— Чего сроду не было… Свет бойся в собственном доме зажигать. Беда, господи…
Кутаясь зябко в пуховый серый платок, Любовь Ивановна пересела на диван, от окна подальше. Покорная, убитая горем и одинокая. Дрогнуло что-то в сморщенном — сухоньком личике Захаровны, когда глянула на дочь. Смела рукой со скатерти. Подавила вздох.
— Ты, доченька, не дюже убивайся. Радоваться должны, что живого видим. Так-то. А не дай бог…
— Мама, хоть вы не мучайте. Опять за свое… Уловив дочернин взгляд, прикусила язык Захаровна.
Но развела руками, как бы говоря: мнение, мол, какое ни на есть, но свое, до соседей занимать не ходила.
Кто-то робко постучал. Захаровна едва разобрала.
Выпустила ухо из-под белой полушальки. Стук повторился, громче.
— Войдить, войдить.
Вошла Вера. Увидала Захаровну, оробела. Упавшим голосом поздоровалась:
— Здравствуйте, бабушка.
— Здравствуешь, здравствуешь. Чой-то ты, девонька, забывать нас стала, — с лету, не пригласив еще и сесть, стала выговаривать. — Бывало, и Галинка являлась. А то — нема. Дед-то ноги таскает ищо, а? Слыхала, вовсе уж собрался за Нахаловку, на бугор… А дров сколько надо, ого! На гроб-то.
Знала Вера, что будет, попадись с глазу на глаз старой ведьме. И когда она очутилась в доме? Бегала только что по огороду. На весь проулок одна Галка и умела сговориться с ней. Да и относятся они одна к другой с почтением. На что Денисиха, язык из крапивы, и та удивлялась: чем это далась долговязая старой Быстрихе?
Выручила Любовь Ивановна:
— Ты, Верочка, к Михаилу? Вера помялась:
— К вам я…
Захаровна пальнула глазами в ту и другую: что за секреты? Как на грех, загремело во дворе опрокинутое ведро.
— Явился, нечистый! Телок-то.
Подхватила длинный подол сатиновой юбки и решительно сунулась в чулан.
Вера топталась у порога.
— Сюда, сюда.
Любовь Ивановна пододвинулась к валику, уступай место возле себя. Горячечный блеск в глазах девушки насторожил. С тревогой ждала, хотя и понимала, что заставило ее прийти в такой поздний по теперешнему времени час.
— Думала, вас нету…
Со страхом Вера почувствовала, что из головы у нее все вылетело. Пока бежала огородами, было все на месте, просто и ясно. Войдет — спросит… А что спросить, как? Старая, наверно, всему виною — истратила на нее весь пыл. Копалась в прорвавшихся волдыриках на ладонях. Так ничего и не придумала. Ткнулась в колени лицом и расплакалась. Теплая мягкая рука учительницы легла ей на спину.
— Вся станица косо глядит на него… Рука обхватила еще крепче.
— Места не нахожу себе…
— Милая девочка. — Любовь Ивановна погладила ее по голове. — Понимаю тебя, понимаю… Пережила и я когда-то такое, можно сказать…
Вера притихла.
— Девчонкой совсем была, вроде тебя. Гимназию только окончила. А он из лазарета вернулся. Был на той, германской, войне. Наш, станичный. Воспитанный, интересный. Много, увлекательно говорил о революции, о лучшей России, без царя. Высокие, словом, идеалы. Ну и… потеряла голову. Поженились. А тут — гражданская. И пошло у нас… Куда девались его идеалы. Свое, дворянское, взяло верх.
Любовь Ивановна стащила с плеч платок, кинула его на кровать — жарко.
— Когда гнали в последний раз от Царицына белых, забегал, хотел с собой взять. Не поехала. К матери вернулась, в этот дом. Так и разошлись наши дороги. А была и любовь… Думала, правда, за границу подался. Нет. Года два еще бегал по Салу с бандой. Все упрашивал вернуться к нему, грозился, записки прикалывал ночами на дверях… Не успел — самого убили. А потом все прояснилось, как после бури. Другой человек нашелся. И солнце, и смех — все было.
Вера едва проглотила сухой колючий ком. Глаза боялась поднять.
— Вы тоже не верите… ему? — спросила шепотом. Рука, обнимавшая ее, вдруг обмякла, потяжелела.
Потом вновь окрепла.
— Девочка моя, я мать.
Любовь Ивановна поднялась с дивана. Поправила в лампе фитиль, одернула ситцевый полог на вешалке. Остановилась посреди комнаты, оглядываясь, искала, что бы ей сделать еще. Устало прислонилась к старин-ному резному буфету. Ламповый свет, прикрытый сверху зеленым эмалированным абажуром, освещал ее от ног в домашних тапочках по плечи, лицо — в мягком теплом полумраке. Знала Вера это лицо не хуже своих ладоней: с зимних каникул, как впервые вошла она к ним в класс, с интересом разглядывала его на уроках (тогда уже глядела не просто как на учителя, а как нэ «Мишкину» мать). По пальцам могла перечесть и все морщинки на нем. На лбу — одна, продольная. Появлялась она, когда ученик на чем-то спотыкался. Между бровями — другая. Выжималась, когда кто-нибудь не подготовил домашнего задания. Были еще мелкие — под глазами, у рта, на висках.
Теперь, глянув на лицо ее, Вера удивилась. Полумрак скрывал все морщинки. Темное, облегающее платье и светлые пепельные волосы, свободно рассыпанные по покатым плечам, молодили еще больше. Как они были похожи с Мишкой! Собралась с духом, сказала:
— А он… ничего… не говорил вам?
