По порожкам чей-то тяжкий топот. Рванулась дверь — Никита. Запаренный, видать, бежал. И тоже, не хуже Картавки, дух не переводит.
— Немец там… на площади… Ночью с Воронком натолкнулись…
— Що, натолкнулись?
— Зарезанный!..
— Шт о?!
Анюта проглядела, как вбежал старший в дом. Увидала мужа, облачающегося в ремни на бегу. За ним подался и Макар. Тревогою забилось сердце. Бросила грабли — баз подчищала, — поспешила к дому. По ступенькам устало спускался мокрый, нахмуренный Никита. Перегородила путь ему в калитке. Качала укоризненно головой, но своей тревоги выставить не хотела.
— Ну? Лупишь зенки свои… И-и… Потерял, сынок, совесть свою. Нема совести. За пахучие сигареты продал. Куда тот, дурак старый, туда и ты… С кем связался, спрашиваю, а?
— Слыхали уже…
— Погляди в зеркало на себя, на кого похож стал… Кожа да кости. Погоди, локти будешь грызть, да не дотянешься. Помяни материнское слово.
Никита отстранил ее, прошел в калитку. Не оборачиваясь, сказал:
— Не дюже шуми. Лучше за Ленькой приглядывайся…
Анюта так и застыла. Что это, угроза? Или случилось что?.. Глядела вслед ему: а у самой сыпались слезы. Кто-то подошел сзади, со двора. Горячим паром, как из корыта, обдало ее всю; догадалась: Ленька.
— Никишка?.. Чего он, с дежурства?
— Обое были…
Анюта не оборачивалась, боялась показать слезы, а пуще — накричать на него. Крик в таком деле плохой помощник. Вспугнешь, насторожишь, а то и совсем оттолкнешь от себя. Кому, как не ей, знать норов сына. Лучше делать вид, что ничего не видишь. И помогать исподволь, насколько хватит сил.
— Того… в полночь приволокли еле живого, пьяного. Опохмелялся тут все утро. Выскочил только что как ошпаренный. Никита весь какую-то доставил. По всему, стряслось что-то…
— Чего там?
— Бог их знает… А ты где это пропадал всю ночь?
— Да там… У хлопцев почевал.
Она было разогналась опять на баз, но вдруг всплеснула руками:
— Батюшки, весь в репьях!.. А рукав?.. Либо подрался с кем?
— Подрался… — Ленька смущенно заправлял в дырку болтавшийся клок на рукаве старенького пиджака (он и не видал его). — У нас йод есть, мам?
— Еду? Батюшки, а рука! Кровь…
— Чепуха. Царапнул чуток.
— Добрый тебе «чуток»! Еду нема. Погоди, маслицем топленым — враз затянет.
С улицы донесся бабий голос: «Кума! Кума-а!»
— Ступай, ступай на кухню, — Анюта заторопила сына. — Сам там… Масло на загнетке, в корчажке. Да пиджак этот, ради бога, стащи… Парубок уже, на девчат заглядываешься…
В калитку просунулась голова в белой косынке — соседка Марея, круглощекая солдатка, с рыжими завитушками по лбу. Повела глазами по двору, спросила шепотом:
— Нема… благоверного твоего?
— Входи, входи.
Вошла, но калитку за собой оставила открытой — долго не думала задерживаться.
— Слыхала новость?
Подошла ближе, тараща запухшие ото сна глаза, сообщила:
— Партизаны, кума!.. Гром бей, не брешу! Там что творится, не приведи господь.
— Что уж ты, кума…
— А какая стрельбища была-а… Всю ночь, как есть! Немчуры этой поклали, тьма-тьмущая! Прямо вповалку… покатом валяются. На площади. А повешенная пропала, исчезла. Один конец бечевки болтается.
— Ты чего мелешь? — Анюта побледнела.
— Гром бей, молонья сожги!
— И как же? Не поймали… никого?
— Не слыхала. Чего не знаю, того не скажу. Языком, кума, трепать зря не стану.
Прихлопнула Анюта за соседкой калитку. Проходя в кухню, глядела косо на сына:
— Снял пиджак? Заштопать да вычистить пока… Слетай за водой.
Сбивал Ленька росу с будыльев кукурузы ведром, а у самого из головы не выходило ночное… До Лялиного кута гнали их полицаи. Следом за полицаями, оказывается, бежали и немцы с собакой. Охрана. Спасибо, туман да камыши. Труднее было бы оторваться. Дважды пришлось перебродить и Сал. «Кто же это мог сделать?» — не оставляла его одна и та же мысль. Склонен думать, что не один человек… «Кроме нахаловских хлопцев, некому, — убеждал он сам себя. — Кто там из ее класса?..»
За старой яблоней, под которой топчанчик, едва не столкнулся с Никитой. Стоял он на дорожке, прихлопывал отставленной ногой. Хотел обойти его, но тот придержал за руку:
— Дома уже?..
— Еще никуда не уходил…
— Ага?
На зеленом осунувшемся лице Никиты появилась усмешка.
— Вон и штаны не успели еще высохнуть… На Никаноровом броду перебегал. Я тебя на мушке держал. Вот пиджачок мой старый ты успел уже снять.
Ленька проглотил подступивший к горлу ком.
— Ты яснее… О чем болтаешь?
— Яснее?
На ладони у Никиты блеснула финка с наборной колодочкой из цветной целлюлозы. «Гринька выронил!»
— Угадал… — Никита подбросил и поймал ее. — Возле немца лежала. Крови на ней не видать было… Вытерли, наверно, о веревку, пока перерезали… На, возьми…
Сжимал Ленька теплую, нагретую в братовом кармане наборную колодочку ножа, а сам из глаз не упускал его удаляющуюся спину.
