— Выпьем, господа. — Илья потер руки и потянулся к четверти.
Бабьим нутром почуяла Денисиха, что своим никчемным разговором о комиссарше она задела в Илюхе что-то скрытое, кухне натоплено, чадно. Вкусно пахло жареным тестом, картошкой. На загнетке чадила лампа без решетки. Слои копоти колыхались под беленным известкой потолком, черным от жужжавших мух. Привернул фитиль Ленька, распахнул ногой дверь.
Прибежал Жульба. Облизываясь, стал передними лапами на порог.
— Тоже проголодался. Погоди… Заработал ты нынче.
Вытащил из кастрюли за ребро кусок свинины, глотая слюни, откусил сперва сам, потом бросил собаке. Тот с лету, не шелохнувшись, сомкнул зубы. Хотел пристроиться тут же в кухне, но ветром налетела мать, дала ему пинка и захлопнула дверь.
— Приучаешь его, дьявола здорового! А двери кто отчиняет в такую пору? Слышишь, гудуть всеми ночами?
Порылась спешно в поставчике, достала чистую тарелку, наложила мяса с картошкой.
— Где пропадал целый день? С утра самого. Отец уж спрашивал. — Поставила тарелку на стол. — Мало будет, подложишь. Хлеб вон, на полочке. Чего ж стоишь?
Насуплен, осуждающ взгляд сына.
— Как на праздник вырядилась…
Не договорил — отвернулся.
Непослушными руками Анюта шарила по блузке, стараясь прикрыть излишне, как ей сейчас показалось, оголенную, уже опутанную тонкими морщинами шею, натянуть до черных от загара и работы кистей рук короткие воздушные рукавчики. Машинально укрепив ослабевший узел на затылке, опустила руки и чуть выдвинула побледневшее лицо: бей, мол, сынок…
Глава двадцатая
К немалому удивлению Анюты, не потащился нынче Ленька с собакой в степь. Вскочил, как и обычно, чуть свет, отогнал в стадо корову, в кадку натаскал воды из колодезя. Ни слова о вчерашнем упреке; попросил по-гладить ему белую вышитую рубаху. Давно не надевал чистое, ходил в рванье. И еще больше удивило и обрадовало, что сын за долгое время сел за стол вместе со всеми.
Обедал у них и Макар. Анюта, хлопоча, отмечала, что у мужа не сходила улыбка: подобрел взгляд и у сына. Да и разговор велся мирный. Проняли господа бога ее ночные слезы.
Не вылезая из-за стола, Илья закурил. Довольный, привалился к стене. Но уловил на себе взгляд старшего, нахмурился.
— Сапоги хромовые еще есть на складе? — А то иде они задеваются?
— Подбери там… Выдай хлопцу все обмундирование сполна. — Кивнул в сторону Никиты. — Да и сам чуни бы эти стащил. Нечего одеть?
Макар шевельнул острым обрубком плеча.
— Оно ить и не на парад мне.
Ленька видал, как отец, поправляя суконную гимнастерку, сурово покосился на дядьку. Жесткая складка пролегла меж бровей.
— Нонче же приказ издам. Поголовно чтобы форму носили. А то… партизанщину развели. Кто в чем, как на базаре.
Никита заметил, что Воронок ходит до сей поры в черной сатиновой рубахе.
— И Воронку хвост прищемлю!
Так вчетвером и вышли. Никита с отцом впереди. Ленька увязался за дядькой. Всю дорогу до полиции подбивал его на рыбалку. Глушить можно в ерике карасей гранатами или толом. Рыбы — уйма, руками бери.
На повороте около школы встретилась им Галка Ивина. Прошла — ни здравствуй, ни прощай, ровно бы ей попались на пути не люди, а полосатые верстовые столбы. На замечание Макара головы не повернула.
— Ишь, поганка, — обиделся безрукий. — А ить крестница. Кумом довожусь батьке ее.
В складе Ленька интересовался зелеными коробками, ворохом сваленным и в дальнем углу. А глаза искали совсем другое. Мотков шнура много и всякого цвета. Но какой из них бикфордов, подрывной? Разберись, если никогда не видал. По Мишкиной обрисовке, шнур тот белый, вместо медных проводков в середке — горючее вещество серого цвета.
Пошел Ленька на хитрость. Указывая ногой на моток кабеля, воскликнул:
— Это шнура подрывного столько, дядька Макар!
— На кой он тебе дался, шнур?
— Да так просто…
Ленька пожал плечами. Сел на ящик, досадуя на свою хитрость топорной работы — даже дядька раскусил его. Макар что-то писал, уткнув сизый нос в бумагу. Морщился от надоедливой мухи, косоротясь, сдувал ее, но отогнать рукой не догадывался.
— Тю, зануда! Окромя моей хари, и жрать ей нечего. Прилипла, мед вроде.
Глядел Ленька на поединок, усмехался, а сам обдумывал, как воротиться опять к разговору о шнуре.
Порог переступил Воронок. Поздоровавшись, умостился на тюк шинелей. Макар на приветствие его не отозвался. Не ответил и Ленька.
— Ну как, охотник?
— Чего явился?
Воронок смущенно потупился.
— Проведать заглянул тебя, Макар, — усмешливо ответил он, не поднимая глаз.
