О Мишке упорно не думал. Гнал от себя все мысли, связанные с ним. А они, как назло, лезли… Явка в Панском саду. Кроме него, Федьки, никто же не знает, что дело это Мишкиных рук… Додумается ли сам старый шепнуть хоть Галке? А если выдал и Галку? Девка не робкого десятка, а там черт ее знает… Дадут пару разиков под дыхало, и заговорит.
Засов дверной загремел неожиданно. Ни голосов, ни шагов не было слышно. Кирей припал к самому лицу Федьки, задышал табачным угаром:
— За мной!.. Убегу!.. Что пересказать на волю?.. Скибе, Скибе!.. Он в станице зараз, а? Да шибче! Отчи-няють!
Насилу оторвал Федька от воротника его цепкие корявые руки. Привстал.
— Скибе нечего пересказывать… А вот матери моей поклон передай. Мол, дело батьки сын твой не предал. Вот и все.
С засовом все еще возились. Парень настойчиво гнул свое:
— Хлопцы там… хлопцы! Боюсь и вертаться. С землей сравняють. И винтовки есть, и патронов куча! Ну, говори! Шукать где будем его, а? Скибу, Скибу! Ой, ну…
Несколько острых и широких, как немецкие штыки, фонарных лучей вонзились в узников. Кирей отшатнулся от Федьки. Как-то сразу обмяк, сгорбился.
Федька почувствовал холодок на щеках, когда от двери из темноты выкрикнули его фамилию и имя. Стараясь не хромать, пошел прямо на огненные глаза, упертые в него. Возле порога его схватили под мышки. Оторвали от земли, пронесли бегом и, раскачав, кинули вверх. Там подхватило тоже несколько рук. Понял — в кузове грузовика. Пригляделся к темноте. По бокам у него — четверо. Сидели молча, каменно. В кабине зеленели крапинки приборов. Порхал и светлячок папироски. Сквозь заднее мутное стекло различил при вспышке сигареты и знакомый профиль — тот шофер, паренек, с волосатыми руками, с которым ехал до Зимников на первую встречу со Скибой. «Бекерова колымага», — догадался он. И как-то потеплело на душе: то ли оттого, что весело и беззаботно провели тогда дорогу в этой кабине, то ли еще отчего…
Накрапывал теплый дождик. Вдыхал до головокружения Федька паркий запах ночи. В гараже через открытую половину створчатой двери было видно, как один нож-луч настойчиво резал темноту — видать, размахи-вал кто-то рукой. Слышались голоса, даже смех. Потом вышли. Фонарики погасли. Возле кузова раздалась звонкая оплеуха, и опять Степкин голос, как днем:
— Лезай и ты, падло! Не так скучно будет вдвоем в рай добираться.
В кузов Кирей ввалился сам, без помощников. Приглядевшись, сел рядом с Федькой. Тесно прижался, обхватив его руками. По вздрагивающим острым плечам его Федька понял — плачет. Подтолкнул локтем, подбодрил. Еще один прыгнул в кузов, грохоча сапогами и прикладом. Степка Жеребко с кем-то втиснулись в кабину. Остервенело хлопали разболтанной дверцей, матерились.
Тронули. Фар не включили. Степка из кабины ощупывал фонарем впереди дорогу. Перевалили мосток через профиль, с площади свернули направо, в сторону Нахаловки. Больше догадывался Федька, чем узнавал, ка-кие проезжали дома. Учащенно забилось сердце, когда машина, ревя мотором, буксуя, брала подъем на греблю. До боли в глазах вглядывался в мокрую темень. Вон над обрывом, в полусотне шагов, чернеет глухой стенкой их хата, а напротив, через овраг, тускло белеет каплиевский флигель. Со дна оврага тянуло илом, соленой прелью тины.
