— Что делали на Салу, возле питомника?
Именно этого вопроса и ждал Мишка. Стал ровнее, головой уже не дергал, не отводил и глаз.
— Взрывчатку где взяли?
Ткнул Илья окурок в пепельницу, гася, повертел им. Смотрел выжидающе, напряженно, подрагивая выгоревшей бровью.
— В молчанку грать будем?
Голос его набирал силу. Верхнее вспухшее веко дернулось несколько раз кряду. Потер его пальцем, не помогает. С трудом заставил себя усмехнуться.
— А дружок твой поразговорчивее. Ага. Так что, парень, и тебе не советую…
Откровенно насмешливая улыбка парня вывела начальника полиции из мнимого благодушия. Оттолкнул ногой кресло, вышел из-за стола. Руки в карманах, раскачивался на широко поставленных ногах взад и вперед. Губы прикушены.
Хрипло задребезжал на стене телефон. С озлоблением схватил Качура трубку, приставив к уху, тотчас вытянулся по привычке, как солдат.
— Начальник полиции… Да, да, — глянул на руку, — с час назад… Понятно, господин лейтенант, но… Мы и занимаемся ими… Так, так. Ну, воля ваша…
Повесил трубку. Подошел к Мишке вплотную.
— Кто еще в станице из ваших дружков? Кажи, сукин сын… Иначе…
Не размахиваясь, поддел кулаком подбородок. Взмахнул Мишка руками, будто хотел ухватиться за что, упал на спину. Головой долбанулся об стенку.
— Повешу стерву! На самом виду, на площади! Заодно — и мать.
Мишка привстал на колено, встряхнул налитой режущим звоном головой. На пол отхаркнул соленый красный сгусток. Глаза вспыхнули недобро, как у кота, прижатого к стене собаками. Схватил табуретку за грязную ножку. Только-только успел пригнуть голову начальник полиции, но все же обожгло возле глаза, на скуле.
На грохот вбежал Степка Жеребко.
— В комендатуру! Обоих!
Глава тридцать первая
Федьку допрашивали усердно. Вызывали и днем и ночью. И после каждого такого допроса, окровавленного, тащили волоком по земле через весь двор два рослых баварца. Бросали посреди гаража, как собаку, и уходили. Мишка брал его на руки и носил, отогревая своим теплом. Носил, пока тот не приходил в себя. Опускал на «ложе избиенного», как смеялся сам Федька, на машинное сиденье, сам садился рядом.
Открывал Федька глаза, и первые его слова были:
— Черта с два, псы-рыцари…
— Били?
— Еще как… Плечо горит… Не помню, об стол, кажется, саданулся. И вот… голова… Работают отменно — кулаками, каблуками, будто всю жизнь на этом и тренируются.
Щупал голову и смотрел на пальцы.
— А ты как тут?
— Как видишь. — Мишка отводил глаза: совестно за то, что им, не меньшим виновником, фашисты и не интересуются. Торопливо рвал, не снимая с себя, шмотья от голубой футболки и перевязывал его, раны.
— Погоди, — успокаивал Федор, — со мной вот закончат… Нынче допрашивал какой-то приезжий, не комендант. Брюхатый такой черт, лысый. Одно и то же: кто послал, сколько вас в станице… Между делом полюбопытствовал о Скибе. Комендант не упоминал. Брюхатый наверняка из Зимников. Что это, по-твоему, провал там у них, а? Чую, грешат на кого-то другого. И тут, у нас в станице…
Опускал он устало голову на сбитое комом одеяло, просил пить. Глотки делал большие, редкие, как лошадь на водопое. После лежал смирно, прислушиваясь, что делается за толстыми саманными стенами гаража.
— Поел бы, а, Федь?
— А осталось что там?
Мишка рылся на полке, где хранился когда-то у шоферов ненужный хлам, подавал котелок с недоеденным супом, хлеб, консервные банки. По милости коменданта или кого еще, ребята не знали, кормили их как на убой. Каждое утро с немецкой аккуратностью, не успевал заглохнуть в ушах последний, девятый, удар колокола с пожарки, гремел пудовый засов и отходила половинка створчатой двери. Худой, со впалыми чахоточными щеками солдат молча ставил на порог котелки — с едой и кофе, небольшую консервную банку и серый кирпич хлеба. Так же молча, знаками, требовал порожнюю вчерашнюю посуду и уходил. Он же, сердобольный, принес в первое утро и байковое старенькое одеяло, которое так кстати пригодилось Федьке под голову.
— Ты что же, не ел сам? — Федор заглядывал в котелок.
— В глотку не лезет…
— Ну и дурак. А я после каждой такой процедуры собаку бы слопал. Фрицы — народ догадливый, вишь, по скольку носят. Знают, на поправку человеку нужно.
Старательно выскребал куском хлеба из банки душистый мясной фарш, прожевывал тщательно, глотать не спешил, продляя удовольствие. Не отрываясь от банки, допытывался не то серьезно, не то в шутку:
— Как ты думаешь, повесят нас или расстреляют?
Стискивая в карманах кулаки, Мишка вышагивал, как зверь в клетке, от дальнего пустого угла до двери. Мрачно и непрямо отвечал:
— Жалею, что ни одного гада своими руками не удушил…
— Законно, — соглашался Федор. — Но, и скажу тебе, Миха, умереть правильно — это тоже немало для человека. Согласен? Помнишь, моряки в кино «Мы из Кронштадта»? Что? Вот смерть? С обрыва в море… А заметил, небо какое было над ними, а? Так бы и мне хотелось… Чтобы день был, солнце и небо… И обязательно были люди, много, много людей…
Нынче Федька впервые за трое суток вернулся с допроса своим ходом. Переставил через порог не сгибающуюся в коленной чашечке ногу (от удара кованого сапога), ухватился за протянутые руки.
