. Ни-кишка взял сторону отца, главного полицая в станице; Ленька служить в полицию не пошел. Почему-то батька страшно за него переживает. Отцовы вздохи сперва Горке были непонятны. Как-то за столом мать выпалила в сердцах:
— Свои собаки, погрызутся и помирются. А тебе, черту, больно надобно влипать в чужие семейные свары. Глякось, праведник выискался.
Осерчал отец, хлопнул об стол ложкой:
— Цыц, зануда! Мелешь своим языком, ка, к сучка хвостом, и сама не знаешь чего.
Был он навеселе — успел по пути заскочить к Картавке — и на ногах держался прочно, потому мать не решалась лезть на рожон. Отмахнулась, упрямо поджимая губы.
Насторожился Горка. Наблюдение установил и за Ленькой. Вертелся возле плетней, заглядывая то к бабке Быстрихе, то к Ивиным, а большее время проводил на тополе — сверху видать оба двора. Ночью смелел: перелезал ограду, крался до окон. Но к Быстрихе опасно, собака мешает, Жучка. Да и ничего такого у них не происходит. Бабка Захаровна и мать Мишкина укладываются спать вместе с курами. Часто и лампу не жгут. А Мишка до потемок скитается на Салу один со своей скрипкой. Зато в другом дворе, у деда Ивы, только с ночи и наступает какая-то неведомая жизнь. Скрип кухонной двери, шарканье подошв, приглушенное покашливание… А то сама собой в безветренную пору шелохнется на огороде кукуруза. Ясно, кто-то ходит. К Ивиным безопасно проникнуть во двор — дворняжки нет. Полкан, волкодав, безухий кобелина, старый уже, безвылазно обитает в конуре за сараем. Пройди в пяти шагах от него, не учует. Дед Ива в нынешнем году даже не берет его в Панский сад.
Вылазки две делал Горка, ничего таинственного не выглядел. Раз в кухне сидела одна Верка, плакала; в другой — с девчатами, Галкой и Веркой, сумерничал Ленька. Разговора никакого они не вели, молчали. А позавчера вылазка была удачной. Света в кухне не видать. Обошел дом: ставни закрыты, щелки все снизу черные. А незадолго отчетливо слышал шаги по скрипучим порожкам крыльца. Шаги не девичьи и не деда Ивы — грузные, твердые. К тому же старый зараз в Панском саду. Только хотел влезть на веранду, по порожкам — топот. Поднимались двое. Без стука вошли в чулан. В последнем угадал Мишку. Екнуло у парнишки сердечко. Кинулся опять к окнам. Припал ухом: в горнице голоса. Догадался: окна замаскированы изнутри. Одолела тревога за Мишку: зачем понадобился? После всего, что случилось, навряд ли он мог войти в этот дом по своей воле. Ясно, ввели его туда. Но зачем? Кто еще в доме?
Хрустнуло. Тут, в палисаднике, за забором? Горка прилег. Долго водил в темноте, как заяц, ушами. Нет, показалось. Прошел вдоль стены; в крайнем окне едва пробивался сверху свет. Отвернул вертушку, хотел открыть ставню, но помешал прогон. Подтянулся — вот где пригодилась «штанга», — встал ногой на наличник. Едва видимый снизу свет ударил в глаза. Лампа на столе; стекло прикрыто куском газеты, будто абажуром. За столом — Галка, рядом с ней, уткнувшись в лист бумаги, Верка. Напротив, на свету, Мишка. Видать затылок да освещенное насквозь красное ухо. Что-то говорит…
Пальцы у Горки онемели. Вот-вот сорвутся. Неслышно сполз наземь. Разминая отекшие ноги и руки, представил сердитое Галкино лицо. «Злющая, а глазюки как у черта, — думал он. — И губы кривит…» Хотел опять забраться на ставню, услышал шорох. Подкрался к забору. К акации, что у калитки, прилип кто-то. «Карась», — угадал Горка.
Не дыша, выполз из палисадника. Обогнув курень, чуть было не напоролся еще на двоих, прижавшихся к сараю. Залег в бурьяне возле своего плетня. Ловил ухом все звуки и шорохи. Неспроста такая охрана: в горнице у Ивиных происходит что-то важное. Охватил страх за Мишку. «Допытываются, как все случилось…».
Хлопнула чуланная дверь в доме. По двору кто-то скребет подошвами, правится сюда, в сады. Вслед — еле слышные пересвисты охранщиков. Остановился у крайней груши. «Мишка!» Прижавшись к корявому плетню щекой, закусил губу, чтобы не разреветься.
Не клеилось у Горки со змеем. Газета старая, прорывается, да и нож тупой, не брал камышины. Ворох настрогал, ни одна из лучин не проходит по длине. По краям кое-как связал четвертушку мятой газеты, углы обмотал суровой ниткой, а скрепить для прочности крестом не удавалось.
Горка сердито сопел носом, хмурился. Тут же, полумесяцем, обсели и заказчики — младшие. Наседали они на Горку все лето с этим змеем, но он не мог выкроить времени, а нынче вот выпала свободная минута. С такой мыслью и взялся, что слепит этого проклятого змея мигом, лишь бы отвязаться. И наказан за то: битый час возится, а толку нет. Готов скомкать свое рукоделье и швырнуть на ветер, но у братвы такие страдальческие мордашки. А время-то какое даром пропадало! Кругом такие события!
