Огляделся, куда бы сесть, подтащил свободный стул к порогу, поближе к Воронку. Почесываясь, сказал:
— Времени у нас только в затылке почесать.
Уловил на себе быстрый вспыхнувший взгляд Воронка. «Так и есть — один был». Успел подумать: «Хорошо, что заболтался на крыльце с Макаром и не ушел, а то бы Ленькина затея с «доносом» и всей подготовкой могла лопнуть». Еще подбросил в огонь соломки. Спросил умышленно у Воронка:
— А далеко тот Веселый?
— Натопаешься.
Почуяв в Андрее опору и единомышленника, Воронок на корточках подвинулся к нему, облокотился на край стула. Глядел на начальника выжидающе и колюче.
Качура, погасив окурок о ножку кресла, бросил его на стол — пепельница забита.
— Соседей дал бог нам сдобных, — сморщил он лоб. — Теперь охотников много ожидай. И сверху и снизу. Аэродром этот…
— Ны було печали, так чорты накачали, — поддакнул «хохол».
Илья Качура встал. Разминая отекшие в неудобном кресле ноги, прошелся от стола к двери. Поправляя кобуру, повелел:
— Ты, Большак, тоже сбирайся.
— Господин гильфполицай, — Андрей поднялся, — сутки целые отломал…
— Гм, сутки… Ежели понадобится на то, неделю подряд ломать будешь.
— Подождать бы хоть часок. Повечерять сбегаю…
— Ни минуты!
Крутнулся на каблуке, уставился на Приходько:
— Сам тут с молодняком воюй. Я к утру буду. А там, как дело укажет… Господин Жеребко, объявляй седловку.
Андрей вышел на крыльцо последним. Макар все сидел на перилах, на том же месте, попыхивая в темноте цигаркой. Во дворе — топот, окрики на лошадей… Остановился в раздумье. Поездка эта в план не входила. Последние дни он спешно завел дружбу с Бекером. Найти унтера трудности не составляло — каждый вечер он бывал у Картавки (возле плетня стояла и его мятая серая машина). Но с ним нужно пить. И Андрей пил. Даже в полиции пошли разговоры, что Большак наконец освоился со степным климатом и хлещет Картавкино зелье не хуже самого Степки Жеребко. Вот подручный ему попался жидковат — Бекер. После пятого стакана начинает что-то молоть по-своему, страшно выкатывая водянистые глаза с телячьими ресницами, бить себя в грудь, а еще один — сворачивался клубочком под загнеткой и мирно посапывал. Нынче они должны пить спорную. Ставил Андрей — проспорил в каком-то пустяковом деле. Жалость взяла его, завздыхал:
— Эх ты, мать честная… И надо же вот сегодня… А ты чего, дядька Макар, домой не топаешь? О тебе забыли.
— Оно ить и я так думаю. А мать при чем тут? — полюбопытствовал Макар.
— Ехать вот… Бекер еще подумает черт-те что… Проспорил я. Ну, договорились. Теперь ждет там.
— И много проспорил?
— Четверть. Так, сдуру…
— Эхма, — уже серьезно забеспокоился Макар.
Андрей остановился на нижней ступеньке, еще повздыхал. Не выдержал соблазна Макар: выплюнул окурок, встал с перил.
— А мне, случаем, ежели заглянуть, упредить, а? Так и так, мол. Чорты его батька знают, оно же кабы русский, а то вовсе немец…
— То-то.
Андрей горячо попросил:
— Дядька Макар, выручи! Вот тебе деньги. Разъясни. Немец, немец, а понятие тоже имеет — служба. Не стесняйся, мало будет, доплачу сам Картазке.
— Да оно ить как сказать… Мы не супротив.
С облегченным чувством бежал Андрей к конюшне седлать Серого.
Глава восемнадцатая
Лопнули планы и у Карася. Всю последнюю неделю пропадал возле лесопитомника. Телка своего, буренького, белопахого, изнурил — гонял на веревке по куту в поисках травы позеленее да послаще. Установил, где собачьи будки и охранщики прохаживаются, столбы пересчитал, на которые натянута колючая проволока. Он же, не кто иной, Карась, нашел и тайный лаз под эту огорожу. Там, где Сал делает петлю, питомник одним краем упирается в яр. Заросли бузины нависают над обрывом; проволока прямиком тянется через эти кусты шагах в двух от обрыва. Обрыв невысокий, в рост человека. В этом самом месте глазастый Карась доглядел промоину, старую, заросшую бурьяном и засыпанную листьями; когда-то был сток дождевой воды. Сверху, сквозь заросли бузины, ее не видать. Не особенно выделяется она и снизу, с обрыва. Это для всех, но не для Карася. И не надо таскаться с лопатой, листья и бурьян можно разгрести руками. Перехватил кусачками одну проволоку, самую нижнюю, и лаз готов.
Ленька похвалил его за находку, даже подарил складной нож с надломанным кончиком маленького лезвия. Карась, поглаживая в кармане костяную колодочку, сиял, строил планы и рисовал картины одну краше другой, как он подложит под цистерну толовую шашку и поднесет к шнуру зажигалку (зажигалки той еще не было в кармане, но Ленька непременно ее даст).
А нынче вечером у качуринского тополя, куда Карась прибежал раньше всех, Ленька ни с того ни с сего отвел ему «особое задание» в предстоящей ночной операции.
— Тебе, Карась, особое задание. Будешь возле полиции, пока из ворот не выедут верховые, человек до десятка, а то и больше. Тачанка, может, с ними. Направятся за парк, в сторону Нахаловки. Если два-три человека… сиди. Ясно?