— Добрел… Провожатые и не подгоняли. Солнце на дворе, теплынь… А у нас на крыше воробьи…
Мишка довел его до «ложа избиенного», помог сесть.
— Кажись, закончили с Федором Долговым. Не били. Бумаженции заполнял чужак, брюхатый. Твоя очередь… — Поправил на голове голубую трикотажную чалму. — Примету скажу тебе. Проверенная. Ежели влево свернут по коридору, к коменданту, в бывший кабинет предрика Сомова, бить не станут, ежели вправо, то…
— Я дожидаться не буду…
— Это тебе не начальник полиции, — после короткого молчания заметил Федька без обычной улыбки. — Волки опытные.
Опять помолчали. Мишка предложил поесть. Кажется, впервые он отказался:
— Погоди…
Сдерживая стиснутыми зубами стон, прилег на скрипучее обтрепанное сиденье и долго лежал с открытыми глазами, какой-то вялый, поникший, как сломленная зеленая ветка.
Перемена эта бросилась сразу Мишке в глаза. Наклонился, спросил:
— Ты что такой сегодня?
Федор прикрыл глаза белесыми пушистыми ресницами, не сумел подавить вздох.
— Я? Как всегда…
И попробовал отшутиться:
— Процедур не принимал — пропал и аппетит.
И в этом была правда. Пока у него добивались что-то враги, пока он им нужен был, в нем кипело сопротивление, дьявольская жажда устоять, выдержать. Если и заводил разговор о смерти, то вообще, как говорят о ней в его возрасте. Не верил он в нее, смерть. А сегодня вот… даже врагам не нужен.
Федька вздохнул:
— Помирать неохота.
Мишка сдавил холодные кисти его рук.
— Будет тебе… Со мной еще не меньше провозятся. Хлопцы там, думаешь, забыли? Братья твои, Галка, Вера… Теперь и в райкоме знают. Да и сам я… лом был бы, крышу продрать можно. Гляди вон, по тому выступу добраться. Лазил я уже.
Федор заворочался, приподнимаясь на локти. Глаза его в полутьме ожили, заблестели.
— Мишка, давно хотел тебе открыться… Ты не знаешь этого… Не испытал еще. У вас с Веркой просто дружба, но все это не то. А у меня… Я уже мужчина, понимаешь? Хожу к ней, как к жене. — Увидал, что Мишка опустил голову, сбавил пыл: — Не знаешь ее. Из нашего колхоза, садоводша…
Мишка «ее» не знал, да и не подозревал ни о чем. Вспомнился недавний разговор с матерью. Как-то после Федькиного ухода она спросила: мол, с кем из девушек Федор проводит время? Вопрос обычный, но сам тон и осуждающий ее взгляд, каким она посмотрела вслед Федьке, удивили тогда Мишку. Что она имела в виду?
Скрипя зубами, Федька усиленно разминал ушибленную ногу. Он понимал состояние друга и давал ему время оправиться от смущения.
— Вернутся наши, с фронтом пойду… Все припомню им, гадам! Не истязать, а наверняка бить буду! До самого логова дойду! А ворочусь — к ней, Татьяне… Знаю, она ждать будет.
Снаружи загремел засов. В дверь просунулась багровая, гладко выбритая рожа баварца.
— Берк-у-тоф! — раздельно выкрикнул он.
Мишка поднялся. Помог встать на ноги и Федору. Обнялись друзья. Неумело ткнулись друг другу в щеки сухими, потрескавшимися губами…
Глава тридцать вторая
Коридор полутемный, на обе стороны крашеные и обитые черным дерматином двери. Людских голосов не слыхать: где-то треск пишущей машинки. За спиной спаренный топот кованых сапог. Дошел Мишка до развилка, невольно, с замиранием придержал шаг. Налево? Направо?
Холодный рубчатый ствол автомата подтолкнул в левое плечо. Сердце учащенно забилось, пальцы сами собой до хруста сжались в кулаки. «Хорошо бы, не догадались связать… Сразу чтобы… Я им улыбаться не стану, как в полиции… Стулом или чем там… Попадется под руку что… Собаки!» Прибавил шагу.
В спину ударил неожиданно свет. Дневной, голубоватый. Немецкий окрик и потом уже по-русски, вежливо:
— Пан Беркутов, прошу сюда.
Солдаты расступились, пропуская. Двери приемной коменданта — настежь. Держась за ручку, стоял в проходе тот мальчишка-офицер, с родинкой на щеке, Вальтер. Взгляд приветливый, влажно белели на свету зубы, открытые такой же приветливой улыбкой. «Улыбается, гад», — нахмурился Мишка, оглядывая пустую приемную.
— Сюда, сюда, прошу. — Офицер открыл обитую красным дерматином дверь кабинета.
Еле слышно щелкнул за Мишкой английский замок. В кабинете — никого. Вспомнил зашарпанный «кабинет» начальника полиции. «Хозяева пороскошнее живут своих холуев». Поражало обилие голубого: бархатные шторы на окнах, от потолка до самого пола, кресла обиты этим же бархатом, им же накрыт и стол. Строго глядел на Мишку со стены фюрер. На столе — из красного мрамора огромный письменный прибор с фигуркой обнаженной женщины-купальщицы и такого же цвета пепельница-черепаха. На спине у черепахи дымилась коричневая сигара с золотой наклейкой. Тонюсенькая сиреневая струйка дыма, извиваясь, тянулась вверх и где-то на полпути к потолку незаметно растворялась. Глядя на нее, Мишка понял: помещение оставили перед его приходом… Покосился на тяжелые складки бархатной портьеры за креслом, прикрывающей вход в другую комнату, — когда переступал порог, явно видел ее колышущейся. «Туда ушел», — догадался он.