Нынче в станице опять листовки. И опять тот таинственный Скиба. Теперь Горка знал наверняка, откуда они берутся. Последние ночи кое-что доглядел он еще. Появилось два новых лица в ивинских владениях. Знакомый, Сенька Чубарь, одноклассник и дружок Никишки, другой неизвестный. Холодок загулял у парнишки под рубахой, когда он, заглядывая в щель прикрытой ставенки в кухню, увидал у того на рукаве повязку полицая. Наутро сбегал в полицию к отцу, так, будто по какому делу, и угадал ночного ивинского гостя. Значился он там важным чином. Остудил было разгоряченную фантазию — узнал, что тот квартирует у тетки Ганочки. У Ивиных мог быть на правах соседа. Потом еще новость: бродил весь вчерашний день с Ленькой по степи. А поздним вечером сидели у Ивиных в кухне. С ними был и Сенька Чубарь. Голова шла у Горки кругом…
А тут вчерашнее… Помогая отцу перетаскивать в складе всякий хлам, он случайно наткнулся на пистолет. Плоский, тяжелый. Тернул об штанину — вспыхнул черным сиянием. Горка испуганно прикрыл его ладонями. Убедившись, что отец не заметил, сунул под рубаху. Дома протер масленой тряпкой, закутал и зарыл в канаве на огороде. А ночью, проснувшись, неожиданно подумал, что нужны еще и патроны. Побывал и нынче на складе. Там добра такого ящики — и ленты, и диски, и вроссыпь. Выбирал самые махонькие. Горсти две всыпал в карман, для пробы. Ежели подойдут, можно взять и больше. Спешил скорее управиться с этим неладным змеем да шмыгнуть на огород. Подойдут ли?
Дернулась щеколда на калитке. Раз, другой… Кто-то открывал неумелый — знать, чужой. Братва повернула косматые головенки. Навострили уши, округлили черные глаза. Только подумал Горка послать кого-нибудь, чтобы отвернул гвоздь, как она распахнулась. Никита! (Редким гостем был он у родичей — не знал, как и калитка открывается.) Направился было на кухню, но, оглянувшись, повернул сюда. Переставлял ноги устало, жевал сигарету. Не то от дыма, не то от солнца щурился. Подошел. Не вынимая изо рта сигарету, спросил:
— Маструешь?
Горка ответил кивком. Искоса сторожил каждое его движение. Никита, как видно, не спешил выложить то, зачем явился. Притопывая отставленной ногой, оглядывал двор с таким видом, будто сроду и не бывал тут. Прошел к плетню, заглянул на баз бабки Быстрихи. Долго глядел на тополь, что за сараем. Младшие Денисовы немо водили за ним глазами. Приход важного родича больше напугал, чем удивил. С надеждой взирали на Горку как на свою защиту.
Понял это Горка. Чтобы не уронить в их глазах достоинства, принялся крошить ножом камыш. Терялся в догадках: что привело Никиту к ним? От отца что-либо? Внезапно пришло в голову: «А не дознался он про наган?» Всунул руку в карман и быстро отдернул, будто ожегся обо что-то горячее. «Патроны!» Стрельнул по сторонам: куда высыпать? Голое место, а Никита — вот он, в двух шагах. Один выход— за сарай, в бурьян! Скомкал камышину, заорал:
— Черти, жрать только! А у самих и на это тямы недостает!
Опешили денисята — разбери, откуда лихо схватится? Иные, которые бывалые, уже примеривались глазом, куда унести ноги. Выручил строгий родич. Обернулся на шум, посоветовал с усмешкой:
— Вы, головастики, брызгай отсюда.
Братья будто ждали этой команды. Сорвались всей стаей разом, как воробьи"; оттаптывая друг дружке босые пятки, кинулись за сарай. Затрещал плетень, отделявший баз от огорода.
— А ты куда? — спросил Никита, видя, что и Горка собирается вслед за младшими.
— Вот же, видишь сам… Камышину высмыкнуть. Надергали, чертенята, гнилья…
— Садись.
Никита опустился на серый ноздреватый камень, приваленный к сараю. Вытянув ногу, полез в широкий карман темно-синих галифе, вытащил две конфеты в нарядных бумажках. Очистил одну, целиком, не кусая, всунул себе в рот. Другую протянул Горке.
Переминаясь с ноги на ногу, Горка не хотел вытаскивать из кармана правую руку — сжимал патрончики. А левой брать то ли несподручно, то ли не догадывался.
Подбодрил Никита его усмешкой, не помогает; удивленно вскинул густющие, широкие бровины.
Пришлось Горке освободить правую. «Раз конфету суешь, не знаешь про наган…» — подумал с облегчением. На корточки опускался осторожно, чтобы не звякало. Конфету не осмелился сунуть в рот, как это сделал брат; подержал ее в кулаке, положил в карман.
Уличил Никита его в хитрости:
— Ты сам жри. Ораву свою все одно этим не обделишь. И не попахнет.
Из тени на свет откинул носком сапога красную бумажку от своей конфеты; кивая головой на шуршащие листья тополя, спросил;
— Лазишь?
Горка непонимающе поглядел на него.
— На тополь лазишь, спрашиваю? — пояснил Никита.
— Когда как… Гнездо там галчиное…
— Ежели влезть вон на тот сук, поди, и наш двор видать, а?
— Да видать…
За разговором Горка опять всунул в карман конфету. Проталкивая ее потихонечку одним пальцем, спросил для отвода глаз:
— А ты до маманьки нашей?
Никита прикурил свежую сигаретку, ответил вопросом:
— А она дома?
— У соседей, наверно. Сбегать?
С готовностью вскочил Горка на ноги. Но Никита, выпуская изо рта дым, досадливо скривился:
— Посиди.
На тополе, где-то на самой макушке, разодрались две сороки. Никита искал их глазами. Тугой стоячий воротник парусиновой рубахи давил шею. Расстегнул две верхние звездастые пуговицы. Ощупывая натертый докрасна кадык, говорил: