Примирение Леньки с отцом, чему так обрадовалась было, оказалось ложным и временным. Та трещина между ними теперь разошлась в пропасть. И нет дна в той пропасти. Сверху только заросла она бурьяном. А ступи в бурьян — не поминай лихом.
Затаился муж, что-то выжидает; горячечный блеск в глазах выдает его. От Никиты, бывало, слова путного не добьешься. А теперь и вовсе. Избегался, измотался в седле, пьянстве…. Злой, как цепной кобель. Не в пример отцовым, его глаза откровеннее: так и стерегут каждое движение брата…
А у Леньки своя жизнь, скрытая, невидимая для постороннего глаза, как подземный родник. Заметно изменился он после смерти дружка своего красноголового, Федьки Долгова, посуровел и будто вырос. Где-то бывает по ночам — до света иногда пустует его постель под навесом. С кем водится, что делает? Глаз не видит, зато сердце подсказывает матери — у самого края пропасти той ходит сын. Подозрительна и поездка его к тетке в хутор перед взрывом в лесопитомнике. Ездить-то он ездил. Но куда? Мог побывать и у тетки. Для отвода глаз, на случай. Частые встречи с Галкой Ивиной тоже неспроста; еще в школе они вместе пропадали вечерами на комсомольских собраниях да на разных сборах.
Чует Анюта: недоброе сгущается над головой сына. Как отвести эту черную силу от него? За младшим — правда. Это она знала твердо. Знала и то: что бы ни случилось, ее место рядом с ним.
Не вынес Илья долгого молчания жены. Оглядывая ее с ног до головы, сердито заспрошал:
— Знаешь, чия ты жинка теперь, а? Нема одеть что? В страму вгоняешь?
Анюта покачала головой:
— Уж ты вогнал, так вогнал. Некуда дальше. На улицу выйти стыдно. Соседи хоронются, как от скаженной.
Илья, усмехаясь, привалился на спинку стула.
— Тебе детей крестить с ними, соседями?
В душе он не рад уже был, что затеял этот «подготовительный» разговор. Потер ладонью лоб, приступил без обиняков:
— Начинай укладаться тут… На днях подводы подгоню. Как барыня жить будешь. Хоромы! Шесть комнат, двор, конюшни. А сад? Макарку в другой думаю пустить домишко, что во дворе. Нехай хоть перед смертью поживет как люди.
Намеки о переезде в «хоромы» Илья делал и раньше, но Анюта значения им не придавала, сболтнет спьяну да забудет. Стояла в дверях горницы как на иголках. С вечера пропал Ленька. Всю ночь не сомкнула глаз. Все ждала, вернется. И постель постлала под навесом. До сих пор так и нет. Потому в кухню и спать перешла. Надо как-то скрыть, отвести-Спросила смиренно:
— А этот… кинем?
— Зачем же? — Илья удивился. — Никишка останется. А то и Ленька… Будет ему кочки сбивать по улицам. Пора и за ум браться. Женим…
У Анюты холодом взялось сердце. Вот спросит о нем, вот спросит… И вдруг нашла выход.
— Вот что… — подступила к столу. — Живи там… у хоромах своих, кобелина бездомный. И сюда больше не таскайся, слыхал?! Чтобы духу твоего вонючего не было! Вон бог, а вот порог.
Илья опешил:
— Тю, рехнулась баба…
Это было открытие для Анюты. Семейная ругань, с которой она начинала иногда утро, неожиданно обрела особый смысл. Отвлечет, отнимет у мужа время — меньше будет знать, где бывает и чем занимается сын. Самое удобное и верное оружие, каким она может помочь сыну. А запалов для такого шума хватает с лихвой. Невелик грех, если и самой что взбредет в голову. Нынче, например, не было ясной причины для скандала, сводку утреннюю не успела получить, да и явился, считай, вовремя — в полночь.
Под горячую руку влетело и Макару. Он вошел еще до громких слов и переминался у порога, оценивая обстановку. Почел выгодным для своей персоны поддержать сторону прямого начальства.
— Ты что это, сеструшка, разойшлась, а? Анюта накинулась и на него:
— А-а… прихвостень. Партизанскую книжку имеешь! Власть советскую завоевывал, кровушку свою не жалел. А теперь?! За самогонку продался. Бесстыжие твои глаза… У-у!
И ушла, хлопнув дверью, аж посуда зазвенела в шкафу.
Илья смущенно чесал затылок:
— Осатанела баба.
— Истинно осатанела, — поддержал Макар.
Мял он в руке папаху, косо поглядывая на бутылку, не решался подойти к столу.
— Я, братушка…
— Пора обвыкать, пан Макар.
— Господин гильс… гильх… полицай.
Никак не давался Макарову языку этот проклятый чин у шуряка, обязательно спотыкался на нем. И так и эдак обходит его, ищет ему подмену в своем словесном запасе. Но Илье не умастишь, вынь да положь только то, какое у него вышито черными нитками на белой нарукавной тряпочке.
— Чего там? — гильфполицай поморщился.
— Да оно ить… Ай голова?
— Трещит как проклятая. Тяпнешь?
— Оно ить и не мешало бы…
Макар подтыкал папаху под окомелок правой руки, освобождая левую.
До последней капли выдавил из бутылки Илья; желая убедиться, глянул на свет, опять подержал над стаканом.
— Э-э не-е, пан Макар… Чия голова дороже, а? Голова начальника. — Выпил сам. — Брр… Как ее пьяницы пьют. Ух и скаженная.
— Первач, — Макар облизал запекшиеся губы.
— У Анютки рассолу вон выпроси, — посоветовал Илья.