Глава тридцать третья
Нынче герр комендант заговорил с начальником полиции без переводчика. Илья видал, как из ворот комендатуры бесшумно выкатился серо-голубой «оппель». Сквозь стекло поймал на себе прищуренный взгляд Вальтера. Скрылась машина за углом почты, а у него все сосало нехорошо под ложечкой. Думал, от брезгливой мины того молокососа. Кивая любезно баварцу, вдруг понял причину неприятного чувства: «Комендант ждет один, без переводчика?!»
Перед дверью кабинета полез в карман за сигаретой. Смял пачку и вытащил руку ни с чем. Вошел, так и есть — комендант один. Низко наклонившись к столу, писал. На доклад вскинул голову, уставился черными очками. Как в степной заброшенный колодец, глядел в них Илья. Холодом пахнуло, — не видал, что таится на дне его. Теребил в руках папаху, но от порога не двинулся ни на шаг.
Комендант, откинувшись в кресле, сдернул очки, пухлыми пальцами ощупывал утомленные веки; опять закрылся очками. И — заговорил:
— Не оправдываете нашего доверия, господин Качура.
Илья развел руками. Боясь накалить разговор добела, прикинулся простачком:
— Шут его знает… С ног сбились, господин комендант. В школьном дворе нашли яму… могилу. Полиция помешала им. По всему, девчонку сховали где-то за Салом, в Панском саду…
Потянулся комендант к пепельнице-черепахе. Ткнул задымившейся сигарой. Выпустив дым, повторил:
— Не оправдываете, не оправдываете, господин Качура…
— На кого грешить? — Илья пожал плечами. — Не иначе пацаны…
— Пацаны? — переспросил комендант, сдувая с сигары пепел. — А не находите, господин начальник полиции… В станице действует подпольная группа, а?
От очков его опять повеяло, как из колодца, холодом. Одеревеневшими пальцами Илья поправил складки гимнастерки под ремнем, оттянутым пистолетом.
— Подпольщики?
— Да. Листовки, пожары, часовой… А склад? Не кажется ли все-таки, что для одного диверсанта-парашютиста это слишком много? Вы как, желали бы откушать такого фрукта, а? Кстати, кто такой Скиба? Тайна все еще для полиции?
Мимолетная, оторопь прошла у Ильи, но взятый тон простачка уже не оставлял умышленно — меньше спроса.
— Скиба?.. Такого в станице у нас не было. Из чужих он, наверно… подосланный.
— Это кличка, господин Качура. Обычная хитрость всех подпольщиков. Он может преспокойно жить через плетень с вами и прозываться Сидором Ивановичем. А эту вот штуку, — он потряс листовкой. Илья узнал в ней вчерашнюю; одну такую содрали у него с двери кабинетам — Иван Сидорыч подписывает просто: «Скиба», Уразумели, господин начальник полиции?
— Найду сукиного сына. Ей-богу, найду. Сквозь землю провалюсь.
— Не торопитесь, господин Качура. Туда успеете. Откашлялся в кулак. Взял другой лист бумаги, близко поднес к очкам.
Узнал Илья и эту бумажку. Вчера ее доставил сюда Воронок. Список заложников. Битый час потели. Помогал Степка Жеребко, Воронок. Дело оказалось не таким простым, как думалось. Кроме четырех-пяти имен, которые явно подпадали по всем статьям в заложники, остальных напихали без разбору — детвору да стариков, отходивших свое под солнцем. Из-за этих последних и побаивался сейчас Качура: а взбредет в голову ему по-интересоваться ими? Глядя, как дрожит лист в руке коменданта, Илья уже пожалел, что не послушался Воронка до конца и не ввел в список народ более подходящий. Переступил с ноги на ногу, косясь на пустующее кресло. Неожиданно взяла его злость: «Развалился, кабан… Пригласить не удосужится…»
Комендант оторвал его от обидчивых мыслей:
— Беркутова… Точно знаете, она еврейка?
— Да кажуть…
— На крестинах были у нее?
Илья усмехнулся: шутка коменданта пришлась ему на душе.
— He довелось, господин комендант, на крестинах… Но на поминках думаю побывать.
Еще ниже опустил голову комендант. Не видать лица… Какое оно? Напружинился Илья, когда тот провел карандашом по списку — кого-то вычеркивал. Нажимал зло, несколько раз подряд прошелся по одному месту. «Комиссаршу…» — догадался. Сказал вслух:
— А Беркутова — комиссарка… Муж ее…
— Коммунисты особо, — оборвал комендант. Помолчав, стал подсчитывать вслух: — Та-ак… три… пять… восемь, девять. А за убитого немецкого солдата отвечают десять русских. Значит, еще одного…
Поднял голову, опросил:
— Качура Леонид… не родич, случайно, вам? Илья передал из руки в руку папаху.
— Та… сын, господин комендант. Младший.
— Комсомолец?
— Та який из его комсомолец… Горе. Як Сидорову козу драл.
Уголки рта у коменданта погнуло книзу, на висках, от невидных за очками глаз, собрались морщинки. Ноздри широко раздувались и опадали.
— Гм, это лучшая рекомендация, господин Качура… Драть как козу.
Каменно свело у Ильи челюсти; руки отяжелели, в плечных суставах почувствовал ломоту, будто весь переход тащил на себе бессменно по солнцепеку противотанковое ружье. Не уловил и перемены в разговоре своего хозяина. По жесту догадался, что его приглашают сесть. Уже сидя в кресле, с трудом согнул в коленях гудевшие ноги. Взял из пододвинутой коробки толстую коричневую, как виноградный чубук, сигару. И совсем разомлел, когда комендант, потянувшись через стол, собственноручно поднес ему под самый нос в зажигалке огоньку.