С жалобным визгом рванулась старенькая дверь. На пороге — Галка. Губы синие, а шея, щеки — в бурых пятнах. С трудом расцепила зубы:
— Верку схватили… Коменданта застрелила… Андрей повел шеей — воротник вдруг сдавил; у Леньки побелело лицо, будто выжали из него всю кровь.
Выяснилось: убит не комендант, а проезжий офицер. Случилось утром, в Сенькину смену: он стоял на посту возле комендатуры. Своими глазами видал и офицера. Даже угощал тот его сигарой. Узнав, что Сенька из хутора Кравцова, он достал потертый с замочком-молнией блокнот, заглянул в него и, добродушно подмигивая красным веком, передал их счетоводше, Марии Степановне, привет.
— От Франца, скажи. Да она еще помнит…
Сенька удивился, провожая взглядом до ступенек его широкую, обтянутую мундиром спину: откуда, мол, знает счетоводшу? И не успел скурить сигару до золотой этикетки, как услыхал выстрел. Раздалось в помещении; тотчас захлопали двери, послышался топот. Сорвался с крыльца и грузный баварец, стуча каблуками по коридору. Сенька — за ним.
Возле обитой жестью двери уже толкалось все население этого дома. Комендант, офицеры и их денщики, солдаты из охраны, повар в белом огромном колпаке и с широким, как лещ, ножом. Раздвинулась толпа. Вера! Сенька от неожиданности прижался к стенке.
Веру вели двое, заломив руки за спину. Была она в белом, розами, платье. Растрепанная коса болталась на груди, касаясь колен. Сенька даже лица ее не разглядел. Оттуда вытащили и того офицера, Франца. Ноги в блестящих сапогах безжизненно скребли пол, кудрявая рыжеволосая голова свисла, по чисто вымытым, выскобленным добела доскам тянулась вслед цепочка кровяных пятен.
Повар, тычась к каждому распаренной мордой, указывал выпученными глазами то по коридору, куда увели Веру, то в сторону приемной, куда протащили Франца. Никто ничего не отвечал, все пожимали плечами. Шепнул что-то на ухо ему баварец. Повар замотал сокрушенно колпаком, пробуя пальцем лезвие ножа.
Просигналила на улице машина. Вспомнил Сенька, что он постовой, выскочил к калитке. В нее входил станичный врач, Глухов. Гладко зализанный длиннолицый лейтенант-эсэсовец нес за ним кожаную сумку. Торопил в спину.
Сенька посторонился. С недоумением глядел на непокрытую седую голову врача (он знал его дочь, Катюшу, — учились вместе).
Подкатила красноколесая тачанка. На ходу выпрыгнул Качура, за ним Степка Жеребко. А погодя из-за угла почты вывернулся Ленька. Шел он посредине улицы, вдев руки в карманы. На Сеньку не глядел.
Глава двадцать седьмая
Смута на душе у Мишки. Конец тяжким раздумьям; тянулись они день за днем, насмерть сцепленные и одинаковые, как звенья ржавой многопудовой цепи. Оборвались, пали. Нет вины его-ни в гибели друга, ни в том, что сам остался жив. А легче не стало. Змеей вползло в душу что-то холодное, скользкое и уютно свернулось там калачиком. То в холод, то в жар бросало при мысли, что комендант, белогвардеец, фашист — родной отец Петьки, брата.
Память, как в наказание, подсказывала… Робкий стук в дверь. На пороге — военный. Темно-синяя короткая шинель, такого же цвета звездастый шлем. Лицо бровастое и румяное от мороза. Губы строго подобраны, кривятся… Не утерпел — улыбнулся. Петька! (Опрометью бросился тогда Мишка на шею брату.) И вчерашний стук в дверь. На пороге — этот… Такое же бровастое, широкоскулое лицо… И особенно глаза — живые, блескучие…
До боли сжалось сердце. Сколько помнил Мишка, ни мать, ни отец словом не обмолвились об этом в семье. Да и сам Петька не знает ничего.
И еще вспомнилось… Ехали они в вагоне. Втроем. Перебирались из Свердловска в Минск. (Отец был уже там.) Кто-то из соседей по купе выразил вслух сомнение, что они с Петькой родные братья: непохожи. И словно в оправдание, тот же голос неуверенно спросил:
— Старшой, чай, в отца?
— В отца, — согласилась мать.
Туманен и далек был ее взгляд, обращенный в окно. Кажется сейчас Мишке, что она даже вздохнула тогда тяжко…
Сидел Мишка на камне, приваленном у ворот. Камень ноздреватый, позеленевший от давности, наполовину вошел в землю. Кем он сюда доставлен и когда — неизвестно. Сама бабка не помнит этого. Лежит и лежит, мешает только при нужде отвернуть до отказа створку ворот. Скоблил Мишка ногтем зелень с него, а сам тупо глядел на сбитые носки полуботинок.
Протяжно заскрипела у кого-то неподалеку калитка. Ворохнулось сердечко… Вспомнил: у Ивиных! Боялся повернуть голову. Вот и шаги. Осторожные, легкие… Ее! Черканула носком — споткнулась. Затопала, стряхивая пыль. Ощущал Мишка, как под ладонью холодеет камень. Проводил взглядом белые, наведенные мелом тапочки. Глянул в спину, когда Вера поравнялась с соседним двором. Цветастое платье туго обтягивало ее в поясе. Тяжелый узел волос, по-модному наверченный на макушке, червонным золотом горел на утреннем солнце. Держалась она неестественно прямо — чувствовала на себе его взгляд. До поворота на площадь провожал. Свернула за угол школьного забора — оборвалось в груди. Тупая, ноющая боль.
