За открытым окном в палисаднике отчаянно дрались воробьи; серым кишащим клубом упали они с крыши на облитую полуденным солнцем зелень молодого клена. Зелень до того яркая, что у Мишки заломило глаза. За-жмурился невольно, прикрываясь ладонью. Сквозь воробьиный галдеж услыхал свист. Свистнули еще, погромче. Силясь унять охватившее волнение, придвинулся к окну и тотчас, не оборачиваясь, почувствовал, что в комнате он не один. Притворно кашлянул в кулак, делая вид, что любуется воробьиной свалкой.
В створке портьеры стоял человек. Затаенное и непонятное светилось в прищуре иссиня-черных южных глаз, губы прикушены. Не сразу Мишка признал в нем коменданта — видел его на площади в темных световых очках, мундире. Выдал шрам.
— Вот ты какой… Беркутов.
Комендант взял из пепельницы дымящуюся сигару, развалился в приземистом широком кресле. Голубой шелковый халат придавал ему сходство с русским барином (бар Мишка знал из книг да кино). Дым втягивал глубоко и часто, будто боялся, что сигара погаснет. Кусочком желтой замши протер черные очки, насадил на горбинку носа, снял опять. Руки полезли в один ящик стола, потом в другой… Кивнул на кресло против себя, пододвигая коробку с сигарами.
— Кури. Французские.
Мишка покачал головой, но в кресло сел.
— О, — удивился отказом комендант. — Лет сколько тебе?
— Много.
— Все-таки?
— Семнадцатый… — Мишка дернул плечом, как бы говоря: тебе-то не все ли это равно.
Вздев к потолку глаза, комендант подсчитывал вслух:
— Семнадцатый… Выходит, в двадцать пятом, нет, шестом году родился. Так?
— Ну, так.
— А я раненько стал потягивать. Няня, помню, у нас была, прокуда… Куда бы ни залез — подглядит. Ну и, само собой, порка.
Слушал Мишка и удивлялся: «Немец, немец, а как по-нашему чешет, собака». Но уши не вешал, — ожидал каждый миг подвоха.
— И родился в этой станице ты?
— В этой…
«Вот, вот… сейчас…» — собиралось у парня комом что-то внутри.
— Один сын у матери или… еще есть кто? Комендант, будто нарочно закрываясь, надел черные очки.
— Один…
Подумал и поправил сам себя:
— Тут один, в станице.
Комендант, потянувшись, стряхнул пепел с сигары. Инеем отливал на свету висок. Задержал Мишка взгляд на его изуродованной щеке. «Чем это его так пропахало? Осколком или саблей? Давно, видать…»
— Отметиной моей любуешься?
Мишка, краснея, перевел взгляд на черепаху, потом на бесстыжую мраморную женщину и, окончательно обескураженный, опустил глаза. Хмуро, досадуя на себя, разглядывал свои руки, давно не мытые, в подтеках засохшей и уже начавшей шелушиться Федькиной крови.
— Гм, давно это было, пан Беркутов. Уже история.
Поднялся с кресла, неслышно ступая мягкими остроносыми сапогами, шагал по ковру. Как на ветру, бился за ним дым.
Искоса наблюдал Мишка. Ожидал, что за «историей» начнется то, зачем его привели сюда. Сжался весь, как пружина, когда комендант резко повернулся к нему. Очки сбросил с носа рывком.
— И в каком же ты классе?
— Кто, я? — опешил Мишка. — В десятый перешел.
— А брата как зовут?
«Издевается, гад, — злился он. — Запутать хочет, измором взять…»
— Брата? Моего? Петр.
Воробьиного гвалта за окном уже не было; горячий ветерок перебирал клейкую свежую листву на клене, шевелил штору. Там, на улице, у ворот в комендатуру, зазвенел женский смех, игривый, довольный и странно знакомый. «Сонька!» — обожгло Мишку.
— Петро, — улыбнулся чему-то своему комендант, тоже прислушиваясь к Сонькиному смеху. — Воюет тоже, как и Беркутов… отец?
«Вон кто его интересует — отец», — насторожился Мишка, раздумывая, ответить или отмолчаться. Не зная, куда девать руки, втиснул их кулаками в карманы. Облизал запекшиеся губы — пить охота; глотнул колючий ком, мучивший с самого утра пересохшее горло.
Комендант из тумбочки стола достал длинногорлую с красивой этикеткой бутылку. Встряхнул, поглядел на свет. Пробка вылетела со змеиным шипением, долбанулась в потолок. Только-только успел вправить дымящуюся пенную струю в огромный фужер. Пил долго, с наслаждением, откинув крупную голову и жмуря глаза. Мишка, глотая слюну, отвернулся.
— Бургундское, шипучее! Пробовал когда-нибудь? Э-э. — Он вертел в руках бутылку. — Вроде вашего шампанского…
Налил другой такой же фужер до краев, пододвинул.
— Пей, пей. Водичка. Ты и водку, поди, не пьешь еще? Да какой же ты после этого русский, а?
Мишка взял бокал. «Черт с тобой. Только и это не поможет». Отпил несколько маленьких глотков кисловатой шипучей жидкости, остальное поставил на стол. Поблагодарил.
— Мать в руках, наверно, держит? Строгая? За окном, в палисаднике, что-то шлепнулось наземь, будто кто спрыгнул с подоконника. Комендант, побледнев, мгновенно придавил большим пальцем кнопку в подлокотнике кресла. Сидел, каменно сцепив золотые зубы; до того живые, с горячим блеском глаза застыли, взялись холодом.
