— Находка? — спросил Никита. Воронок не обернулся.
— А, ты… Нравится? — потрепал рыжего за жесткую, торчком, гриву.
Плюнул Никита сквозь зубы, всем видом своим показывал, что он бы такое дерьмо и чистить не стал. Умостился на ясли. Закурил. Чтобы как-то сгладить свою выходку, спросил:
— Достал где его?
Вместо ответа Воронок усерднее нажал на жестяной скребок. Конек поджимал ноги, отмахивался коротким мочалистым хвостом, но от зерна не отрывался.
«Обиделся… Ну и черт с тобой, — думал Никита. — Еще не такую пилюлю глотнешь, обожди». Болтал ногами, провожая взглядом белые барашки облачков, уходивших за парк, в сторону Нахаловки. Подумал, что, наверно, их видит сейчас и она, Таня… Пригретый солнцем, потянулся сладко:
— Эх, поспать бы… Отбросил окурок, прилег на сено.
— И вчера не явилась? — спросил Воронок. Обожгло Никиту: «Проболтался!» Головы не поднимал, лежал с закрытыми глазами.
Воронок, продувая скребку, насмешливо сказал:
— Видала она, парень, не таких…
Подняло Никиту. Щурил недобро глаза, кусал стебелек люцерны. Вдруг протянул руку:
— Неделю даю, от силы — две… Будет бегать зз мной, как шарка.
Недоверчиво присвистнул Воронок, но кисть-копыто положил на его ладонь.
— Вечер у Картавки, — подсказал пари.
— Идет, — согласился Никита.
Повеселевший Никита предложил опробовать конька. Подседлали. Не уговариваясь, свернули в Нахаловку. Проезжая по гребле, Никита кивнул в сторону каплиевского куреня:
— Тут она живет… У свекров. Муж погиб…
— Вдова…
Воронок усмехнулся. Показывая глазами на хату Долговых, подковырнул:
— Слыхал, сосед, покойничек, бегал по ночам через эту балку… Правда?
Секанул Никита плетью Гнедка по ушам. Выскочили на выгон, только там ответил:
— Брехня.
И с удивлением покосился на конька: Гнедко его сбивался на галоп, а тот шел рысью. Легко и красиво работал передними ногами, голову нес фартово, тряс шеей, как голубь-трясун. Не рысь, а пляска, будто он в цирке или на параде под музыку.
Перехватил Воронок его взгляд, подмигнул. На прощанье махнул папахой и дал коньку повод. пошел он от Гнедка. Никита взялся за плеть. Догнал на бугре, когда тот уже остановился. Воронок, сворачивая цигарку, нарочно не глядел на Никиту: знал, о чем сейчас пойдет разговор.
— Шустрый конишка, ишь… — Никита мотнул головой. — Откуда он у тебя?
— Из конюшни
— Из нашей?!
Не сумел Никита скрыть зависть в голосе. Возился с зажигалкой. Неуемно тряслось все в середке. Выпустив дым, спросил, как мог равнодушнее:
— А куда же теперь свою Голубку? Она не хуже этого…
Хитрил Никита — обходным маневром выведывал у Воронка его виды на плясуна. Жалел в душе, что не ему попался он на глаза в конюшне полиции. «Может, обменяется на что?» Погодя опять вернулся к этому:
— Большаку уступи Голубку. Его Серый что-то подбился на передок.
— Большаку, говоришь? — переспросил Воронок. Распутывая гриву, с непонятной усмешкой сказал: — Боюсь, не ездить ему скоро и на Сером, не только на моей Голубке…
Никита, поддавая каблуками в бока Гнедку, выскочил наперед. Не понимал, как расценивать сказанное Воронком… До сей поры он верил Большаку, водил с ним дружбу. «Поскандалили? Или тоже заподозрил?..» Быть не может. Воронок не знает даже того, что известно ему, Никите. Ни о дружбе Большака с братом, ни о ночных встречах у Галки Ивиной… Волосы шевельнулись под папахой от внезапной мысли: «Проболтался! Вчера, у Картавки… Как и о Татьяне…»
Выскочили на бугор, к Салу. Лошади их стали рядом. Пенили удила, тянулись храпом к свежему ветру.
— Что, не отдашь? — допытывался Никита.
И опять непонятная усмешка потекла по бледному голощекому лицу Воронка. Глядя из-под черной корявой руки на левую, низкую сторону Сала, предложил перейти речку вброд и дать крюк до Озерской лесопосадки, синевшей по горизонту.
— Ты дежурный нынче.
— Нет, хохол.
— Спятил! — Никита возмутился. — Утром же ты должен сменить его.
— Ну, сменил… Чего орешь?
Глянул Воронок на солнце, заторопился. Крикнул уже на скаку:
— Гони, не отставай!
Через малое время бешеной скачки были в Озерской лесопосадке. Мокрых коней привязали к кленам, в тени.
— Не разнуздывай, — повелел Воронок. Не утерпел Никита, спросил:
— За каким чертом принесло нас сюда?
Воронок приложил палец к губам: баста, мол, разговорам. Махнул, требуя следовать за ним. Высоко задирал ноги, чтобы не шелестеть бурьяном. Крались с остановками.
— Тут ложись, — Воронок указал глазами на кусты. Разминал Никита сигаретку, терялся в догадках.
Где-то глубоко сосала неосознанная тревога. Воронок вернулся скоро. Прилег рядом; продувая по привычке ствол пистолета, предупредил:
— Теперь замри. Гляди вон на тот дубок… на прогалинку. Что бы ни увидал, лежи. Ясно?
