Сузились глаза Мишки.
— Трус.
— Уж и трус скорей. — Горка обиделся.
Подолом рубахи Мишка вытер досуха лицо, шею. Вбирая рубаху в штаны, прикидывал так и этак, чем бы зацепить занозистого пацана. Знал, одному в таком деле не обойтись. Не так руки его нужны — слабоваты они, — как присутствие, с кем бы можно перекинуться живым словом.
— Ладно. Без сопливых обойдусь. Не глядя на него, спросил:
— Лопатка дома есть у вас?
— Ну… есть.
— Могилку вырыть загодя… Вот где?
Хмурясь, долго смотрел на качуринский тополь. На черном фоне туч ослепительно белел, освещенный солнцем, обгорелый сук. Торчал он изогнутой в локте рукой, похоже, замахнулся на кого-то.
— Там, у тополя, и вырою. Горка одобрил:
— Ага. Над обрывом. И памятник ей поставить со звездочкой. Как тот был, что за станицей. Знаешь? Куда за телятами ходим… Там коммунары с Дону порубанные лежат. Батька рассказывал…
Сменился в лице Мишка. Опять боль: Вера, поцелуй…
К тополю шли через сады. Мишка сердито отстранял от глаз ветки, рвал их и бросал под ноги. Горка бежал сбоку — не поспевал шагом. Выбрались на чистое, к Салу; Горка ни с того ни с сего предложил:
— Миш, а ежели дядю Васю покликать с собой, а?
— Какого дядю Васю?
— А у бабки Дуни живет. Наспроть нас что… Раненый. Дуня его за племянника дальнего выдает. Выходила, считай. Рана большенная была! Во, через весь бок. Да он, знаешь, в таких переплетах побывал! От самой границы топал, а у нас на Салу долбануло. Он тоже ходил вчера на площадь… Когда вешали… зубами скреготел и слезы капали… Не веришь?
Крошил Мишка веточку; осипшим голосом сказал:
— Не пойдет… со мной.
— На спор? Не из таких он. Брехни бабские не дюже слушает.
Вдруг он схватил Мишку за руку, потянул в канаву.
— Пригнись, пригнись… Красноголовый, Карась! К Леньке нашему правится. А он дома зараз…
Мишка следил за красной головой, мелькавшей среди тернов. По тому, как важно шел Карась, догадался, что он заметил их. «Не свернет к Качурам».
Горка будто понял его мысль. Нырнул в сады, вскоре появился. С трудом скрывал досаду.
— Не, дале прошел… На мост, наверно… Мишка о догадке умолчал, предложил:
— Горка, катай к дяде Васе.
Захаровна совсем уже собралась спать. Сидела на развороченных пуховиках. Морщась, растирала острые мослы колен, — только что усердствовала в горнице перед иконой, просила у бога «заступа» от нежданного лиха-напасти. Появление в станице пана Терновского — первого зятя — считала делом нечистым; не обошлось без чар и пут дьявола (об этом человеке она и думать позабыла, — черви давно слопали). Нет. Всплыл, как навоз со дна Сала. И что-то теперь будет?
Сползла с кровати, прошлепала босыми ногами по полу. Потянулась было погасить лампу, вбежал запыхавшийся Мишка.
— А мамка?.. — спросил, не оставляя дверную скобу.
— Иде ж ей быть? Легла уж.
— Лопатка нужна мне…
— А в катухе?
— Нету. Все перерыл.
Захаровна в недоумении выпятила губу.
— Помню, попадалась на глаза… А тебе зачем она, лопатка?
— Зачем, зачем? Вам нужно все. — Мишка повернулся, собираясь выходить. — Червей нарыть. Рыбалить рано пойду.
Хитро сощурились глаза у. Захаровны — не поверила.
— Какие же теперь черви по ночам, а?
— Ночь… Это для вас ночь. Солнце село только… А Горка не прибегал?
— Господи, в шею вытолкала дьявола носатого. Бедную собачонку эту чисто со двора выжил. Она духу его окаянного одного не переносит.
Как на грех, взвизгнул на веранде Тузик. Бабка посветлела лицом:
— Возьми его…
В дверь просунулась Горкина голова:
— Миш, дядя Вася… Тут вот… дожидается. Вытягивая шею, чтобы увидать из-за спины внука соседа, Захаровна приглашала масленым голоском:
— Войди, касатик, войди.
— Гы…
Голова Горки пропала.
— Исчез, дьявол. Ты-то что?.. Либо опять чего?.. Матерю бы пожалел.
— Бабуся, милая… лопатка нужна вот так… позарез.
Не часто баловал внук такими словами. Маковым цветом покрылись скулы у старой, в горле запершило. Скрывая смущение, насупилась:
— Вот грех ишо… Погоди, вспомнила. Утресь глину брала возля колодезя да там и оставила, дуреха старая.
Пробкой вылетел Мишка из комнаты. Долго еще стояла Захаровна, донельзя растроганная, то вкручивала, то выворачивала огонь в лампе.
Глава двадцать девятая
В иссиня-бархатистом небе, наискосок, ярко вспыхнул хвост упавшей звезды. Ленька проследил глазами, пока не угас ее след, еле слышно вздохнул. Вот так и Вера… Жила, светила ровным, тихим светом, и мало кто знал ее. Зато конец яркий, красный, как у этой падучей звездочки.
Все свершилось в каких-нибудь два дня.
Не опомнился еще Ленька, как стал известен приговор — казнь через повешение. В то же утро по станице зловеще забелели листки с распятым черным орлом. Люди возле них не задерживались — десяток крупно выбитых на машинке слов прочесть можно и походя. А к вечеру — казнь.
