Первым заговорил он. Дрожали веки, кривились уголки губ — силком удерживал выпиравшее злорадство, торжество.
— Боялся, не угадаешь. Гм, Любаша… Даже имя с трудом выговариваю. Отвык.
Любовь Ивановна зябко повела плечами.
Комендант повесил шляпу и трость на вешалку. Хотел освободиться и от очков, посадил на нос, но рывком сдернул.
— Похоронила…
Прошел в горницу, стал посредине, оглядываясь.
— Давненько не бывал в этих хоромах. Сколько?.. Лет двадцать, считай, а? Больше. Все так же… Комод, буфет… Диван вот разве… Даже самовар на том месте… под образами.
Ткнул пальцем в комод, будто сам себя проверял, не спит ли? Продолжал наигранно спокойным голосом:
— Вот явился… На счастье глянуть… твое… Довольна? Тонко вызванивала посуда в шкафу. «Или это в ушах у меня?..» — подумала Любовь Ивановна, растирая висок. А откуда-то издалека все доносится глухой, странно знакомый голос:
— Думал, за Волгой ты… Сына сразу узнал твоего… За Петьку принял сперва.
Неслышно вошла Захаровна. Скособочившись, уперлась плечом в косяк горничной двери, комкала в сухоньких руках завеску. Выцветшие глазки что-то искали на полу.
Раскачиваясь на широко поставленных ногах, комендант с усмешкой глядел на нее сверху, ждал, пока поднимет на него глаза. Дождался, спросил:
— Не узнаешь, Захаровна?
— Старая Захаровна стала… Внуки вон какие повырастали.
— Высохла, сморщилась, а все такая же…
— Какая уж есть… В сырую землю гляжу.
— Хитришь. Небось думаешь дождаться зятя да внука из-за Волги, а?
— Бога гневить нечего, — Захаровна вздохнула. — Своя печаль чужой радости дороже.
— И в бога веришь! Слабо красный зятек агитировал. Не поддалась. Даже иконы не сняла.
— А в шею, добрый человек, никто не гнал. Сама по себе жила.
Комендант тяжко опустился на стул, тарабанил по скатерти.
— Выходит, не узнаешь, Захаровна… Так, так… А дочка признала вот…
Быстриха, лишь бы не уйти с пустыми руками, достала из шкафа какую-то тарелку и вышла.
— Мда-а… Много из Сала воды утекло. Обмелел… Рылся в карманах, искал сигару. Раскуривая, глянул искоса на Любовь Ивановну.
— Вырастила Петра. На карточке на меня похож. Упругими струями выходил из ноздрей дым. Глаза его как-то сразу потеряли искристый блеск. Появилось в них недоброе, потаенное… Хлопнул в ладоши.
Вошел Вальтер. Отвесил хозяйке легкий поклон.
— А это мой сын, — представил комендант. — Законный наследник. Кое-кому и перед ним придется ответ держать тут…
Тягуче заскрипел под ним стул. Наморщившись, он коротко бросил:
— Ну-ка, молодого пана.
Брови у Любови Ивановны дрогнули.
— Прошу… Не надо его сюда… Глаза их встретились.
Подвигал он во рту языком сигару. Махнул. Вальтер вышел.
— Гм, скрываешь…
Любовь Ивановна уже ругала себя за испуг. Потуже скрестила на груди руки, желая собрать воедино волю и силу.
— С Петькой ладят?
— Им нечего делить.
— Коммунары, гм…
Поднялся комендант. Прохаживаясь, под скрип половиц заговорил:
— Потянуло на родину… Степь, Сал… Никак не надышусь полынным воздухом… Сыну имение свое показывал. Постарел сад. Новый поднялся рядом. А тополя! Могилку нашел… матери-покойницы. Под той грушей… возле беседки, что была… От домов — ямы одни… И бурьяны… Колька твой спалил… — Остановился против нее. А он высоко прыгнул. От пастуха… в дивизионные комиссары! Это генерал, по-прошлому.
Пыхнул дымом. Раз, другой. Опять заходил, подыскивая по скрипу половицу, по какой ступал.
— Жалею, не встретились… А у нас с ним есть о чем поговорить…
Крутнулся на каблуках, выставляя напоказ шрам.
— Видишь?! Его роспись. На всю жизнь память. На самом виду. А другая… тут. Усмехаешься? Не-ет. Из могилы встал бы! А пришел… Вот так… заглянуть в твои глаза.
Винным перегаром ударило. «Пьяный», — подумала Любовь Ивановна, невольно отступая. Прислонилась спиной к печке. Ощутив опору за собой, приободрилась. Глядела ему в глаза с нескрываемой насмешкой.
— Целую вечность ждал этого часа… Дождался! Лопнуло твое счастье. Как пузырь… мыльный! Месяц-другой и — к черту! Выпущу большевистский дух… из каждого! Слышишь?!
— Слушаю…
Остыл вдруг комендант. Насупился, угрюмо свесил голову.
— Ты даже не спросишь… Где скитался? Что делал?
— Дела твои известны… Весь мир знает.
— Не трави душу… Старая рана, но кровоточит…
Отошел к открытому окну. Глядел в палисадник, шевеля сцепленными за спиной руками, будто силился разорвать невидимые путы. Говорил глухо, с придыханием:
— Когда-то и я начинал ее… жизнь… И вера была, и надежда… и ты. Всего лишили. Оторвали с мясом… Как падаль выбросили… в помойную яму!
Повернулся, грохнул кулаком по столу. Глаза горели исступленно, как у полоумного.
— Нет! Жив еще поручик Терновский! Серый скот! На виселицу! Всех! И земля… К черту!
Рвал галстук с почерневшей шеи; задыхался, скаля золотые зубы.