У Карася слезы навернулись. С надеждой оглядел братьев, но те стояли хмурые и такие недоступные, как облака эти, что нависли над Салом.
— Проводишь немного их, — продолжал Ленька, — и аллюром до моста. Тут тебя будет ждать Гринька. Передашь ему: уехали, мол. Останешься на его месте и не своди глаз с Картавкиной хаты. Там должна стоять Бекерова машина. Придет туда и полицай, «седьмой». Ты знаешь его… Тогда можешь и домой. Ясно?
Возле полиции Карась побыл долгонько. Прошел в конец улицы (комендантский час еще не настал), вернулся обратно. На крыльце полиции светились цигарки, бубнили голоса. Нырнул в чью-то калитку напротив и пропал в палисаднике. Продрог весь, особенно босые ноги, пока во дворе послышалось конское ржание. Погодя со скрипом раздвинулись белевшие в сумерках ворота, и оттуда вывалилась темная, плотная масса верховых. С места взяли рысью. По набитой сухой дороге отчетливо доносился перестук колес тачанки. Свернули за парк, в улицу, что вела на греблю.
Разогнался было вслед, но куда — где-то уже в Нахаловке заливались собаки, провожая их. Во весь дух помчался назад. Согрелся, отошли и ноги. Гринька ждал его в канаве Картавкиного огорода.
— Уехали! До черта! Шапок десять насчитал и бросил. Куча целая. И тачанка с ними. Туда и повалили, в Нахаловку.
— Пригнись. — Брат стащил его за руку вниз. — Луна вон выходит.
Гринька выпрыгнул из канавы, присел на корточки.
— Тут и будь. Удобно. И затишок. Бекер у Картавки. Вон машина, видишь? Безрукого черт еще притащил, — недовольно сообщил он. — А того нету, «седьмого»…
— А могло быть, с теми ускакал? Сдается, Серый его мелькнул.
— Мало их, серых…
Помолчали, прислушиваясь к собачьему лаю где-то неподалеку.
— Слушай, Гринь… а Гринь? — Карась дернул брата за штанину. — А на что он тут сдался, «седьмой», а?
— Как на что?.. Самогонку пить. Больше пьяных полицаев— для нас лучше.
Карася водили за нос. Братья водили, водил Ленька. Но это казалось им; парнишка давно приметил, что полицай с чернильной цифрой «семь» на повязке — необычный полицай. Пробовал узнать от братьев, но скорый на руку Колька дал подзатыльник; на том любопытство его оборвалось — пускай будет и обычный. Продолжал наблюдать. Узнал имя, где живет, кличку его коня. Даже понимал, зачем «седьмой» должен быть нынче у Картавки. А у Гриньки спросил так, для отвода глаз.
Брат все глядел на поворот дороги, что ведет на площадь от моста, там должен показаться «седьмой».
— Нету… — Карась еле разлепил губы.
Внизу, у моста, раза два кряду прокричал сыч. Крик страшный, как плач. Гринька подал такой же голос и заторопился.
— Посиди, не будет — мотай до Ивиных. Передай Галке, нету, мол, «седьмого» у Картавки.
Будто леший, пропал из глаз. Сидел на корточках, так и скользнул по пологому спуску, к камышам. И как Карась ни напрягая слух, ни от, ин камешек не сорвался за ним.
Сколько прошло, полчаса, час? Окоченели ноги, спина (руки грел под мышками). Забирался холод под вязаную старенькую рубаху и под короткие штанины. Стал душить кашель. Сперва терпел, глотал теплые слюни, успокаивая першившее горло. Потом сделалось невмоготу. Выпрыгнул из канавы, огородом пробрался к Картавкиной хате. Ставенки кособокие, щелястые, подперты палками. Ткнулся в одно, другое. Завешены изнутри тряпками. В прореху увидал красную, потную морду фрица — Бекера. Выпучив белые глаза, лопотал что-то по-своему и дубасил себя кулаками в грудь. Макарова рука тянулась к отполовиненной бутылке (самого Макара не видать). Не видать и Картавку. Только тень от нее на стене: огромные скрюченные руки двигают спицами, вяжут, будто паук паутину, и нос, острый, загнутый к губам, клюет в вязание. Больше никого, по всему видать, в хате нету.
Обошел Карась сарай, очутился в проулке, где стояла машина. Заглянул в кабину. Хотел повернуть ручку, но там что-то заворочалось, поднялась чья-то голова. Не помнил, как бежал. Остановился в садах. «Шофер, гад… Не видал… а то бы пальнул из автомата, — ликовал он. — Хоть обогрелся…»
Галка Ивина не спала. Сидела на ступеньках дома, зябко кутаясь в пуховый платок.
— Санька?
Потянулась, достала его рукой, усадила рядом.
— Ну, что там? — спросила неопределенно.
— Где?
— Где был ты…
— Да что… Полиция укатила из станицы. С вечера еще. А вот «седьмого»… у Картавки нету.
Галку это известие, как видно, не очень встревожило.
— Сосед наш, Макар, там? — только и спросила.
— Безрукий? Тама. Пьют с унтером самогонку. Немец уж готов, пьяный.
Галка сдавила его.
— Какой ты холодный, чисто лягушонок! Околел?
— Вот еще… Мороз, что ли? — Карась обиделся, освобождаясь — от ее теплой тяжелой руки. — Пошел я…
— Погоди, есть хочешь?
— Да не… дома поем.
— Постой, говорю.
Сходила в кухню, принесла старенькую свою телогрейку (дня три как приготовила ее для Саньки, но его трудно поймать в последнее время). Надела, застегнула пуговицы, подвернула рукава.