Успокаивая, хлопнул его Мишка по плечу. Ничего не сказав, взял ведро и пошел. Прислушиваясь к Горкиным шагам позади, думал, как помочь парнишке. Увяз он крепко. И просто так Никита не отступится от него. Одно ясно — водить Никиту за нос. Ни в коем случае не рвать с ним. А Галку как-то предупредить…
Выливая воду в деревянное корытце, посоветовал:
— Зачем же фонарик в Сал? Он и нам с тобой понадобится. Я бы на твоем месте у Никиты еще и батарейку годную потребовал. Чего глядишь так?
Утер Горка рукавом нос. Глядел норовисто: всерьез или смеется?
— Нужно, мол, — Мишка подмигнул. — Ночи темные, подсветить где… или что…
Проглотил Горка ком, подступивший к горлу, спросил уже ехидно:
— А за это выложить ему все?
— Что, «все»? Скажи, ходят, мол… Полицая и Леньку не тревожь, а кого-нибудь… Кто из соседей бывает? Бабка моя, твоя мать… Ну, на меня можешь указать…
— Во, во, в самый раз…
— Чего?
— Он того и ждет, говорю… — моргнул Горка, добавил: — Чтоб я на тебя пальцем ткнул…
Впервые за время их дружбы увидал Мишка его не таким, как всегда. Худенькое, острое личико никак не вязалось с насупленным, осмысленно-суровым взглядом бывалого человека. Приглаживая волосы, Мишка чувствовал неловкость. Нет, как с мальчишкой, с Горкой вести себя не следует. Понимает он. Честную, горячую натуру его это обижает до боли. Глянул на солнце, предложил:
— Сбегал бы ты к отцу… насчет патрончиков, а? Дрогнули кончики поджатых губ, встали на место и насупленные брови. И опять Горка — мальчишка.
— Цельный диск? — спросил живо, пылко заглядывая ему в глаза.
— Для пробы пока… Горка кинулся бегом.
Глава двадцать пятая
Весь вечер Мишку преследовал какой-то мотив. Порывался взять скрипку, подобрать. Но времени — в обрез. Спешил вычистить пистолет: бабка с матерью вот-вот вернутся (приглядывают в куте бурьян). С нетерпением ждал Горку.
По тому, как залаял Тузик и с визгом бросился за сарай, догадался, что это он. Скрипнула осторожно дверь, просунулась косматая голова.
— Давай, давай.
Горка вошел на цыпочках. Не доверял бодрому приглашению — оглядел переднюю, вошел в горницу. Заслонился от вечернего солнца, глядевшего в окно.
— Кого застеснялся?
Головы Мишка не поднял — возился с пружиной. Управился, вздохнул облегченно. Целясь в мятый, оттертый до блеска бок самовара, нажал спусковой крючок. Звук напористый, масляный. Довольно подмигнул, спросил:
— Принес?
Вывернул Горка карман, на белую скатерть с арбузными семечками упало несколько патрончиков.
— Вроде они…
Вдавливал Мишка по одному их в магазин. Всем существом чувствовал, как входил верхний на место. Поставил на предохранитель. Подбрасывая на ладони оставшиеся заряды, пожалел:
— Маловато.
— Сам же велел…
— Ну, не дуйся. Нынче дежурить веселее будет… Как ты думаешь? Магазин набит до отказа. Три и в запасе еще…
— А то.
Мишка убедил Горку не порывать с Никитой, водить всячески его за нос. Соглашаться на все, что тот велит. Не ждать самого, а ходить к нему в полицию или домой на доклад. И каждый такой «доклад» загодя согласовывать с ним, Мишкой. Чтобы не вызвать излишней ретивостью у полицая подозрения, «работать» не без корысти: выпрашивать постоянно что в голову придет — лампочку, батарейку, нож, а то и наган. Решено было следить за Никитой вечерами. Вчерашняя ночь прошла гладко. Ни в полиции, ни дома Никиты не оказалось после захода солнца. Облазили огороды, ярские сады. Нашли его у Картавки. Вернулся домой в полночь. Пьяные были и дружки его. Смеялись возле Качуров, курили, а потом разошлись кто куда. Никита не раздеваясь, с сапогами повалился в кровать, что на веранде, и захрапел…
— Стемнеет, опять к тополю… К нам не свисти, сам выйду.
По ступенькам крыльца кто-то поднимался. Мишка торопливо рассовал по карманам пистолет и запасные патроны, смахнул со скатерти арбузные семечки. Не знал, куда девать блюдце с постным маслом (смазывал пистолет), поставил на божницу, к иконам.
— Узнай, дежурит ли нынче Никита. Не шляться бы дурно по садам…
Горка, согласно встряхнув головой, задом пятился и горницы. Он-то уж по шагам определил, идет бабка Захаровна. Примерялся в незнакомой обстановке, как ловчее и без лишних жертв разминуться со старой в передней.
Встала Захаровна на пороге, приглядывалась; со света в сумерках не шибко разгонишься с ее глазами. Угадала, усмешливо поприветствовала:
— А-а, голубок, припожаловал…
От ее ласкового голоса у парнишки заломило уши — отчетливо восстановил давнишнее ощущение. Двигался боком в обход стола. Ни на миг не упускал из виду руки Захаровны, висевшие плетьми, одна выше, другая ниже.
Уперся спиной в стенку и застыл, как кот, прижатый собаками к плетню. Затравленно водил глазами, ухмылялся.
— Я тебе, дьяволенок лупатый, дам «ты». Все ухи пообрываю.
Круто завернула Быстриха от ласки к угрозам, но сама посторонилась, освобождая выход.
