— Га? Той довгий?
— Да.
— Паразит, — растирая скулу, все еще шипел от злости хлопец, — хиба ны зустрину… Гранату або ниж пну в пузо.
— Кто ты такой?
Дернул Федька нетерпеливо его за плечо.
— Га?
— Разгакался. Ответить по-людски можешь? Или Степка помороки все вытряс?
— Той довгий?
Плюнул Федька с досады. Неловко повернулся, ушибленная нога стрельнула одуряющей болью в самое сердце, отозвалось и в голове. С закрытыми глазами, чутьем добрался кое-как до «ложа избиенного», лежал не шевелясь. «Полоумный. Ворюга какой-то», — думал. От злости даже в сон клонило.
Шибануло в нос смрадное табачное дыхание, расклеил веки. В устоявшемся полумраке затаенно блестели над ним два больших девичьих глаза. Лицо сухощекое, остробородое. Кудри свисли на лоб. Заметил парень, что на него глядят, нагнулся ниже. Спросил шепотом:
— Осерчал?
Испуганно зыркнув на дверь, подмигнул. И говорил уже чище:
— А сам подумай, кто ты таков, что тебе сразу отвечай? То-то. Теперь дураков мало осталось первопопавшему открываться. С Николаевки я. Должно слыхал, хутор? Не? Оттуда вот. — Еще ниже наклонился. — Фрица укокал! За это самое меня и того… в конверт. Курить желаешь?
Сбил Федька повыше чалму с глаз, приподнялся на локоть. С трудом двинул во рту пересохшим языком.
— А пожрать… не найдется?
Парень, привстав на колени, живо охлопал ладонями карманы пиджака и штанов.
— Как же, как же… Бабка пхнула в последний момент чего-то… — Вынул из-под рубахи тряпочный сверток, подал Федьке. — Вот.
Погодя спросил:
— А ты-то сам кто будешь? Станичный?
Федька мотнул головой. Не помнил он, когда и ел такое сало: со свежеподпаленной шкуркой, пахнущей бурьянным дымом, мягкое, как масло, так и тает на языке. Кусать не поспевал. Вспомнил не сразу и о хозяине.
— А сам?
— Трескай, трескай. — Парень замахал руками.
— Не годится такое дело.
Отполовинил Федька зубами кусок, переломил и житную краюху. Тот отказался наотрез.
— Ну и черт с тобой. Взвоешь потом волком. Когда попал?
— Чего — когда?
— Ну, в конверт?
— А-а, — усмехнулся. — Да вот… недавно. Утром нонче.
— Терпится еще. А я, браток, собаку зараз бы съел. Парень пересел на сиденье. Разговором Федьку не донимал. Ждал деликатно, пока тот управится с салом. Вытащил немецкую сигаретку. Смял пачку и бросил в угол — последняя сигарета. Не прикуривал, играл ею перед открытым ртом.
Федьке он пришелся по душе — запасливый и не жлоб. Даже жаль стало его.
— Звать как?
— Меня? Киреем.
— Каюк, Кирюха, тебе, — ни с того ни с сего пожалел он.
Кирей непонимающе уставился.
— За фрица, говорю, шлепнут, — пояснил Федька.
— Думаешь?
— А то.
Кирей ткнул в рот сигаретку, упершись руками в сиденье, сел поудобнее.
— Так враз и шлепнут?
— Зачем враз? Попервах ребра пересчитают, зубы, суставчики там всякие, а потом уж. Вишь, меня как размалевали, под орех. Ни лечь, ни сесть.
Во двор вкатила машина. По шуму — легковая. Вслед за ней втащилась тяжелая. Развернулась, сотрясая саманные стены гаража. И тотчас отрывисто залаяли чужие голоса.
Кирей приник к щелке под дверью.
— Гестапо из Зимников нагрянуло, — испуганным шепотом сообщил он.
Федька перестал жевать.
— Гестапо? Почем знаешь?
— Окромя какие же? Они. В черном. И желтые черепа на рукавах.
Тщательно оттирал Кирей коленки и локти, вывоженные на земляном полу. Проговорил упавшим голосом:
— По мою душу, должно.
Федька промолчал. Завернул в тряпку остатки сала и хлеба, подоткнул сверток под одеяло. Вытер масленые пальцы о повязку на голове.
— Теперь и курнуть можно. — Крякнул, как старик. — Последняя, что ли? Давай, чтоб дома не журились.
Бензинка закапризничала. Вертел, вертел Кирей колесико большим пальцем. На чем свет держится пугнул немецкую технику, заодно и Гитлера с Евой, потаскухой его, на всякий случай помянул и фюрерову тещу, ежели таковая еще в наличии. Подействовало. Захохотал, оголив уйму гнутых, острых, как у щуки, зубов. Что-то хищное и неприятное появилось в его остробородом, сухоще-ком лице. Даже крупные лучистые глаза утратили свою девичью прелесть.
Федька передернул плечами, криво усмехнулся:
— Зубастый ты, вижу… Фрицу тому небось горло зубами передавил, а?
Засмущался парень — опустил девичьи глаза. И чтобы прервать, наверно, этот разговор, спросил:
— Сам-то маяту несешь из-за чего? Поморщился Федька, укладывая удобнее ногу на сиденье. Просовывая руки под голову, зевнул притворено.
Кирей, не отрывая взгляда от рук своих, переспросил:
— Али секрет?
— Так, ерунда… У тебя хоть на счету имеется один… Не жалко-Опять помолчали.