В дверях— Вальтер.
— Оберет Браун… Пая Терновский глядел непонимающе на сына. Убрал со лба растрепавшиеся волосы, поправил галстук.
— Оберет Браун? Что нужно, этой ищейке? Опять?! Я хозяин тут! Потомственный хозяин, слышите?!
Погрозил кому-то кулаком.
— Утром будет сам барон…
— Барон Гроссс?!
Испугом округлились глаза коменданта.
Глава двадцать шестая
За хорошим и плохое следом пришло.
Утром Андрей вернулся с дежурства расстроенный: обнаружена рация. Тоненькая ниточка, связывавшая со своим миром, оборвалась. Как на, грех, даже не сумел связаться с «Волгой». И это случилось, когда оставалось только дать координаты объекта и получить время встречи авиации.
Обнаружена совершенно случайно. Прочесывали Озер-скую лесопосадку; немецкие овчарки вынюхали. Рассказал Андрею вернувшийся оттуда Воронок. Шепнул, между прочим, что все «хозяйство» сохранили как было. Засаду устроили. Непременно кто-то через денек-другой, а придет.
Это и успокаивало: они хотели нынче к вечеру прогуляться в тех краях с кобелем.
— Прогулялись бы, а? — Андрей с усмешкой подмигнул.
Ленька сидел на маленьком стульчике. Бурьяниной переворачивал на земляном полу очумевшую муху. Муха жужжала, кружилась, а подняться уже не могла, да и подыхать не хотела.
— Подавятся они нехай, гады, рацией, — успокаивала Галка. Уловила краем глаза Ленькину мрачную усмешку, накинулась на него: — Чего? Воронку вашему преподобному спасибо должен сказать еще.
— Может, сбегать?
— И сбегай.
Галка прихлопнула сильнее дверь, понизила голос, насколько могла:
— И без рации можно что-то делать. Да, да. А вот без голов ваших дурацких — сомневаюсь. Вон, стоят без горючего?! И еще прокукуют деньков пять, пока очухаются. Наверняка. А у нас есть время подумать.
Глядел на нее Ленька серьезно.
— Нынче вторник, — продолжала она. — Послезавтра пойду на станцию. Через ту связь спробуем…
Искоса наблюдала за Андреем, ждала, что скажет. Тот тщательно разжевывал кусок, запивая из кружки. На лице не дрогнул ни один мускул, будто разговор этот его вовсе не касается. Галку зло взяло. На язык просилось такое, что молчанием едва ли отделаешься. Но тут встрял Ленька.
Поднялся, застегнул пиджак. Синим светом полыхали у него покрупневшие вдруг зрачки:
— Беркута бояться нечего, ведет себя как пришибленный. Днями у тополя со скрипкой…
Молча глядел Андрей ему в лицо. Смуглые, туго обтянутые скулы юноши зарделись. Хмуро потупился, раздавил ботинком кружившую на полу муху.
Удивительно быстро сошлись эти два человека. И разница в такую пору немалая — шесть лет. У одного только мечты зеленые, у другого уже позади институт и год войны. А если день, проведенный в тылу врага, считать за два фронтовых, то опыт возрастет. Несомненно, у них было то общее, что объединяет всех честных людей. Вплетались и личные симпатии. Нравилась Андрею в парне смекалка, горячая напористость.
Ленька не однажды ловил на себе такой взгляд. Понимал его. И делалось ему неловко. Потому и хмурился, от неловкости. Андрей часто разглядывал лицо его влюбленными глазами, совершенно не слушая, что он говорит. Но это казалось Леньке; Андрею нравилась и эта неловкость в нем и сама попытка спрятать ее под хмурым взглядом.
— Ну, ну, слушаю я…
Андрей не отнимал рук с зажигалкой от сигареты — прикрывал усмешку.
Досказал Ленька без прежнего жара:
— Галка права, отнести нужно шифровку Скибе. И не возвращаться без ответа. Ракетницу и тут достанем…
Сел опять на стульчик; раскачиваясь, будто пробуя его прочность, добавил:
— А в Кравцов могу я сам… Вам с Сенькой труднее на ночь отлучаться, — усмехнулся криво, продолжая скрипеть. — У меня там полицай знакомый… Гнида. Заставлю и его ракеты бросать над аэродромом.
Андрей на шутку не отозвался. Построжал глазами — раздумывал. Зато Галка скривила ехидную улыбку.
— Вижу, и тебя в Кравцы потянуло… Оставь стульчик, а го у него голова уже кружится. Сенька так тот спит и видит…
Ленька с интересом разглядывал носки своих ботинок, — посчитал лучшим для себя промолчать. Но Галка не унялась на том:
— Гм, хоть бы одним глазком глянуть…
— На кого? — Андрей поднял светлые брови.
— Вот, спроси… Еще подерутся с Сенькой. Тот здоровый дурень, шею может свернуть.
Ленька побурел. Опять скрипел; Галка, довольная, только наблюдала за ним.
— Девка бедовая. — Андрей протер кулаком мокрые от смеха глаза. — Помню, видал… За такую не грех и бока намять другу.
Во дворе послышался голос — протяжный, женский. Галка выглянула.
— Денисиха что-то кличет. Вышла, притворив за собой дверь.
— Ну и язва Галка эта…
Андрей почмокал потухшую сигарету. Искал по карманам зажигалку и еще дольше вертел колесико — не зажигалась..
— А шифровку я уже составил, — сказал он, поправляя фитиль.
Ленька ничего не ответил на это. Глянул на него повеселевшими глазами и начал рассказывать ту «побаску» насчет немецкой зажигалки и русского кресала, что слышал от Сеньки в Кравцах. Может, и знал Андрей тот анекдот, да виду не подавал, смеялся искренне.