ика не было. Они их привели туда сами. Федька с Мишкой — на баркасе, а Степка Жеребко с полицаями — по кручам. Сперва у полицаев не было единого мнения: что затеяли парни? Кто-то даже с усмешкой высказался, что красноголовый, по старой памяти, в Панский сад метит. Но когда они обогнули колено и сад остался позади, стало ясно: питомник, склад. Особенно ликовал Воронок — его предсказание, А тут — в мешке с толом не оказалось подрывного шнура…
Значит, день в таком деле — враг. Все делать ночью. Это Ленька взял себе за правило. Людей поменьше. Остановился на братьях Долговых и Сеньке. Больше ни одна душа на белом свете, кроме Андрея и Галки, не должна ничего знать. Взрывчатка, шнур есть. План склада, состав и режим охраны тоже имеются. Подходы к питомнику, камыши, яры известны всем участникам, кроме Сеньки, но и он уже успел побывать в том куту как пат-руль. Остался ненамеченным день, вернее ночь, и час взрыва. Но это — последнее.
Одно не давало Леньке покоя… Можно взорвать, можно и скрыться. Но фашисты берут заложников. Как замести следы? Куда направить их, чтобы отвести опасность и от жителей и от себя? Кто может быть вне опасности? Ну, авиация… А еще?
Лежал Ленька под яблоней на топчане. Сквозь желтизну листьев проглядывали холодные синие узоры неба. Летом узоров не было — крона старой яблони густа; под нею можно вылежать проливной дождь. Теперь листья облетают. Только и слышно: шлеп, шлеп. Толстым слоем завалили они землю под яблоней. Каждый лист крупный, с девичью ладонь, и будто литой из бронзы или золота.
В синих обрезках неба, узорах, Ленька находил контуры людей, птиц, зверей. Вон сорока — хвост распушила, клюва бы чуть-чуть поубавить, а то — медведь, нет, на деда больше скидается. О! Витязь. В шлеме, плаще, с вы-ставленным щитом, будто рвется навстречу урагану. А вот и голова. Только без шлема, вихрастая, курносая. Точь-в-точь Сенька, сбоку глядеть. Вспомнил, как он тогда рассказывал об атамановом доносе, усмехнулся: «Боятся, собаки». И вдруг ему пришла мысль: «А неплохо бы подбросить пакет полиции, чтобы их в ту ночь в станице оставалось поменьше». Интересно! Даже сел на топчане, сгребая обеими руками наземь шелестящую листву. Перед самым вечером вручить отцу пакет. Или Степке Жеребко. Видали партизан! Нет. С неба спустился парашютист… Один, два… Хоронятся в лесопосадке… Ждут ночи… Здорово. Подальше куда-нибудь… Ночь всю тряслись бы в седлах. Как-то составить… Не от атамана, а просто… От пастуха! Пускай ищут и парашютистов и пастуха.
Хотел бежать к Галке, но оставил до вечера — вернется Вера, тогда…
Вытянулся опять на топчане. Долго искал «витязя». Место нашел, между сучьями рогаткой, но его нет. Сорвался лист и нарушил линейный рисунок. А может, того «витязя» и совсем не было? Но пропали и дед, и сорока, и Сенькина голова… Поблекла радостная желтень листьев. И уже никакой бронзы и золота! Обыкновенные пожелтевшие осенние листья.
Конечно, Вера пошла в комендатуру ради Мишки. Изо всех сил она старалась доказать его невиновность. Для нее одной неясно: он мог все-таки спастись ценою жизни Федьки. Тревога камнем легла и за Веру. Выдержит ли? Понимал Ленька, чем рискует она каждый свой час. Красива она, наивна и беззащитна…
Шаги. Поднял голову: Вера! Отводя от лица ветки, подошла, села в ногах. Ленька вскочил, сам не зная для чего, стал сбрасывать с топчана остатки притоптанных листьев.
Вера, не глядя ему в глаза, остановила его руки:
— Зачем? Так хорошо… А то — голые доски. В голосе горьковатый, полынный смешок.
Ленька начал наваливать листья на топчан. Вера засмеялась естественнее, приятнее. Упала на ворох, руки раскинула. И столько теплого света в глазах!
— Ты так лежал? Ой, красиво!.. И в небо глядел между листьями, да? А какие листья желтые-е… Ты любишь осень? Я люблю. Воздух такой… и паутина летит… спутанными моточухами ниток… И — казарки… Высоко-высоко… Душа отрывается и тает. Ой, у тебя листок в волосах… Запутался. Погоди, погоди, не стряхивай!
Вскочила, оступилась; если бы не его руки — упала бы, наверно. Поблагодарила взглядом. Потянулась, сняла осторожно двумя пальцами огромный желто-горячий лист, воткнутый обескровленным ростиком в тугой завиток волос. Завиток тронула, воскликнула:
— А какие волосы у тебя жесткие! И кудрявые… Провела ладонью по всей голове.
— У матери были такие смолоду, да?
От тополя неожиданно полилась музыка — скрипка! Ленька опустил глаза. Видал, как Верины пальцы разжались, выпустили листок, который она вытащила только что у него из волос; он, кружась, упал у ее ноги, поверх таких же желтых и одинаковых листьев. Поникла, увяла Вера. Куда девался ее смех, радостный свет в глазах… Покорно присела на край топчана, руки всунула в карманы платья.
От неловкости, лишь бы чем занять время, Ленька разгребал ногой листву. Сверху на яблоне чирикнула птичка. Поискал глазами, кинул сучок. Выпорхнул красногрудый соловей. Мелькая черной изнанкой хвоста, обо-гнул грушу и скрылся в зеленой еще шапке молоденькой яблони, на меже с соседским огородом.