— А не знаешь, случаем… — Кирей жадно потянул два-три раза кряду, вложил сигарету в рот Федьке. — У нас на хуторе чутка прошла… Заграбали полицаи тут в станице двоих. Верхушку самую. Подпольщиков, партизан. Забыл вот, как и звать их… Там и называли у нас. Позабыл, черт! Шекеемцы вот, комсомольцы! Говорили, склад какой-то хотели взорвать, не то самому коменданту кишки метили выпустить. Разное брешут.
— И что?
Федька, приподнявшись на локоть, сдувал с сигареты пепел. «Здорово, даже народ знает», — думал с радостью.
— Да это вот на днях… Дружки были, в классе одном сидели… А дошло дело до горячего — навалял в штаны один. Выдал дружка и всех. За то самое и шкуру спас свою. А того… хлопнули.
Схватил Федька за грудь оторопевшего парня, подтянул к самым глазам. Жег ненавистью, задыхался.
— Какой гад… послал тебя с такой вестью?! Ну?
Кирей не вырывался. Девичьи глаза его только совестливо жмурились, будто от нестерпимого света, но тонкие губы сжаты твердо, узлом.
— По чем купил, по том и продаю, — оправдывался он, когда Федька поостыл малость. — А что выпустили одного — это точно. Башку даю на отруб. От полицаев чул. Вчера и выпустили. Повели на допрос… Комендант сам. Да, погоди, вспомнил! Беркутов фамилия. Говорят еще, вроде батька, у него шишка какая-то у наших, большевиков. Я к тому… сука он.
Рывком содрал Федька присохшую к волосам чалму-повязку. Швырнул куда-то. А как ему заботливо ее наворачивал Мишка после каждого допроса.
Глава тридцать шестая
Не довелось помереть Федьке, как он думал. Днем, на миру. Не было над головой и высоченного, ясно-синего неба, с кружащими темными пятнами орлов. Не красна встала перед ним смерть, а черная, мохнатая, как осенняя глухая ночь.
Остаток дня камнем пролежал Федька на своем ложе. И гак и этак заговаривал с ним паренек с щучьими зубами. Говорил тихо, о пустом, похоже как хотел загладить какую-то вину. И какие у них на хуторе девчата, как здорово они по вечерам «спивають». Не перевелись и славные хлопцы. Вот озоруют. Сладу нету. От безделья, конечно. Человека такого нет, чтобы организовал их. На все пойдут. Есть и оружие. Прихоронили, когда в их краях проходил фронт. Винтовки, гранаты, даже одна пэтэерка имеется — противотанковое ружье. Комсомольцев в хуторе, правда, нету — за Волгу со скотом ушли. Есть один, остался, да он ни богу ни черту… Душа заячья в нем. Даже на улицу не ходит. Не худо бы связаться с подпольщиками настоящими, как вот эти, что в станице… По слухам, тут обитает и Скиба. До них в хутор каким-то образом попала листовка с его подписью. В ней призывает он народ поджигать на корню хлеба, скирды сена, ни грамма не давать врагу. Будь он проклят трижды, этот фриц поганый, испортил ему, Кирюшке, всю обедню. А он бы своего достиг: и хлопцев сорганизовал, и с этим самым Скибой связался да такого наворочал, что полицаям и немчуре долго бы еще икалось на том свете, в сырой сальской земле.
За разговором Кирей вытащил из пиджачного внутреннего кармана сигаретку, прикурил. Вдруг закашлялся — смутился, видать вспомнив, что сигарету «последнюю» они скурили еще днем. Разглядывая свои руки, смущенно оправдывался:
— Завалящая… И позабыл. На-ка потяни.
Федька даже глазом не повел, зубы только сцепил плотнее.
На пожарке пробило восемь. С удивлением огляделся, Федька. «Вечер уже», — подумал. Дневной зеленоватый свет в гараже покраснел, а по углам и вовсе потемнел до черного. Красные сумерки просачивались под черепичную крышу в какие-то щели, незаметные днем. По белой, вымазанной известью стене, если подольше всмотреться, шевелились оранжевые пыльные нити. А уши ловили вольную жизнь. На акации, что возле двери гаража, гомонили воробьи, устраиваясь на ночь. А где-то позади двора, наверно у Семенцовых, тужил голубь. Вздохнул Федька — домой потянуло. Карась сейчас побежал встречать телят или возле дымившей гарнушки возится. Братья старшие наверняка за хатой у яра. Молчун, угнув красную голову, по обыкновению молчит, сплевывает в яр; Гринька с Колькой сидят рядом, обламывают край обрыва и кидают грудки вниз, негласно соревнуясь, чья долетит до воды. И уж думают о нем, Федьке, о его бесславной доле. А за балкой, за каплиевским плетнем маячит зеленая косынка. Вечерние лучи бьют Федьке в глаза, мешают следить за зеленым пятнышком, двигающимся от кухни до флигеля к сараю, под чаканный навес. Нельзя и заслониться от солнца ладонью, по-бабьи, — мать тут, братья.
И опять, как днем, Федьке не удавалось представить лицо Татьяны. На плантации он не глядел на нее в упор, встречая насмешливую улыбку, от греха отходил, чтобы не послать ее подальше куда. Один раз, правда, видел вблизи. Но было то давно, прошлогодней зимой, в день ее свадьбы. Толкался и он со всеми нахаловцами у каплиевских окон. Протирал вязаной варежкой запотевшие стекла, видал горницу, набитую веселым, пьяным народом, столы, заваленные свадебной всячиной. Невеста вот рядом, в белом вся, будто в яблоневом цвету. И жених тут же, Васек Каплий, зубы скалит…
Надоедливо бубнит Кирей. Федька вовсе и не слушает его, но вдруг… Скиба! Что он знает о Скибе? Скосил глаза. Темно. Даже силуэта не видать его, коленкой только чувствовал теплый бок. Понял, в чем дело, успокоился. Не стал и отвечать.