Оборвалось что-то в середке у Федьки. С новой силой почувствовал щемящую тоску и стыд, которые не покидали его надолго эти последние часы. Какая она, Татьяна? Помнил вкус ее горячих губ, ощущал ее крепкие ладони с бугорками мозолей пониже указательного и среднего пальцев и все, все упругое и податливое тело. А взглянуть ей мысленно в лицо, хоть убей, не мог. Отворачивалась ровно она от него…
От гребли взяли влево. Круто свернули, недоезжая крайней хаты Егора Бутова, и втиснулись в переулочек. Опять мигнул Степка фонариком из кабины. Отнял у темноты на миг кусок желтой стенки чьей-то кухни, косое шелестящее полотно дождя верх машинного капота серого с голубизной цвета. «Двор бабки Луши», — сообразил Федька. Проехали и терник ее. Отсюда дорога вела на мельницу, ветряк, а дальше — на бугор, к Дону.
Дождь сыпанул гуще, степь дыхнула прохладой, горьким духом полыни. Набрала скорость и «колымага». Тут где-то неподалеку должен быть перекресток, ведущий в МТС. И глубокая вымоина — место, просыхающее только летом в жару. Не один шофер ночевал возле нее, прислушиваясь, не гудит ли тягач.
Только подумал об этом Федька, машину вдруг встряхнуло. Раз и другой. Люди в кузове попадали к одному борту, сбились в кучу. Федька, стиснув зубы от адской боли в ноге, толкнул в бок Кирея: прыгай, дурак! Но в это время шофер включил фары. Машина стояла на краю вымоины, полной воды. Газанул назад. Но поздно. Мягко и плавно посунулась она в ров. Дернулась, как кабан с перехваченным горлом, и успокоилась. Легла набок по самую ось. Основательно влетели.
Шофер бегал кругом, размахивая длинными руками, крыл во все горло, и по-своему, и по-русски, дороги, дождь, темень и полицию, с коей его связали нелегкая и занудливый унтер Бекер.
Степка Жеребко стоял на дороге; отставив ногу, руки — в бока, плевался, подражая своему шефу — гильф-полицаю Качуре.
— Но, но, Европа вшивая, глотку заткни, — добродушно советовал он немцу, зная, что тот лыка не вяжет по-русски, кроме ругани. — Фары бы лучше потушил.
Шофер догадался и сам. На какое-то время потемнело еще больше. Федька настойчивее толкнул локтем: давай, мол, в самый раз! Кирей сдавил ему руку: понял.
— Врезались, — пробасил из кузова чей-то простуженный голос.
— Это до утра, — отозвался Степка, гладя лучом взбаламученную воду под машиной. — Такую дуру быками не вызволить. Тягач нужен.
Щелкнула зажигалка. Степка прикурил, отдал команду:
— Выгружайся.
Дальше пошли пешком. С дороги свернули, брели по мокрому бурьяну. Нога, потревоженная в кузове, тупо ныла, а временами нестерпимо резала. А тут этот бурьян! И если бы не Кирей, своим ходом Федьке не сделать и десятка шагов. На диво цапучим и ловким оказалось его худосочное, костлявое тело (Федька куда тяжелее его). Кряхтел, а тянул. И не переставал горячо, сквозь слезы шептать:
— Вот она… смерть… Чуешь? Убегу зараз… До кого бечь? Чуть развиднеется, опять сцапают…
— В камыши мотай, в Сал. А то — через бугор. Вернее.
Огляделся Федька. Впереди только один полицай. Остальные позади; сбились кучей, курят, вполголоса переговариваются. Даже отстали. Снял он с Кирюшкиного плеча руку, подталкивая, наклонился к самому уху:
— Ну? Прощай, отомстите там…
— А Скибе? Скибе?.. Передать что ему?
Федька, дрожа всем телом, зло дернул его за руку, прошипел:
— Замолчи!
Передний полицай, замедляя шаг, прикрикнул:
— Пошевеливайся там!
