Конечно, интересовался им он, Сенька. Но зачем? Помириться? И Никита с облегчением почувствовал, что помириться он бы мог. Сказывалась и многолетняя дружба, жизнь под одной крышей, и главное — произошло-то все между ними из-за пустого… «Знает, нет ли, что Андрей променял подвал на инспекторский кабинет?» — подумал с усмешкой.
Вечером при разводе в наряд Никита еще раз встретился с Сенькой. Тут же был и Андрей. Большак принял дежурство и распределял караул. В сумерках Никита так и не разобрал по их лицам, видались они или нет. По-видимому, нет. Ни в голосе, ни во взгляде у обоих ничего такого особого Никита не уловил. Подумал, что они в Кравцах тогда вовсе и не были знакомы. Так, понаслышке молол Сенька, хвастался.
После развода, когда Андрей вернулся в дежурку, Никита зашел к нему. Тут был уже Воронок. Дымя цигаркой, он расположился на корточках у порога. Андрей возился с лампой. Матерился, выравнивая кособокое пламя.
Подсел Никита к столу.
— Да брось ее…
Андрей дружески подмигнул ему: здорово, мол, не видались сколько. Тем же ответил ему и Никита.
— Как вы тут, живы? — спросил Андрей, вешая на гвоздик лампу.
— Та живи…
Воронок, почесывая в затылке, стал рассказывать, как «хохол» эту ночь зоревал у одной вдовушки, «разомлив в кинец», да и забыл там папаху. А пойти взять боится. Описывал Воронок с серьезным видом, умеючи, на манер самого Приходько.
Смеялись дружно и долго. Дребезжали необмазанные стекла в раме, мигала лампа. Улучив момент, когда улегся смех, Никита спросил Андрея, так, между прочим:
— А тут среди этих… земляк твой. Не узнал?
— Мой? — Андрей удивился.
Встретившись взглядом с Воронком, Никита понял; что и для него это новость, — черными огоньками вспыхнули глаза.
— Кравцовский… Чубарь.
— Кравцовский? — Андрей наморщил лоб. — Да, земляк… Завтра гляну. Чубарь, говоришь? Не. забыть бы…
И вдруг расхохотался. Сдвинув на затылок папаху, крутил головой:
— Вы же, черти, сорвали мне всю обедню… Удачно пристроился. Корова… да и сама хозяйка…
Прищелкнул пальцами, подмигивая Никите.
— Далеко ли тут… Через бугор. Смотайся, разгони солдатке тоску, — посоветовал Никита.
Воронок криво усмехнулся:
— Семь верст киселя хлебать. Добра такого и тут хватает.
Поправляя фитилек в лампе, Андрей сказал не то серьезно, не то в шутку:
— Выбраться бы надо. Не так солдатка, как детишки ее… Там их трое… Анархия, безбатьковщина.
И опять Никита уловил сквозь дымовую завесу черные огоньки в глазах у Воронка. Знакомо ему это свойство у начальника розыска. «Не верит Большаку…» — удивился с какой-то непонятной для себя радостью. Восстанавливал Никита в памяти весь этот получасовой разговор, где он мог упустить что-то неладное? Вдруг вспомнил визит к тетке Ганочке. Только хотел рот раскрыть, но Андрей опередил его:
— Да, Никишка, так это ты утром нынче забегал ко мне? Вхожу, а хозяйка и говорит… Я туда-сюда, по двору, нет. — Подмигнул Воронку. — Вот девки! Скажи, Никишка? Соседки мои.
Никита хмыкнул.
— А та, белая, в комендатуре работает, слыхал?
Со двора крикнули дежурного на выход. Андрей, поправляя на ходу кобуру, нырнул в дверцу, вслед за ним вышли и дружки. Возле калитки, прощаясь с Воронком за руку, Никита спросил:
— Не заливает?
Дрогнул светлячок сигареты в зубах у Воронка. Хриплым, натужным шепотом ответил:
— Дура мамина, тоже мне…
Шел Никита по темной площади, сбитый с толку Воронковым ответом. В руке мял погасшую сигаретку.
Глава двенадцатая
Проснулась Любовь Ивановна с головной болью. Кое-как подвернула за затылок волосы, вышла во двор. Кухонная дверь прикрыта. Вспомнила, что еще с вечера мать собиралась на бахчу, на ерик; слыхала, как она подбивала с собой и Мишку. Глянула за сарай: сынова постель свернута. Нет и тачки. «Уехали», — подумала с облегчением, хоть на полдня оторвется от тяжких дум…
В калитку застучали. Любовь Ивановна выглянула на улицу.
— Тут не заперто, входите.
— Да мне Беркутиху, учительку.
Человек немолодой, ее лет по виду, если не старше. Штаны домашние, латанные на коленях, а рубаха защитная, солдатская. В пилотке. Догадалась — полицейский, хотя нет ни оружия, ни белой повязки на рукаве. Сжала потуже на груди халат, заметно выпрямилась.
— Я и есть Беркутова, учительница…
— Так вот… сбирайся скореича и до коменданта.
— Вы… поведете меня?
— С какого десятку? Чай, и сама дорогу знаешь. Не оборачиваясь, предупредил:
— Да не задержуй, приказано строго.