Любовь Ивановна покачала головой. Один легкий пепельный завиток упал на бледную щеку, на которой родинка, такая же, как и у Мишки. Уложила его за ухо, нахмурилась — появилась складочка между бровями.
— Отец в его годы эскадроном командовал. Прикусила нижнюю губу и спешно отошла к окну. Обняла ее Вера, прощаясь, и выбежала.
Глава сорок вторая
Всю ночь девчата возились с листовками. Прилегли на час. Галка проснулась первой. Увидала, солнце уже показалось из-за бугра, вскочила. Растолкала Верку, велела растапливать печку, а сама, не умываясь, побежала на баз. Слышно было, как она отбивала палкой телка, кричала на корову — та разучилась за одну ночь стоять на месте. После вчерашней встречи со Скибой в нее вселился бес. Палкой пустила в кур, обклевывающих в палисаднике цветы, накричала на Верку, что та все утро возится с гарнушкой.
Кизяки отсырели, не загорались. Вера, стоя на коленях, изо всех сил дула в черную закопченную дыру, протирала кулаками глаза: выедал вонючий дым.
Галка принесла из сарая пучок бурьяну, подоткнула под чадившие кизяки.
— Сама сроду не догадаешься.
Сняла было с плетня порожнее ведро, хотела сбегать на Сал за водой, но потом сунула его Верке:
— Ты валяй. А то, вижу, не будет дела до покрова тут.
От сухого бурьяна в печке загорелось. Приставила Галка чугун с водой, направилась зачем-то в дом. С порожков крыльца обернулась на скрип калитки; так и обмерла. Полицай! Подходит вразвалку, помахивая плеткой, глядит исподлобья. Все взялось у нее холодом внутри. Как раньше не подумала, что она первая, за кем придут, в случае, если развяжется язык у кого-нибудь из хлопцев, Мишки или Федьки! «Мишкина работа», — поняла. '
— Дом чей будет, деда Ивы?
Не дождавшись ответа, полицай опять спросил:
— А внучку его, Галку, повидать можно?
Галка опять не ответила. Перебирая одеревеневшими пальцами холодные, мокрые от росы перила, сошла наземь. Выпрямилась, ждала с посуровевшим лицом, полным презрения. Полицай, все так же стегая плеткой по голенищам, улыбнулся:
— А ответ и позабыла.
Галка смутилась. Пароль ведь это! Она не видала в лицо этого человека днем. Но голос… Андрей! Захотелось кинуться ему на шею, расцеловать и, может, заплакать. Но он такой молодой и даже красивый. И потом — день на дворе… Почувствовала, начинает гореть пятнами шея, щеки; нахмурилась, сухо спросила:
— А маскарад к чему этот?
— Все честь честью.
Андрей с подчеркнутой внимательностью расправил складочку на белой нарукавной повязке с цифрой «7», выведенной чернильным карандашом. Повернулся, показывая себя всего с ног до головы.
— И приодели. Все с иголочки. А папаха как у Чапая.
На Андрее новое красноармейское обмундирование, даже сохранены и медные пуговицы со звездочками на гимнастерке. И если бы не повязка с чернильной цифрой на. левом рукаве да папаха, заломленная набекрень, по-казалось бы, что это красноармеец.
Улыбнулся Андрей, видя ее замешательство.
— Разве так гостей встречают? Дозволь хоть присесть.
Поднялся без приглашения на веранду, опустился на лавку. Папаху положил под локоть.
— Влип я. Потому и не явился тогда… Парился неделю у вас, в подвале полиции.
На смену оцепенению пришло к Галке смущение. Сидела напротив Андрея и не знала, куда девать от его серых твердых глаз свои страшно отяжелевшие руки и ноги. Чувствовала, вместо рук у нее сейчас грабли же-лезные. Ноги еще под кровать можно подоткнуть, а руки? Все это наследие деда Ивы, было бы ему там пусто, фашистскому подхалиму, в саду том Панском.
— А как же выбрался?
Андрей усмехнулся, пожимая плечами:
— Понравился пану Качуре. Пленный я. Ну и… Словом, дал им себя усватать. Из концлагеря вырваться потруднее, думаю. А у нас с тобой задание…
Говорил, а сам отводил глаза, чтобы не глядеть, наверно, на ее руки. Галка еще больше покрылась пятнами.
— Скиба приезжал, — сказала хмуро. — Вечером вчера. Сказал, нашлись вы… И что придете…
— Гм, я тоже был с ним.
— Правда? — Галка ожила. — Вот хитрющий, а нам — ни слова.
Из огорода вышла Вера с полным ведром. Поставила его на завалинку под кухней. Направилась к гарнушке, охлаждая разрумянившиеся щеки мокрыми ладонями.
— Сестренка?
— Не родная… Дальняя. Сирота. Воспользовалась Галка, что он отвернулся, сунула под себя ладони, придавила их к кровати надежно. Верке крикнула:
— Обегай картошки накопай! И луку за одним разом.
Из нагрудного кармана Андрей вынул сигареты, щелчком, ловко выбил одну. Провожая сузившимся взглядом Веру до плетня, спросил:
— Беркутов самый этот… дружок ее?
— Да…
Не успела Галка подавить вздох. Закусила губы и уже с интересом разглядывала свои руки. Теперь они казались самыми обыкновенными, как у всех, и у Андрея, и даже у Верки. Того уж нет, кому бы они, руки, хотели делать добро: обстирывать, облатывать, готовить обед, подавать сапоги, перебирать спящему огненные вихры…