемену. Бросалась в глаза каждодневная обнова: то косынка с этаким» необыкновенными цветами, в какой она красовалась до замужества, то блузка яркой окраски, то брошь на груди… Выдавал и смех, ранее никем не слышанный, воркующий, весенний. Бабы млели в догадках: кто он?
Глава пятнадцатая
Початок обжигал губы, десны. Федька дул, ловчился срывать распаренные зерна. Жевал с ожесточением. А в глазах — Татьяна…
Каждый вечер, когда он слышал певучее «ути-ути-ути», все меньше оставалось сил, чтобы не побежать за балку. Чудилось, зовет она его. Развел бы руки — полетел вместо уток.
В дверь высунулся Карась.
— Тридцать семь. Может, хватит? Федь?
— Тебе чего?
— Без малого сорок, говорю, накатали. И бумага вся.
— Мать легла?
— Ага. Храпака задает во всю ивановскую.
Вышел Молчун, за ним Колька с Гришкой. Один к одному, как солдаты выстроились. Федька бросил обратно в чугун недоеденный початок, встал.
— Клеить на самых людных местах. Базар, ларьки… Обязательно к ярским. На школьных воротах.
— А в комендатуре самой? — спросил Колька.
— Не рискуйте. Один черт, они слушают сводку каждый день. Хотя… Потревожить следует, гадов. Пускай в памяти держат, где они. — Выглянул из чулана на двор. — По двое разбиться. Ты, Молчун, с Санькой… Валяйте, пока месяц не вылупился.
— А ты? — Карась насторожился.
Федька подвигал консервную банку с серой крупной солью.
— И самим вам делать нечего. Я еще поплетусь. А чем клеить, взяли?
Молчун показал мокрый узелок.
— Тесто, — пояснил Карась.
Вышел вслед за братьями. У плетня взял Молчуна за плечи:
— Дуром не прите по улицам. Огородами, вдоль заборов. Собак обходите — полицаи в момент засекут. Ну?