— Бог с ей…
Качура, захватывая щепотью холодец, вертел башкой:
— Ну и шельма корявая. Не иначе табаку подсыпает. У-у…
Закусил, устало откинулся на спинку стула, будто от изнуряющей работы. Ткнул в рот сигаретку, а поднести зажигалку лень. Спасибо, Макар догадался — поднес свою.
— У кого это мы вчера? — спросил Илья.
— В Нахаловке. На свадьбу затесались до одних…
— На какую еще свадьбу? — Илья перегнул бровь. — А рази не у Картавки?
— Да оно ить начали от нее…
Что за черт, совсем вышибло из головы. И правда… Плясал где-то, и невеста в белом… Лица ее не помнил — пятно только красное. И опять комиссарша… В цветастом халате… И Ленька!.. «Это уже сон», — подумал Илья, затягиваясь.
— Братушка… Господин гильс… гильх… полицай… — Макар топтался возле стула, не решаясь сесть. — Я про надышнее… А ну как взбредет в голову бабе, а?
Илья уловил в его голосе тревогу.
— Да ты про что?
— Жаловаться коменданту… Беркутиха!
— Комиссарша? Макар развел рукой:
— Оно ить как сказать… Баба. Помрачнел Илья. Нет, оказывается, не сон… Наяву было. Велел напомнить подробности. Слушая, жевал потухшую сигаретку, а на душе скребли кошки — и правда грязное дельце. Затея опять Воронка. Не разобрал спьяну. Теперь разговоров по станице… А еще до жены дойдет… «Ленька, стервец, не сказал ей, ишь ты…» — подумал с удовлетворением. Не хотел показывать подчиненному своего малодушия, свел все к смеху:
— А комендант у нас того… И выпить не дурак, да и насчет женского персоналу не промах. Покумекать треба. Парня ее выпустил… За какие такие шиши, а? Не иначе тут… аму-уры. Баба сдобная, даром что комиссарша. Чуешь запах, пан Макар?
Смеялся Илья насильно, без всякого желания. А у пана Макара даже и этого не получалось: щерил черные пеньки зубов, а вместо смеха в горле клекот, будто рот водой полоскал.
За смехом и застала их Картавка. Вцепилась обеими руками в дверной косяк, чтобы с ног не свалиться. Дышала тяжело и часто, будто гнали старую сводню палками через всю станицу и дыхнуть не давали. Нарядная шаль съехала с плеч, краем мела пол.
— Господин… ентот вон… Ой, боже, дух захватило… — Картавка таращила ржавые, как старинные монеты, глаза на Качуру. — Дом! Деверя мово… С ружжами стоят! Сам же горланил на всю станицу, когда ослобонители наши прийшли: «Отобрать кажный свой дом!» Забыл?!
— Та заткнись, чертова коряга! Шо тебе?
— Деверя мово дом! Обещал?!
— А деверь сам дэ?
— «Дэ, дэ». Черти с квасом стрескали! Вот «дэ».
— И дом с ним умисти.
— Глякось…
Не давал ей Илья опомниться, добивал:
— Ага. Був бы сам хозяин… А ты шо? Сбоку припека?
Даже голову сводня вобрала в плечи.
— Ах, та-ак… А цебарку перваку кто выжрал, а? Подбоченилась, приняла бойцовский вид, но дальше двери в горницу наступать не рисковала.
— Яку цебарку? — недоумевал Илья. — Не упомню щось.
— Не упо-омнишь, — пропела бобылка, предварительно оглянувшись на чуланную дверь: никто с тылу не угрожает? — Хочь бы тебе вовсе отшибло, хохол немазаный! Это наша, казачья земля! А казакам привилегия! Родню суешь! Зна-аем лавочку вашу… Макарку вот, черта клешнятого! Спокон веков гольтепой был и сдохнет им! Пьяница горькая…
— Пан Макар! — прикрикнул грозно Илья. Картавка, подхватив болтавшийся конец шали, метнулась за дверь, высунула обратно голову — досказать:
— Да я и к самому коменданту!.. А мало — и до Берлину доберусь!
— Крой до самой сатаны хочь!
Вот теперь Качура смеялся охотно. Протер рукавом мокрые глаза.
— Видал? Нонче же переберись.
Макар задергал носом, отводя взгляд свой на сторону.
— Не, братушка… Оно ить…
— Что?
— Дом ить оно… прокуроровский, не абы какой.
— Тю, дурак… Да им давно у Волги жаба титьки дала.
— Ишо как сказать… А наши повернуть? Наперед не разгадаешь.
— Пан Макар!..
До самой тонкой кишки пробрало Макара холодом от взгляда шуряка. Появилось даже желание сбегать во двор за сарай.
Медленно сходила краска с побуревших щек Качуры. Мял погасший окурок, не решаясь занять рот, — хотел договорить. Передумал. Сказал совсем другое, унимая дрожь в голосе:
— А то, гляди… Проморгаешь. Землю делить скоро-. Бумага у коменданта уже.
— Да оно ить к чему я? Ну, дадуть клок. Пальцем ее, любушку, колупать, а? Эт у кого тягло…
Илья совсем остыл. Такие разговоры явно по душе ему. Крякнул самодовольно, сказал с усмешкой:
— А ты думал, як? Послужи сперва новой власти. Що? Кажу, дом займай. Тот, меньший. Бычат пару выделю, букарь. Куда ж тебя, черта, денешь? Свой. Дай огню.
Сигаретой ловил дрожащий огонек в Макаровой руке, а глазами — его взгляд, дознавался, какое впечатление произвело сказанное. Сладок дым; Илья с наслаждением затягивался и выпускал его. А слаще было для него то, о чем он говорил:
— Разбогатеешь, вернешь. Только чур! Все подворье мое, сразу кажу… Конюшня, сараи, сад там… Словом, все! Ты будешь, ну, як управляющий. Хозяин всему — я! Чуешь?!