В упор разглядывал Ленька вчерашнего знакомца. Лицо сухое, скуластое, с голыми вдавленными щеками и с кустиками юношеского пушка на остром подбородке. Кожа на лице чистая, без морщин, но какая-то тухлая, омертвевшая, будто его много времени держали в темноте, взаперти, без доступа свежего воздуха и солнечного тепла. Глаза карие, улыбчивые и совестливые на диво. Зная за собой этот грех, он все опускает их, оглядывая кисти рук. А руки будто не его, достались по ошибке от другого человека, постарше намного, ростом покрупнее и не гнушающегося грязной, черной работы. Не ладони, а конские копыта. Потресканные, морщинистые, с короткими, словно обрубленными топором, пальцами. Со дня рождения, видать, не знают они мыла. Ногти не подрезаются — обкусывает или обламываются сами собой. До дурноты поганые руки.
Ленька, сплюнув, поспешил отвести от них глаза. Погодя опять глянул на лицо. На первый взгляд, Воронок только кажется молодым. В смоляном с синевою чубе, свисающем на лоб, проглядывает седина, худая детская шея изрезана морщинами. И еще успел заметить Ленька: уши у него без мочек, без мякоти, хрящи одни. И потому слуховые отверстия не в середине, как у всех людей, а снизу, под раковиной, как у зверей. И — торчком.
— А Никишка? Тут? — спросил Воронок Макара, охлопывая карманы.
— Не бегал за ним.
Макар и головы не соизволил поднять.
— Автомат ему приглядел. Нехай заскочит.
Достав мятую пачку, взял сигарету ртом. Полез толстыми обрубковатыми пальцами, вытряхивал, выбивал щелчком с исподу. Подцепил сразу две. Одну втолкнул обратно в пачку, другую протянул. Ленька замотал головой.
Потупил девичьи глаза Воронок. Зеленые пятна проступили на скулах. И так и этак переворачивал свои копыта, будто впервые видал их, потом сказал и не то чтобы спросил, а сказал утвердительно:
— Брезгуешь.
Когда он ушел, Макар, сведя голос до шепота, посоветовал:
— Полегче с ним, чертом. Не знаешь его… Оно ить как тебе сказать… Не думай, что совестливый напогляд, а рука у него легкая, наторенная. Батьки твоего подручный. Степка Жеребко да он. Двое вот. Да кубанец. Тоже пес.
Начал Ленька опять пробиваться к своему делу. Теперь осторожнее, издалека:
— Вчера лису Жульба задавил.
— Ишь ты. — Макар оторвался от писанины. — Где ж это?
— А за ериком, возле норы самой. Лисовин остался. Здоровый, во хвост, — отмерил руками. — Не веришь? Рвануть бы толом. Нору.
Догадался наконец Макар: шлепнул ладонью по щеке. Захихикал беззлобно, внимательно разглядывая убитую муху.
— Доигралась, голубушка. Щелчком сбросил с бумаг ее.
— Та добра такого хватает, толу. Можно и спробовать. — Почесал за ухом, добавил, будто продолжил прерванный разговор: —А шнур вона…
Сгреб бумажки в ящик стола, запер. Не знал, в какой карман опустить ключ. Направился было из амбара, остановился.
— Так тебе, говоришь, подрывного шнура? Оно ить, парень, такое дело с ним… шнуром.
Вынул из кармана садовый складной нож с деревянной колодочкой, протянул; сам в глаза не глядел.
— Отшматуй, скоко нужно. Да поживее. Вона, вона в сапётке. Ага, ага.
Возился у порога с гиревым амбарным замком, исподтишка поглядывая на открытую дверь полиции.
Глава двадцать первая
Галка встряхнула рассыпанной косой, сердито огляделась. На спинке железной кровати — голенастый сивый кочеток. Скособочив гребенчатую голову, таращил черный глаз.
— Кш!
Пустила в горластого чувяком.
Видать, недавно прошел дождь: капало с тесового навеса веранды. В проулке оглашенно орали ути. Слышно, Денисиха бегала за ними, стараясь загнать во двор, крестила черным словом своих голопузых — упустили птицу; заодно поминала и «треклятых германов», через коих приходится держать всю «худобу» на запоре.
Низко, цепляясь за макушку старой акации, ползли тучи. Тянуло от них холодом, слякотью. За бугром, где должно взойти солнце, пробивалась заря.
Галка зябко вздрогнула, с головой влезла под одеяло. Сейчас, когда развиднелось и она дома, тревоги за вчерашнее не испытывала. Могло же задержать его неотложное дело? Вчера, в четверг, она ходила на встречу с Андреем. Прошлялась зря. В назначенное место явилась задолго до захода солнца. Ждала напрасно до глубоких потемок. Пока шла обратно, какая только чертовщина не лезла в голову. Воротилась к полуночи.
Засыпая, подумала, что сразу с утра сбегает к Федьке. Конечно, не докладываться — идти на станцию к Скибе ей самой, — но так просто…
Утиный крик в проулке встревожил боль в девичьей груди. До мелочей представила встречу у Долговых за хатой… И певучий голос над Салом: «Ути-ути-ути…»
Среди баб с весны еще ходил слушок… Галка верила и не верила. Но позавчера убедилась, есть между ними в самом деле что-то. Не скомкал бы так вдруг Федька разговор. Татьянина белозубая улыбка и карие глаза, закрывавшиеся до щелок, когда она смеется, при одном только — воспоминании режут ножом на куски сердце. «Года на три всего и старше Федьки», — терзала сама себя.
Сбросила с головы одеяло — духота. Возле сарая топтался дед. Зачем-то вылез из опорков, обулся в рабочие сапоги, и душегрейка на нем засаленная, латаная, в которой он лето, весну и осень проводит в саду. Став на цыпочки, стащил с крыши косу. «Бурьян косить», — подумала удивленно.