Опять Кирей подхватил его. Шли молча. Место это хорошо знал Федька. Голая ровная степь. Начинается она сразу от нахаловских огородов и садиков. Тянется с легким подъемом до Терновского бугра. Где-то неподалеку столб с вертящимся полосатым — белым и черным — мешком без дна, флюгером. Посадочная площадка, аэродром, как называли ее в станице. До войны тут садились «кукурузники». Доставляли почту, командировочных из области, отправляли тяжелобольных.
Ранней весной на этом выгоне скорее всего сходит снег. Радует глаз первая зелень, манит к себе все живое. Сперва появляются нахаловские гуси, потом телята, за ними детвора. Под мартовским солнцем и ветерком просыхает быстро. День-два, и можно сбросить надоевшую за зиму кофту, хлопнуть оземь облезлый треух, а то и снять ботинки да в шерстяных чулках… Сто пудов вроде скинешь с себя. До чего легко и мягко бежать. Даже сбитый из шерсти мячик отстает от надутой ветром рубахи. А потом, набегавшись, упадешь на прохладную, пахнущую еще снегом и прошлогодним бурьяном землю и с каким наслаждением раскинешь гудящие ноги и руки. Лежишь долго и во все глаза глядишь в немыслимую далекую синь. Наглядеться досыта не можешь. «У кого такие глаза, как то мартовское небо?» Вспомнил: «У Мишки…» Передернуло всего, будто наступил босой ногой на сероголовую змею…
Погоди, а какие глаза у Татьяны? Тоже синие? Или карие? Не знает. Ему не доводилось глядеть в них при дневном свете. Вот почему будто отворачивалась от него Татьяна. Даже остановился Федька от растерянности.
— Эй, шевелись, шевелись!
Кирей потащил силой. Опять тряс за ремень и что-то шептал.
Сбоку заморгал глазок фонарика. Передний полицай ответил таким же способом. Подошли двое. Степка что-то повелел тихо. Эти двое стали подталкивать прикладами, сбивая куда-то назад. Федька споткнулся обо что-то больной ногой. Нагнулся, сдавил колено. И, еще не разобрав, что такое под ногами, носом почуял теплую прель свежевывороченной земли. «Яма!» Невольно отшатнулся. Успел схватить Кирюшку за воротник. Хряский удар приклада по голове! Федька повалился в яму. И уже не слышал он ни выстрелов, ни людских голосов над собой, ни шелеста дождя. Не видел он и того, как, освободившись из его крепкой, еще горячей пятерни, вылез наверх «Кирей». Сплевывая попавшую в рот землю, долго отряхивал пиджак и штаны. А Степка Жеребко, расставив ноги, подперев бока, громко, на весь примолкнувший скорбно выгон, смеялся дурным, пьяным смехом.
Глава тридцать седьмая
Допоздна задержался Илья Качура в полиции. Все ждал конца затеи Воронка. И верил и не верил он в затею — Федор Долгов парень битый и на всякую приманку вряд ли кинется, как плотва на крючок в Салу. Гестаповцы зубы поломали об него, а Воронку, чего доброго, шею еще свернет. «Оружия даже не прихватил с собой», — с досадой вспомнил Илья.
На пожарке пробило десять. Сверил со своими и вновь зашагал по кабинету, нервно хрустя за спиной пальцами. Пора бы и вернуться. Велел еще Степке не тянуть даром времени, а как смеркнет — за Нахаловку, на бугор… Для верности и грузовик выпросил у Бекера.
Неспокойно на душе у начальника полиции. Казалось, и удача такая… А началось с утра нынче, когда из комендатуры доставили приговор военно-полевого суда и приказ о приведении его в исполнение, — отводилось полиции для этого двадцать четыре часа. Доложить завтра в девять ноль-ноль. У Качуры глаза на лоб полезли — в приговоре значился один Долгов! Тут же ему донесли, что Беркутов на воле. Выпустил сам комендант. Непонятно. Так и не дознался. Ясно дело: заговорил парень. Но о чем?