Обернулся Горка в чулане, показал длинные передние зубы и исчез.
— Убег, нечистый.
Бабка прошла в горницу. Роясь в сундуке, отчитывала внука:
— Примануешь его тут. Нашел дружка-товарища… Окромя его, во всей станице нема больше…
Достала рушник полотняный, вышитый красными узорами; разогнула спину, повела носом:
— Постным маслом либо што отбивает? Не размолотил бутылку?
— Нужна она мне… — Мишка обидчиво поджал губы; спросил, лишь бы перебить этот разговор: — А мамка пришла?
Удостоверилась старая: бутылка с маслом целая и невредимая стоит в шкафу. Задержалась у двери.
— Там бурьяну этого… Пропасть. Надо бить, покуда погода держит, а то зима спросит, где летом были. Возить чем, вот беда.
— Тачкой перевозим, — заверил Мишка.
С обидой глянула бабка на внука, недовольная, что тот быстро согласился. Но на вопрос все-таки ответила:
— Умывается… мать-то.
Пока Мишка заметал следы — подбирал с полу масляные тряпки, — вошла Любовь Ивановна.
— Ты вот где, сынок… А я заглянула на кухню, нет. Так славно прогулялась. Вечер какой!..
Прошла к зеркалу. Без блузки, в темно-синей узкой юбке. Шелковая трикотажная комбинация едва заметно спорила по цвету с голыми плечами. От свежей колодезной воды, рушника и закатного света вся она была голубовато-золотистая. Выпустила из-под косынки волосы; легкие, пепельные, они мешались со светом и источали запах полынной степи. Необычно ярко горели и. глаза, когда поворачивалась к сыну.
Мишка радовался настроению матери. Перенимая ее взгляд, улыбался уголками сомкнутого рта, но жесткая складка между бровями не распускалась. Мяк и тут же твердел взгляд. Непонятное творилось в их взаимоотношениях. Входило что-то новое…
Надела Любовь Ивановна махровый дымчатый халат, со вздохом облегчения опустилась на диван.
— Устала вот… С непривычки, должно. Рук не подниму. И голова кружится — давно не была столько на воздухе. Придвинься поближе…
Закинула мешавшие волосы за спину; оглядывая сына, наморщила нос — тоже что-то новое.
— Рубаху бы эту снял. И на рыбалку в ней, и дома… Достать белую?
Едва приметная усмешка тронула Мишкины губы. Что-то насмешливое появилось и в глазах: нашла, мол, время наряжаться.
— А что? Ты же не Горка. Взрослый парень. А белое идет тебе…
В дверь просунула голову Захаровна, зашипела:
— Машина… легковая. Вот, под калитку… Любовь Ивановна рванулась в переднюю, на бегу подпоясывая халат. Накинула дверной крючок, придавливая его рукой, повернулась. Сухим блеском светились ее округленные глаза.
— За тобой… В окно—: из спальни… В дверь стук.
— Миш-ша!..
Стук повторился. Громче, нетерпеливее.
Мишка глянул на мать осуждающе: забава детская, мол, удерживать дверь перед тем, кто хочет в нее войти без спросу. Конечно, не друг — враг. Ждал «их» каждый час; не могли они выпустить его на волю за здорово живешь. Оставили для своей черной надобности. И она, наверно, пришла, надобность в нем. По тому, как кинулась мать к двери, понял, что ждала этого часа и она. Был ей благодарен. Но бежать он не будет. Правая рука полезла в карман. На ощупь сдвинула предохранитель, сжала плоскую рубчатую рукоять. Тогда, на Салу, он об этом подумал слишком поздно; теперь времени хватило. Кивая на дверь, попросил: — Открывай, мама…
В голосе и в лице сына было что-то такое, чему она не могла противиться. Убрала крючок. Отступив, скрестила-на груди руки.
Дверь со скрипом подалась. Из темных сенцев выступил человек. Не военный — в сером костюме, фетровой шляпе. На согнутой руке — трость, выложенная серебром и зелеными камушками; белые пухлые пальцы вертели темные очки.
Холодной шершавой ладонью будто провели у Мишки под рубахой. Взглянул еще раз в полнощекое, выбритое до синевы лицо. Да, он, комендант! Узнал сразу и голос.
— Мир дому сему…
Комендант, сняв шляпу, застыл в почтительном поклоне. Не поднимал полуприкрытых веками глаз, только очками продолжал замедленно вертеть. Мишке сбоку хорошо видать на щеке бордовый шрам с рваными краями, белый висок и розовое маленькое ухо.
— А-а… Николаевич. Привет, привет молодому поколению, — он вскинул черные густые брови. — Гм, известно мне… у русских гостей встречают приветливее. Не так ли… Любаша?!
Мишка быстро глянул на мать. Что с ней?! В глазах — ужас, рот полуоткрыт… Судорожно сдавила обеими руками воротник халата у самого подбородка, удерживала крик. Стал рядом. Она обернулась. Глядела и не узнавала.
— Ты почему здесь? К бабушке ступай. Кому я сказала?! Уходи!
Еще больше удивила Мишку ее внезапная перемена от страха к злости. Поймав насмешливый взгляд коменданта, вышел, не прикрыв за собой чуланную дверь.
Молчание тянулось долго. Любовь Ивановна сумела взять себя в руки. Оправляла складки халата, растрепанные волосы, а сама глядела в окно, на залитые вечерним солнцем верхушки деревьев. Вспышка ужаса в глазах погасла. Медленно возвращался к лицу и теплый живой цвет. Ноги только гудели в коленях и отказывались держать. С надеждой поглядела на пустой диван, но сесть не решилась. Надо выстоять!