До слез потянуло Мишку к скрипке. Зашел в дом, снял ее со стены и направился к Салу.
Кто-то подошел. Догадался по шагам: мать. Опустил скрипку. Катая желваки, ждал, с чего начнет. С того вечера, когда приезжал комендант, они еще не разговаривали. Избегали друг друга.
— Завтрак стынет, сынок…
Мишка не ответил. Повернулся к ветерку — не хотел показывать матери мокрые глаза.
Подступила Любовь Ивановна к обрыву, задумчиво оглядывала степь. Сдержав вздох, спросила:
— Видишь во-он тот курган на бугре? Мы ездили туда за тюльпанами. Ты маленький был… Как конь от нас ускакал, помнишь? Отец пешком ходил за ним в станицу. Да как же ты не помнишь? Бегал уже ты…
Взяла под локоть, легонько потянула:
— Идем, сынок. Бабушка тоже не ест…
Как от горячего, отдернул Мишка руку. Потоптался, как конь перед препятствием, двигая ноздрями, взорвался:
— Выжил, гадюка… Папка рубанул… Шрам. Не нужна мне его жалость! Ни его… ничья! Вот! Петька и не брат вовсе… Ты обманывала нас!
Щеки у нее побелели, но взгляд сына выдержала.
— Не заслужила я, сынок, упреков. Подобного даже от твоего отца не слыхала за всю нашу жизнь.
Не видал Мишка, как к лицу ее возвращалась кровь— глаза застелили слезы. Повернулся и пошел напрямик через цепкие кусты терна, разгребая локтями. Возле моста догнал его Горка. Отдышался, выпалил:
— Верка коменданта убила!
Замедленно доходил смысл; еще не совсем поняв, Мишка почувствовал удушье. Хриплым, не своим голосом переспросил:
— Кого?
— Да коменданта… — уже неуверенно и не так горячо повторил Горка. — Слыхал, мать моя Галке Ивиной через плетень шумела. А у нее как раз тот полицай сидел… и Ленька.
Мишка, щурясь, глядел на разлатое облачко; оно будто зацепилось за оголенный сучок качуринского тополя. И не мог сам понять, отчего так вдруг полегчало у него на душе?
Глава двадцать восьмая
Недвижимо висели над станицей тучи. С утра сеял дождик, частый, колючий. Будто черной краской вывозили плетни, дороги, тесовую обшивку домов. А к полудню с Мартыновского бугра потянуло ветерком. За-ворочались потревоженные тучи; вскоре очистился западный край неба. Вышло на синюю волю солнце. Огнем занялись сады. Позеленевшая вторично степь за речкой паровала, как весной. Позади, в сторону Нахаловки, на Терновском бугре грозной неподступной стеной встали сдвинутые тучи.
Желтые с красными прожилками щепки подскакивали вверх и шлепались в бурьян. Яблоня со стоном отзывалась на каждый удар топора. А Мишка, обливаясь потом, сек, сек…
С весны бабка точила его, чтобы выкорчевал дерево— место занимает в саду да глаза мозолит голыми сучьями. Нынче вот время указало. Наткнулся на яблоню и вспомнил бабкину просьбу. Руки даже зачесались, так захотелось свалить мертвечину. Попробовал своим топором. На пятом взмахе разлетелось надвое топорище. Спасибо Горке, принес из дому. Наш, русский, — наверно, саперы бросили, — тесак отточенный, а рукоять гладкая. Идет со звоном в сухое, перестоявшееся дерево. Тут же сидел под черешней и Горка. Копая щепкой землю, ждал, пока Мишка разогнет спину. Он уже раскаивался, что передал ему услышанное под окном Ивиных. Лишняя горечь, а то и обида. Пока Верку держали в гараже под стражей, он, Горка, измотался; нес Мишке все виденное и слышанное. От каждого известия он отделывался молчанием, бледнел да катал под кожей щек желваки величиною со сливу. А вчера, после казни, прямо с площади пропал. Весь ярской край выбегал Горка. До потемок искал. Ни дома не было, ни в садах. Увидал нынче рано утром за сараем. Стоял он одетый, толкал ногой «штангу», но руки держал в карманах. Догадался по захлюстанным штанам и ботинкам, что где-то уже бродил по мокрой лебеде, а то и вернулся только после вчерашнего домой. На его осторожный вопрос Мишка не ответил. Ни слова не молвил и спустя час, когда Горка передал ему подслушанный разговор у Галки Ивиной. Красноголовый Молчун предложил украсть труп Веры с площади и похоронить. Поддержали его «полицай» и Сенька Чубарь. Ленькиного голоса Горка не слыхал, хотя знал, что тот тоже сидит в кухне. Выдавил из него несколько слов, когда принес топор. Подбрасывая его в руках, похвалил:
— Ага, это секира.
Разогнул Мишка мокрую спину. Надавил рукой на ствол — держится. Топор отбросил, налег всем телом. На все ярские сады пошел треск. Рухнула яблоня в прогалину между веток. Сорвалась с дальней вишни стая воробьев и, обогнув ивинскую акацию, что у ворот, упала на сарай.
Пошатываясь, он подошел к Горке. Глаза возбужденно горели от победы. Утирая тылом руки пот со лба, сказал:
— Подвалили… А то торчит…
В прерывающемся голосе — радость. Горка улыбнулся. Отлегло, потеплело на душе у парнишки.
— Слушай, Горка… Идешь со мной?
— Куда?
— Опередим их…
Будто палкой треснули Горку по голове. Мял, щупал темя, ровно туда пришелся удар.
— Ее фриц охраняет, с автоматом. Да и полицаи патрулируют кругом, как собаки. Во волкодавы. Как сгребут…