Соли подсыпал на болючее — и вовсе разошлась сводня:
— Ага! Ага! А к Анютке своей не ты пристегнул? Ты. Вот тут в моей хате и завязалось все.
Будто глиной белой вымазали щеки Макару. Привстал даже.
— Не вытрещай, ради бога, глазюки свои. Я пужайая. Двадцать с лишком лет комуняки стращали, и то на забоялась. А ты для меня — во! — показала на кончик мизинца. — Увидал? Мало тебе, черт безрукий, одну клешню отсекли. Ишо и другую бы надоть!
Макар плюнул с досады и снова уселся на прежнее место — с дурой свяжись, так и сам дураком станешь.
— Кочергу вон возьми, тетка Картавка.
Илья Качура стряхивал у порога каракулевую папаху. За руганью и не слыхали, когда он вошел. Поспешила Картавка навстречу. Еще не остывшая от смертного боя, приняла из рук знатного гостя папаху и долго носилась с нею, не зная, куда получше определить. Двинула ноздрями, спросила умиленно:
— Али дождик на воле, Илья Кондратьич.? Папаха вроде бы дождиком отбивает.
Потирая покрасневшие руки, Илья подмигнул ей весело:
— И нюх у тебя как у собаки гончей.
— Вы уж такое скажете. — Бобылка сомлела от похвалы.
За стол Илья сел на свое место, под иконой пречистой девы Марии. Пододвинула к нему поближе свой табурет и хозяйка. После третьего разлива Илья, не глядя на Картавку, подцепил двумя пальцами из нагрудного кармана гимнастерки пачку денег, спросил:
— Тебе какими, советскими али марками?
— Господь с вами, Илья Кондратьич. — Картавка отмахнулась. — Али я про них упоминаю?
У Макара сузились от усмешки глаза, но промолчал. Качура кинул пачку на стол, повелел:
— Ховай, ховай.
— Коли уж припираете… — Хозяйка согласилась. Мигом рассортировала бумажки — марки отдельно, советские отдельно. Марки вернула. Ровненькой стопочкой положила их около стакана начальника полиции.
— Эти красенькие нехай обратно.
— Чего?
На этот раз Макар не утерпел. Выстукивая костлявым локтем об стенку, смеялся до слез.
— Ты гляди на него, очумел, чисто очумел человек.
— Деньги, спрашиваю, почему эти не берешь? — Илья налег на край стола.
Вздохнула тяжело старая сводня, утирая концом за-вески губы.
— Не неволь, Илья Кондратьич. Видит бог, непривычные мы к ним. Вроде бы и запах у них не такой, чужой. Да вы пейте, пейте. Макарка, чем зубы скалить, наливал бы лучше.
Пока мужики выпили еще по стакану да закусывали, Картавка успела пересчитать оставленную у себя пачку. Втыкая ее в какую-то прореху, сказала так, между прочим:
— Тут толечко за одну цебарку перепадает. Илья, расстегивая тесный ворот, покосился:
— А тебе за сколько?
Смиренных глаз Картавка и не поднимала. Двигала по скатерке кухонный нож с подпаленной деревянной ручкой — место подходящее ему искала.
— Уж я тую бутыль, что кучер ваш на днях брал, в плетеночке, и в ум не кладу. А так ежели… то и цебарочек ишо семь-восемь. По-свойски это, Илья Кондратьич, без брехни.
— Ас брехней?
Брови сведены к переносице больше так, по привычке, но глаза у Ильи светились весело и задорно. И губы не в силах справиться с улыбкой. Самогонка брала свое. Подумала Картавка, что теперь, пока он навеселе и в своем соображении, самое время приступить к делу, какое она вынашивала в себе последние дни. Дело старое, быльем поросло, но спрос не бьет в нос. Захотелось ей сменить свою земляную халупу на хоромы тесовые. Не выпадали из головы слова самого Ильи Качуры, сказанные им во всеуслышание на митинге, когда вступили в станицу немцы, о том, что теперь власть наша и можно занимать свои дома, отобранные когда-то большевиками. Есть в станице такой дом, к которому какое-то отношение имеет и Картавка. Принадлежал он когда-то ее деверю, мужу сестры, монополыцику — николаевской водкой торговал. При Советах в нем размещалась районная прокуратура. Домик, правда, старенький, с покосившимся крылечком, но на виду, в центре самом, тут и базар и магазины, а главное, сохранились подвалы, где бы можно хозяйство свое самогонное расширить. Все-она уже там обнюхала и прикинула.
Повела Картавка дело умеючи. Для начала на шутку ответила шуткой:
— Ас брехней весь десяточек и наберется.
Смеялись все трое. Громче всех сам начальник. Протер Илья глаза после смеха, а на столе — еще одна четверть. Уловила хозяйка его удивленный взгляд, пояснила:
— Первак самый, сняток. И цены ему не сложишь.
Гостям наполнила стаканы «перваком» доверху, себе плеснула на донышко. Сама и подала каждому в руки.
Чокнулись, выпили. Илья только крякнул сквозь сцепленные зубы, а Макара под стол погнуло. Шарил не глядючи рукой по тарелкам — закусить искал чем-нибудь.
Придвинулась Картавка к локтю Ильи, шепнула:
— Кучера своего подошлите… Есть ишо такая. Специально, Илья Кондратьич, для вас берегу.
И тут же, не откладывая в долгий ящик, приступила к «делу». Путано плела о девере, о доме на базарной площади, о каком-то митинге. Илья, морща лоб, силился вникнуть в суть разговора. Отдышавшись, вслушивался и Макар. Не в пример своему начальнику, он сразу учуял, куда гнет старая шельма. Застучал кулаком по столу, требуя внимания:
— Тетка Картавка! Тетка Картавка! До оно ить… только пальцем ткни — и любой дом в станице… бери!