Умывалась Любовь Ивановна во дворе под рукомойником; не чувствовала, что холодные струйки катились с шеи вниз под халат. Вытерлась насухо; долго возилась с волосами, укладывая их валиком, будто собиралась не в немецкую комендатуру, а в школу на уроки. Даже платье достала черное, «школьное». Повертела белый шелковый воротничок и тоже пристегнула, оправляя его перед зеркалом. Вызывают учительницу. Что ж… К ним придет учительница математики Терновской средней школы. Тешила себя, а на самом деле знала, что им учительство ее не нужно. Каждый день ждала допроса. И не вызова, а ареста. Войдут однажды без стука грубые вооруженные люди и уведут в чем была, не дав переодеться. А тут именно вызов. Да и дядька деликатный попался — постучал в калитку, матом не обругал, даже обиделся, когда ему не поверили, что в комендатуру ей можно* явиться без сопроводителей.
Любовь Ивановна торопилась. Хотела оставить записку, раздумала: волноваться будут. Шла мимо школы, с тоской оглядывала просторный, заросший бурьяном двор. Непривычно видеть в октябре его пустым, безголосым. Пугало безлюдье и на улицах. Магазины и столовая на площади закрыты.
Свернула на главную улицу, издали увидала над жестяной крышей райисполкома малиновый стяг с черным гнутолапым пауком — свастикой. Дышать вдруг нечем стало. Освободила от кружевного шарфа шею; глазами поискала вдоль заборов с теневой стороны лавочку, где бы посидеть, но навстречу шел рослый офицер под руку с девушкой. Одолела внезапную слабость — прошла мимо своим обычным шагом. Краем глаза уловила, что девушка с ней раскланялась. Не узнала, а догадалась — Сонечка Першина. Даже сил прибавилось от стыда и негодования…
С Сонечкой они знакомы заглазно. По приезде в станицу Любовь Ивановна узнала все подробности и последствия ее коротенького знакомства со своим старшим. Возмущенная, написала сыну на фронт письмо. Петр с ответом не замедлил. Да, Соню он любил и любит, но она сама оборвала переписку. Последнее письмо от нее было год назад, в котором она сообщала, что выходит замуж. И если у Сони ребенок и все это так, как говорят в станице, он был бы бесконечно счастливым отцом. В том же письме просил ее станичный адрес. Адрес Любовь Ивановна отослала; вскоре Сонечка стала с ней раскланиваться. Поняла: переписка наладилась. Тянулось это всю весну и начало лета, вплоть до оккупации…
В комендатуру ее пропустили беспрепятственно. Толстый немец с наглыми водянистыми глазами проводил до самых дверей приемной — видать, был предупрежден. Дверь раскрыл красивый офицер с родинкой на щеке.
— Прошу, мадам.
— Спасибо.
Любовь Ивановна села в кресло, слегка удивленная роскошью и тонким вкусом хозяина кабинета. Удивилась и тому, что этот же офицер занял кресло напротив — для коменданта района он слишком молод. Но сомнений вслух не высказала. Не все ли равно, кто ее будет допрашивать? Пусть мальчишка потешится в чужом кресле, пока нет старших. По тому, как он расселся, поняла: никто им не помешает.
— Я слушаю вас, господин лейтенант.
Не без умысла назвала его по чину.
Лейтенант выказал умение держать себя порядочно, попросил разрешения курить в ее присутствии. Пыхнув дымом, долго выщелкивал по сигаретке длинным тонким пальцем над пепельницей-черепахой, сбивая пепел. Любовь Ивановна видела, что ему нелегко начать разговор. Это ее насторожило еще больше: каков он будет? о чем?
Молчание затянулось. Понял это и сам лейтенант. Хрустнув пальцами, спросил поспешно, но явно не то, с чего бы хотелось ему начать:
— Скажите… вы жена комиссара Беркутова?
— Да. Я жена комиссара Беркутова.
— Как давно имели от мужа известия?
— Получала регулярно.
— А не вспомните… откуда?
— Полевая почта, господин лейтенант.
Легкая краска покрыла смуглые щеки немца. Уклонились от встречи его темновекие глаза. Откашлялся спросил опять невпопад:
— Сами вы эвакуировались из Львова, не так ли?
— Да.
— А здесь, в станице, зачем оказались?
— Родилась, выросла тут…
Лейтенант взял с пепельницы сигаретку. Глаза его вдруг остановились, построжали. Выпустил дым — и голос уже не тот:
— Мадам Беркутова, а не скажете… когда-то в станице проживал некто… Терновский. Случайно, не знали?
Лейтенант не такой уж мальчишка. Что это, интерес неподдельный или какой-нибудь прием?
— Поручик Терновский, — разъяснял он. — Сад его сохранился. Во-он, за Салом.
Сжала крепко руки Любовь Ивановна, положила на колени, чтобы не выдать ими охватившего ее волнения. Еще не понимала, к чему клонит немец; во все тело вступил озноб, будто вышла в раннее росистое утро во двор без халата. А всему виною давно забытое и страшное имя…
— Как же… знала такого… Простите, вас и покойники интересуют?
— Что вы, мадам. — Лейтенант усмехнулся. — Предпочитаю живых, хотя с ними и больше хлопот.
Вытащил из выдвижного ящика стола фотокарточку, показал:
— А этот человек знаком вам?
Не уклонился на этот раз его взгляд. Смотрел испытующе, с затаенной усмешкой, но не враждебно. Это и смутило ее, — а что еще он преподнесет? На грубость можно бы молчать. Не утерять выдержки, достоинства…
— Я догадываюсь, господин лейтенант… — заговорила она сухо. — В станице есть одна особа… Только у нее могла быть эта карточка. Да, это мой сын, старший.
— Петр?
— Петр.
— Где он сейчас, не скажете?