Помнит Ленька все урывками, как тяжкий сон… Под ноги попалась свежая щепа… Догадался: от виселицы — крепили к телеграфному столбу балку, «перекладину»… Машина открытая… И Вера, в светлом платье… Кто-то в черном, костлявый, с худым длинным лицом, открыл перед нею дверцу… Возвышение дощатое, как и балка. Доска к доске, все подогнано, затесано с немецкой аккуратностью. Не успели только закрасить — времени в обрез…
Солнце остановилось у самой кромки парка. Оно не спешило скрыться за помрачневшую желтую стену деревьев— хотело посветить ей последний миг… Чьи-то руки, большие, красные, вытягивали, будто веревку из колодца, золотисто-белую пушистую косу из наброшенной уже на шею петли… И руки Веры, такие же золотисто-белые, как и коса, сторожко приготовились у груди подхватить ее… Даже палач не посмел бросить такое богатство, а бережно опустил в руки хозяйке.
Больше Ленька ничего не помнил.
Произошло это вчера. Вторые сутки пошли, как Вера там, на площади… Возле нее — немец с автоматом из личной охраны коменданта. Пост меняется каждые четыре часа, днем и ночью. По приговору полевого военного суда преступница должна висеть всем на страх и обозрение ровно четыре дня.
Вымерла площадь со вчерашнего вечера. Охотников не было на такое зрелище. Не было нынче утром людей и на базаре. А в ближайших домах, у кого окна выходят на станичную площадь, даже на день ставни не открывались.
Вчера же ночью Молчун неожиданно предложил украсть Веру и похоронить — не дать издеваться над мертвой. Сенька и Андрей его поддержали (сидели они у Ивиных в кухоньке. Самой Галки не было, ушла на станцию к Скибе до казни, не знает еще ничего). Ленька, тупо разглядывая ногти, удивился: почему эта мысль не пришла в голову ему?
План был готов тут же. У Андрея дежурство в следующую ночь. Сеньку он пошлет патрулировать на соседнюю к площади улицу, за парк. Одного. Из парка и действовать. Там шагов пятьдесят-шестьдесят до виселицы. К часовому подойти как полицейский патруль. Закурить, завязать разговор. Убивать немца не стоит: возьмут заложников. Сенька вызвался забить кляп в рот… фрицу. Похоронить решили в школьном дворе.
Днем Ленька сам выбрал место для могилы (под кленами, напротив окон 9-го «Б», куда Вера должна была ходить в этом году). Отметил в траве носком полуботинка. А дождавшись темноты, начали рыть яму. Первый шар снял сам. Теперь сидел на каменных ступеньках главного входа. Молчун с Гринькой докапывали. Где-то тут вдоль забора патрулировали Карась и Колька. В школе пусто, опасаться некого. Могут только с улицы, в калитку. На эту улицу Андрей обещал вовсе никого не ставить.
Подошел кто-то. Выдохнул шумно, сел у ног, ступенькой ниже.
— Ты, Молчун?
Следом за братом явился и Гринька. Отряхивая колени, спросил:
— Лопатку куда?
— Тут и спрячь.
От пожарки глухо, относимые ветром за Сал, долетали удары колокола. Ленька спохватился поздно.
— Погодите, сколько? Десять? Одиннадцать?
Гринька совсем не считал. Ленька с досады плюнул, чертыхнулся. Свистнул условно, сзывая постовых.
— Кто-нибудь уж из них считал.
Молчун откашлялся в кулак, прочищая пересохшее горло, буркнул:
— Одиннадцать…
— Не врешь?
Крутнул шеей Молчун, как молодой бычок в ярме, но промолчал. Подтвердил Карась, прибежавший на зов первым.
Ленька заторопился. Последний раз напомнил каждому свое место в предстоящем «деле». Сбор в парке около музыкальной будки. Добираться туда по одному. Задержал Карася, шепнул:
— Ты за мной…
В парке сухой, жестяной шум, скрежет голых сучьев. Ветер звенел пересохшей, не облетевшей с дубов листвой. Листья и под ногами. Бредешь по колено, как по песчаной отмели. Когда знаешь каждую ветку, так и глаза в темноте будто различают. Ленька остановился, ожидая матюкавшегося позади Сеньку.
— Слепой, что ли?
— Тут будешь слепой…
— Держи на аллею вон.
Возле деревянной, крашенной синим музыкальной будки, сделанной наподобие четвертушки шара, в затишке сидели уже Карась и еще двое братьев. Пригляделся Ленька.
— А Гриньки нету?
— Кольки, — поправил Карась.
— Кольки?..
— Не заблудится, — успокоил Гринька, опять окуная конопатый нос в тепло рукава.
Сенька стащил с плеча винтовку, положил ее на листья, присел рядом. Карась видел, как он перекладывает что-то из кармана в карман поддевки. «Тряпку, — догадался. — Фрицу рот забивать».
— Если что… стукнешь кулаком по башке, — сказал Ленька, видимо продолжая неоконченный разговор с Сенькой. — А следом… Слышишь, Молчун? Ползком от ограды. Как услышите, возня у нас, — бегом… Ну где же он, черт, застрял?
Карась, прислушиваясь к вою ветра в ветвях, огляделся. В жуткой темени можно каждый пень принять за притаившегося человека. Сверху, среди мечущихся голых макушек, из черноты проглядывали стекляшки звезд. Смутно различались развалины белых стен клуба. Протяжно скрипела на ветру половинка ворот.