Широко повел Макар рукой, задевая на столе стаканы — сейчас он богач.
Помешали Степка Жеребко и Воронок. Ввалились в хату мокрые, грязные и злые, как цепные кобели. На сапогах у каждого по пуду грязи. Илья Качура, поправляя портупею, глядел на вошедших выжидающе. С уси-лием сохраняя на лице строгость, кивнул на стол:
— Присаживайтесь.
По виду их он понял, что с затеей ничего не вышло. А уточнять подробности при всех не решился.
Глава тридцать восьмая
Куском раскаленной докрасна скалы навис над Салом выступ тучи. Уходили тучи и дальше на запад, застилая полнеба, черные, навалом, слитные с бугром, похоже как земля и небо сомкнулись в заговоре против солнца, света. В чернокаменную стену часто вонзались белые дротики молний. Грома пока не слыхать — далеко где-то. А позади — небо чистое, лазурное, с легкими облачками, тронутыми стронцием и киноварью. И чувствовалось, что солнце где-то еще высоко, скрытое тучами.
У обрыва стоял Мишка. Склонив русую голову на скрипку, истово водил смычком. Спертая, душная тишина… Казалось, все занемело, слушая…
Вера подошла неслышно. По хрусту ломаемой веточки в ее пальцах догадался Мишка, что это она. Опустил смычок.
— Слышишь, слышишь? Звуки в ярах… тают будто, — наставила ухо. — Тихо как тут… А закат какой черный!
Потянулась рукой, сорвала опять веточку.
— Помнишь, и тогда так, весной? Кто-то подсунул мне на уроке записку. Я сразу догадалась… И пришла сюда. Ты тоже играл. Только этих туч не было…
Не оборачиваясь, Мишка угрюмо спросил:
— Утешать пришла?
— Нет…
Но Веру выдал вздох. Обернулся резко Мишка и ясно увидел в глазах ее вовсе не то, о чем она говорит. «Тоже не верит, как и все», — подумал с горечью и поспешил отвести взгляд.
— Гляди, туча какая! — ужаснулась Вера, показывая рукой в направлении оголенного сука на тополе. — Красная-красная. Как камень, того и гляди рухнет…
Она невольно подалась к Мишке. Схватила его за плечо. Сперва робко, потом смелее, смелее, руки ее обвились вокруг его груди. Так повитель вьется по стволу молодого деревца и с его помощью тянется ближе к теплу, свету, жизни. Ни грозы, ни бури не страшны ей.
— Подумать жутко, — заговорила Вера, прислушиваясь к гулким ударам его сердца. — Вчера еще… смеялись, пели, мечтали. В консерваторию ты собирался… Год один еще, десятый бы окончил…
Подняла голову, глянула на него снизу — в глазах все та же боль, страх.
— Странно. Разом обоих схватили. И наган, сам говоришь, у тебя нашли. Тебя выпустили, а его…
Губы у парня дрогнули. Стиснул их зубами, долго высматривал что-то за Салом в непроглядной темени.
— «Моя вина, что я в ту ночь на бугре… не был рядом с Федькой, — сказал он. — Больше никакой вины на мне нет. Отпустил комендант, да. А за что… у него спросить надо.
— А может, обещал им что? Ну, пригрозили… Мишка оттолкнул ее от себя. Не нашелся сразу что и ответить. Выпалил:
— Трус я! Шкуру свою спас! Вот. Поняла?!
— На горло берешь?
Позади, шагах в трех, злой черной силой нависла Галка Ивина. Руки крестом на груди. Калмыковатые глаза глядели в самую переносицу. Как от колючей снежной крупы прижмурился Мишка. Пристыженный, распираемый незаслуженной обидой, побрел он бездорожно по бурьяну, по-над самым обрывом.
Вера припала к корявому холодному стволу тополя.
— Добилась? — Галка подступила к ней. — Говорила тебе… Да перестань, нашла о ком реветь, дура.
Отшвырнула зло попавший под ногу сучок, добавила, подобрее уже:
— Утри глаза. Раскисла.
Из терника вышел Ленька Качура. Кивая в сады, тихо сказал Галке:
— К груше прислонился. Скрипку бросил в бурьян. Плачет…
Галка недоверчиво скосила глаза.
— Непохоже на него.
Помолчала, круто повернулась и ушла домой.
Ленька подошел ближе к яру. Сжимая за спиной кулаки, не знал, как начать. А хотелось давно уже высказать Вере свою обиду. Глядел на воду.
— Ты, Вера… Понимаю я… Любишь ты его. Все видел я, знаю. Он и сам ничего не скрывал от меня. И про записку ту, весной что… Ты пришла. Сюда вот, к тополю этому. Обидно… Подлец он. Вчера одного выдал, а завтра всех нас. Судить будем его. Как предателя. Да, Выпрямилась Вера, кинув за спину косу, глядела мимо Ленькиной головы твердо, не моргая. Даже слезы брызнули из глаз от гнева. Часто-часто дрожали ноздри.
— Погоди… судить!
Это не та Вера, какую Ленька знал — тихоню и трусиху.
Глава тридцать девятая
Война застала Беркутовых во Львове. Накануне, в пятницу, Мишка выехал со школьной агитбригадой в колхоз. Мать навязывала чемоданчик с едой, теплый свитер, но он отмахнулся. Взял только скрипку. Провожала одна мать: отца срочно вызвали в тот день в военный округ.