— Як тебе…
Вера проглотила сухой ком.
— Хотела к Андрею — неловко. Покажи, как управлять этой штукой…
Размотала торопливо носовой платок, убрала руки с колен.
Холод загулял по спине у Леньки. Пистолет! Плоский, маленький, с обтертым никелем. Повертел, взвесил на ладони. В широко открытых карих глазах — тревога и удивление вместе.
Вера опередила его вопрос:
— В комендатуре взяла на сегодня… Мне положено… Вот пули к нему. Заряди.
Она справилась уже со своим замешательством, спокойно глядела, как Ленька щелкал какой-то крышкой в рукоятке.
— Заряжен он. Вот кнопка-предохранитель. Отводи и нажимай.
— А он громко бахает?
— Можно попробовать.
Огляделся Ленька: во что вогнать пулю?
— Нет, нет. — Вера испуганно замахала руками.
Не успела заткнуть уши, что-то хлопнуло. Похоже кнутом мальчишки на выгоне. Крохотная гильза вылетела со звоном, блеснув на солнце, пропала в листьях. Вера с радостным визгом бросилась ее искать. Перерыла на том месте все листья до самой земли и не нашла. Огорченная, кутала в платок пистолет, просила:
— Ты только Галке не говори, ну ее… А то кричать станет. Я его обратно в сейф положу.
Вера ушла, а Ленька все стоял возле топчана, опаленный желто-горячим светом от листьев, и глядел на свои руки, будто не знал, куда их девать.
Глава семнадцатая
Дежурство в ночь Андрей сдал кубанцу Приходько. Пока «хохол» вышагивал перед ломаным строем хуторских парней и громким голосом учил их правам и обязанностям постового в ночных условиях, он поднялся и запер на замок свою комнатушку, «отдел». Проходя мимо двери начальника, замедлил шаг, — не мог в полутемном коридоре на ходу подпоясаться. В кабинете крупный разговор. Слышен визгливый голос Воронка. Кто-то осторожно поднимался на крыльцо. Ругаясь, Андрей вышел из коридора и столкнулся с Макаром Денисовым.
— Ты кого это вспоминаешь?
— Ремень вот… В дырку не попаду.
Макар, присаживаясь на перила, посочувствовал:
— Ишь ты… Да оно ить вроде и грех ишо жаловаться… Молодой. А ты либо до Картавки?
— Куда же больше?
— Но, но. Бекер, поди, заждался тама.
Андрей ногу придержал на ступеньках: Макарово «но, но» подозрительным показалось. Не оборачиваясь, пригласил и его с собой:
— Может, поддержишь компанию?
— Я-то?
— Ну да.
Завозился Макар на перилах, как курица на шесте, нехотя отказался:
— Оно ить не прочь… Да вот требують до самого… Горячка какаясь. Не слыхал, что там?
Андрей отмахнулся:
— Да пакет какой-то доставили мне в дежурку. Вот с него и забегались.
Открывая калитку, пожалел:
— Жаль, а то бы посидели… Скоро выберешься, заверни.
Вышел Андрей на базарную площадь — крик вдогонку, с крыльца полиции:
— Болына-ак!
Топот кованых сапог по дорожке вдоль частокола парка. Подставив ветру спину, закурил Андрей; прикидывал торопливо, на что он им понадобился? (После суточного дежурства ему положен отдых.) Может, велят тоже отправиться по «доносу»? Не хотелось бы таскаться всю ночь в седле, а главное — Бекера задержать у Картавки некому. Все так гладко началось. Через пару часов Ленька уже должен быть с хлопцами возле питомника со всеми припасами для взрыва.
Из-за дома вывернулся запыхавшийся «хохол».
— Гайда, Большак, до начальства!
— За каким еще?
— Та гайда.
В густых влажных сумерках Андрей неясно различал лицо Приходько. И хотя в голосе не уловил никакой тревоги, по привычке сунул руку в карман шинели, где у него хранился браунинг.
В кабинете начальника полиции накурено, хоть топор вешай. Лампа на стене чадила, и на нее никто не обращал внимания. Сам Качура сидел в кресле, в руках у него «тот» конверт; Степан Жеребко один занял подоконник; еще двое или трое старших полицейских чинов разместились на стульях под портретом фюрера, а Воронок сутулился у порога на корточках. У него был вид рассерженного хорька — подставь сапог, и он вцепится в него острыми зубами.
— Кто тебе всунул эту хреновину? — спросил гильфполицай строго, вертя конвертом.
— А черт его знает. — Андрей пожал плечами. — Ввалился в дежурку вот такой клоп. Картуз на нем… В руках— кнут. «Ты самый главный?» — спрашивает. «Я». — «А не брешешь?» Хотел ему по шеям дать, а он вытаскивает из-за пазухи этот конверт и сует. А тут Приходько… Завозился со сдачей дежурства — позабыл и о конверте и о пацане. А что в нем?
Вынул Качура сложенный вдвое листок, прочел.
— Да-а… — Андрей сдвинул на лоб папаху. — А может, он еще тут огинается, нарочный-то? Эй, дневальный!
— Шумели уже, — отозвались из дыма.
Стало ясно, здесь раскол: одни, с самим «гильфом», не верили этой писульке, другие, Воронок, а может, он один, были сторонниками немедленного «принятия мер». Понял Андрей и то, что слово его в этом споре последнее.
— Дела как сажа бела. За ночь этот… парашютист ого куда двинет. А там, может, и не один он…