От такого начала у Никиты забурчало в животе. Тоже расстегнул кобуру. До боли в глазах вглядывался в освещенную солнцем полянку, куда указал Воронок. Что-то нестерпимо кололо в бок. Пошарил под собой: пенек. Вдруг услыхал отчетливо: позади кто-то раздвинул кусты и остановился. Дышит учащенно. Холод прошел по затылку. Скосил глаз, от радости вскрикнул:
— Жульба!
Воронок хищно оскалился, указывая кивками на полянку. Раздвинул Никита кусты — человек. Сперва не угадал, слезы замутили глаза. Протер рукавом: Большак. Уперев руку в бок, осматривался, будто искал что-то в бурьяне. Ступая осторожно, подошел к дубку; присел на корточки. Что он делал, Никите не видать. Вытянул шею, но Воронок осадил его. Чертом покосился и на "кобеля, — улегшись у ног хозяина, тот звонко щелкал зубами, отбиваясь от мух. Никита двинул было его сапогом, но Воронок, свирепея, погрозил пистолетом: оставь, мол.
Тем временем Большак откопал какой-то зеленый ящичек. Сбросив папаху, надел черные круглые наушники. Только тогда Никита смекнул, в чем дело. Лежал бездыханный, сжимая рубчатую колодочку пистолета. И уже не глядел туда, а ловил ухом одно-единственное слово, которое повторял Большак так настойчиво:
— Волга… Волга… Волга…
Прослушал, когда и умолк голос. Выглянул: на полянке— никого. Воронок, утираясь папахой, подмигнул:
— Помалкивает «Волга»…
Откуда-то издали донесся Ленькин голос: «Жульба! Жульба!» Кобель вскинул голову, навострил уши. Опрометью бросился в кусты на зов.
Глядел Воронок на Никиту насмешливо, с вызовом, играя пистолетом:
— Пить, пан Качура, не умеешь… Зеленый еще. Слезы брызнули у Никиты из глаз.
Глава двадцать вторая
С вечера случилось. Задремала Захаровна. Вдруг загремел дом, задребезжал стеклами. Спросонок ни юбку не найдет, ни опорки. Шарит в потемках руками, пришептывает, вспоминая милостивца и грехи свои тяжкие:
— Ой, боже… господь-милостивец, да за какие грехи тяжкие…
Как была в исподнице, так и кинулась. Наскочила на что-то. Ой, боже… Где она? Затмение нашло на нее. Это же печка! Разобрала по грохоту кулаков, где чуланная дверь.
— Люба… Любаша, до нас…
— Слышу…
Любовь Ивановна уже возилась с лампой. Увидела, мать взялась за дверную ручку, остановила:
— Погодите, сама я открою. Мишка… в саду. За ним это. Предупредите его, мама. Куда-нибудь… ради бога. В камыши…
Задержалась возле двери.
— Хоть юбку накиньте… В руках она у вас. Недоверчиво оглядела Захаровна руки свои. Правда, юбка. Только успела пристегнуть ее да вдеть босые ноги в валяные опорки, в комнату ввалилось трое не то четверо (потом досчиталась: трое). В папахах все, в зеленом. Повела носом: самогонищем прет от них, табачищем. Угадала кума безрукого, хотя держался он как бы позади. Передний тоже из соседей, заводила самый, Качура. Третий, по виду хлопец, вроде не станичный, из чужих.
Подбоченясь, Качура развязно сказал:
— Примайте гостей.
Захаровна отвесила поклон:
— Гостям завсегда рады.
Крякнул Илья довольно. На пододвинутый Захаровной стул расселся важно; скрипя им, поискал отяжелевшему телу удобное положение. Сел к столу и Воронок. Макар один топтался у порога, ухмыляясь, кривил на сторону носатую морду — не знал, куда девать глаза.
— Пан Денисов, приступай…
— Да оно ить, братушка… — мнется Макар.
— Ну?!
— Господин гильс… гильх… полицевский…
— Пан Денисов!
— Что нужно вам? — спросила Любовь Ивановна. Илья плотнее сдвинул светлые брови; осматривая ее оценивающе, как цыган кобылу на базаре. Не погасил и ухмылку в лихих глазах, с какой порог переступал. Сбил красноверхую папаху на затылок, перекинулся взглядом с Воронком.
Воронок хлопнул себя по нагрудному карману гимнастерки, сказал хрипло:
— С обыском пришли. Вот ордер.
Оттеснив от двери кума, Захаровна ткнулась было в чулан, но Воронок успел окликнуть:
— Куда, старая? Назад вертай. Самогонка есть, говори?
Отмахнулась троекратно Быстриха скрюченной щепотью, как от нечистого, побожилась:
— Вот те хрест, спокон веков не займаюсь таким делом.
— Брешешь, — не поверил Качура.
— Она в матери вам годится, постыдились бы.
— Заткнись, комис-сар-ша. Кажи, деньги есть?
Разгадала наконец Любовь Ивановна, зачем пожаловали ночные гости, легче стало. Запахнула потуже махровый дымчатый халат на шее, пряча розовый кончик комбинации, глянула на начальника полиции с усмешкой, ровно крапивой по глазам провела.
— С этого бы и начали, господин Качура.
Хватил Илья по столу кулаком; лампа, подвешенная к потолку, замигала.
— Комис-саршша… Откомиссарилась! Наша теперь власть, русская. Развязывай мошню. Ну?!
Любовь Ивановна притушила верхними веками светлячки в глазах — отражение фитиля.
— Какие деньги?
— Не нахапали? Зна-аем вашего брата… Запрокинув голову — папаха свалилась на пол, — смеялся Илья на весь дом, выставив напоказ крупные желтоватые зубы.
Всю силу собрала Любовь Ивановна, чтобы достойно ответить этому человеку:
— Я честно зарабатывала их, господин Качура. По ночам с ножом не ходила…