«Подслушивал… Кто же это? Карась? Ленька?» Мишка умышленно залюбовался узорами ковра под ногами: взглядом не выдать бы коменданту своих мыслей.
В палисаднике послышались гортанные окрики, топот ног. Пробежали под окнами. Мишка с напряжением ожидал выстрелов, но, кажется, все обошлось. С облегчением выдохнул, протягивая удобнее онемевшие ноги. Спохватился, поймав на себе кривую комендантскую усмешку. Поставил ноги в прежнее положение, зло сдвинул брови. «Распиваю тут с ним…». Задвигался в кресле как на гвоздях, готовы были сорваться слова, которые давно уже просились наружу.
— Слыхал, ты музыкой увлекаешься? — Белая пухлая рука коменданта, поставленная торчком на бархатную подушку подлокотника, часто-часто дрожала, дым от сигары вился мелкой стружкой. — Вот, пожалуйста, скрипка. — Будто сам дьявол подсунул ее; Мишка готов дать честное комсомольское, что минуту назад инструмента там не было.
— Господин комендант… — Он встал, сжимая за спиной кулаки. — Довольно играть со мной… Дело спрашивайте.
— О! Узнаю, узнаю кое-кого… — Оттаявшие глаза коменданта явно смеялись. — Пан Беркутов считает себя причастным к сорванной диверсии. Не так ли?
«Вот она, ловушка… А как же Федор? Били за что его? Он молчал. А я сам… напрашиваюсь. Хлюпик подлый!» Мишка оторвал от проклятых ковровых узоров глаза.
— Ничего я не знаю.
Комендант откинулся на спинку кресла, запыхтел сигарой.
— Право, откуда же тебе знать… Истинные виновники установлены. Уже есть приговор высшего германского военно-полевого суда. — Хлопнул в ладоши. Вошел тот, с родинкой. — Господин лейтенант, проводите пана Беркутова. Он свободен.
Офицер, тая усмешку, широко распахнул перед Мишкой дверь.
Глава тридцать третья
Сломя голову бежал Ленька из полиции. Углы резал — ровнял и сокращал путь. Из чьего-то огорода попал на школьный двор. Залетел в проулок, в калитку— обегать вон куда, махнул через канаву. На колючей проволоке оставил клок штанов. Перерыл, перебуравил все в сарае. Так и есть — шнура не оказалось! С ожесточением швырял с места на место ненужный многолетний хлам. Вышел из сарая. Затравленно глядел на копошившихся в золе под плетнем кур. На руке заметил кровь. Вытер об штаны. «Когда же это он взял? Хотел еще в саду закопать… Вынюхал, собака».
С щемящей тоской вспомнил, как Мишка подморгнул ему, выходя из подвала.
А Федька даже не поглядел, когда Степка Жеребко провожал его до амбара — вели из отцовского кабинета, с допроса. «Ясно, на меня грешит».
Кровь из царапины проступила еще. Высосал, выплюнул. «Утром лежал шнур на месте, глядел…»
Серебряный тополиный шелест и сквознячок в проходе между домом и сараем охладили разгоряченную голову, мало-помалу устоялись мысли. Непонятно, какая связь между украденным Никитой мотком подрывного шнура, который он принес вчера от дядьки Макара, и арестом друзей? О том, что шнур намечался для какого-то «дела», неизвестного и самому Леньке, не ведала ни одна живая душа, кроме них, Мишки и Федьки. Галка, наверно, знала. Но Галка на свободе. А не дядька Макар? Проболтался спьяну вчера у Картавки. Но он не знает даже и того, что известно ему, Леньке. Чертовщина, ей-богу. Башка трещит. С чего начать?..
Вошел Ленька в кухню. Мать стирала, угнувшись головой в корыто. Поглядела вопрошающе.
— Обедать будешь али подождешь уж своих?
— Да налей…
В самый темный угол забился. Тревогу не выдал — расспросов не хотел. Мать, занятая своими мыслями, собрала с красных распаренных рук пену, вытерла их о завеску. По ее лицу понял, что она еще не слыхала о случившемся в станице: из-за стирки и за ворота не отлучалась. Но видел, у нее своя какая-то тяга на душе. «С отцом опять поругалась», — подумал. Впервые сорвалась она недавно, с неделю назад. Каждый вечер отец являлся навеселе, иногда поздно. А однажды совсем не пришел ночевать. Где был? Ну известно, служба. Кто-то из баб возьми да шепни: мол, служба службой, а после полуночи глянуть в оконную щель Картавкиного гадючника было бы грехом небольшим для нее. Где выпивка, там у мужиков и потрава. По разговору, к Картавке под окно мать не ходила, но, когда отец еще раз вернулся на заре, она ему устроила хорошую встречу.
Собирая на стол, мать заговорила совсем о другом. В это воскресенье, позавчера, прибегал на лошади Сенька Чубарь. Сидели тут в кухне, Никита угощал самогонкой. Расклеивали какой-то синий конверт. Привез его он, Сенька. Потом, когда тот ускакал, Никита разбудил в горнице отца, читали то письмо и с отцом. В ту ночь они вернулись домой поздно, трезвые.
— Он полицаем там, в Кравцах? — спросил Ленька.
— Не знаю. Белого на рукаве нету, как у наших.
Скрипнула калитка. Мать выглянула.
— Ну, несут черти уже.
Вошел безрукий. Поморгал со света, увидав Леньку, подсел к столу тоже.
Анюта молча поставила чашку с борщом и перед ним. Хлебал Макар неохотно, дергая носом, косился на сестру. Ленька догадался, что он ждет, пока мать выйдет из кухни. Только та за порог — заговорил, не отрываясь от еды: