— Украинец сам? — опросил он. Илья кивнул, усаживаясь удобнее.
— Сумский.
— А каким ветром занесло на Сал?
— Та известно… Давно было, в гражданскую еще… У Махна служил. Чули про такого?
— Как же… Батька Махно. Слава шумная гуляла когда-то за ним. — Усмешка широко растянула коменданту рот. — А ты… сбежал от батьки?
Дрогнули у Ильи ресницы.
— Та не… Махно сам еле-еле ноги унес. А мы — кто куда. Я и подался на Салыцину. И тут прихватил… До самого двадцать второго года коммунии кишки выпускали.
— Гм, интересно-Часто, часто запыхтел комендант. Разгоняя дым, спросил:
— А чекисты интересовались вами?
— Нюхали. Война, наверно, помешала…
Илья Качура совсем освоился в топком кресле. На манер хозяина, откинувшись, уложил ногу на ногу. Комендант оказался свойским — щедрый, разговорчивый. Жаль, что он, Илья, сам тогда отступился, обиженный, не повторил приглашения. Человек в самом деле занятой. Надо было приглашать еще и безо всяких посредников, того щенка Вальтера и забулдыги Бекера. Давно бы отношения между ними прояснились, окрепли. Вольнее работалось бы.
— Частенько вспоминаете свою бурную молодость, а, господин Качура?
Усмехаясь, разглаживал Илья каштановые усики; навстречу комендантской руке потянулся к пепельнице» черепахе, сощелкивая с сигары белый бугорок пепла.
— Бывает… А когда еще за стопочкой — и вовсе. Откинув светлочубую голову, щурясь, Илья оглядывал мраморную купальщицу на письменном приборе.
— А кто атаманил тут… на Салу?
— Та был… пан Терновский такой. Самый рожак этой станицы. Имение его вон за речкой… — Илья пыхнул дымом. — И не думал и не гадал, что приживусь тут… Случай помог. Бегал, скрывался в камышах, как зверь… Забрел на огонек — ну и… Словом, мир не без добрых людей, как у нас кажуть. И вот прижился. На родину и не тянуло. Все тут нашел: и дом, и семью… Что же мы так?.. Для таковского разговору можно найти место более подходящее. Не побрезгуйте, заскочите в свободный вечерок. На житье-бытье глянете… Никак, третий месяц бок о бок ломаем. А?
Из клубов дыма — опять вопрос:
— Вы в чудо верите, господин Качура?
— В чудо?
— Да. Открылась бы сейчас вот эта дверь и вошел… пан Терновский, а?
Беспокойно задвигался Илья в кресле. Пересилив себя, улыбнулся криво:
— Шуткуете, господин комендант. С того света у нас не ворочаются.
— О! Вы к тому же и закоренелый большевик, господин Качура.
Сошлись брови у Ильи.
— Зарубали его. Вот под Дубовкой, станица такая есть на Салу. На моих глазах.
— На ваших глазах, говорите?
В голосе коменданта больше удивления, чем интереса.
— Ну да… До самого последку не расставались. А срубал его тоже станичный… Беркут. Муж этой самой… учительницы. Теперь он ого! Четыре шпалы… Не то ромб. Шишка у большевиков заметная.
Мягко, мелодично запел телефон. Комендант поднес к уху трубку; отвечая что-то по-своему, свободной рукой выдвигал по очереди ящики стола. Из нижнего достал синюю папку, развязал шелковые тесемки.
Глаза у Ильи округлились — угадал свой «земельный проект». По голосу и выражению видимой части лица коменданта догадался, что он говорит с каким-то высоким чином. «Наверно, с Зимниками», — подумал, впервые в жизни досадуя, что не понимает чужую речь.
Опуская трубку, комендант удивился:
— Покойник, выходит… Гм. Потряс папкой, погасла усмешка.
— Я познакомился с этим… вашим… э-э…. «земельным проектом». Бургомистра уже вызывал… Вы не поняли, господин Качура, германский «новый порядок в Европе». Землю делить и раздавать русским крестьянам мы не будем. Единственный ее хозяин — немцы. Великая нация! Русские… обязаны работать на ней. Только работать.
Начальник полиции глазом не успел моргнуть, как комендант разорвал пополам их месячный коллективный «труд» и бросил в плетенную из чакана мусорницу. Сказал четко, размеренно:
— И впредь подателей подобных «проектов» буду выводить на площадь и снимать порты. Да, да. И еще… — А оконные переплеты отразились в черных стеклах очков. — Самоуправничаете, господин Качура. Вы держите под стражей два лучших дома в станице. Нагнали полный двор скота, лошадей. Не знаю, для какой цели… Еще раз повторяю: хозяин в станице я. Дома очистить. Один приготовить для проезжих господ офицеров. И другой — для немецких солдат. Скот и лошадей вернете колхозам… по хуторам. Откуда угоняли. Илья вытер папахой лоб.
— Надеюсь, вы меня поняли, господин Качура? Оттолкнувшись о подлокотники, комендант поднялся на ноги. Пыхтя сигарой, долго глядел в окно. Не поворачиваясь, приказал:
— Заложников арестуете сегодня ночью. Утром доложите. Десятым впишите… Качуру Леонида.
Выпала из рук Ильи папаха.
Глава тридцать четвертая
Весь день провалялся Ленька в саду на топчане. Из головы не выходил этот проклятый нож. Ладно бы, попался один он, а если угадал Никита кого-нибудь из братьев Долговых? В сотый раз строил догадки о том, что заставило его вернуть нож. И кто из полицаев о нём знает еще, кроме Никиты? «Отцу-то донес», — думал он. Мучила мысль, что никто из своих и не подозревает о случившемся. Как предупредить? Сбегать к Долговым рискованно: боялся за собой слежки. С нетерпением ждал вечера, когда вернется с дежурства Андрей. Уж к нему он проберется садами. Обидно до слез, что все так глупо кончилось.
Когда стемнело, сбегал к тетке Ганочке. Из огорода определил: Андрея нет. Попозднее еще побывал. Опять нет. Не являлись домой и отец с Никитой. Это успокаивало: либо совещаются, либо куда укатили.
Ужинали при лампе, поздно. Вдвоем с матерью. Ленька всячески не хотел показывать ей свою беду. Но уловив на себе ее тревожные взгляды, сказал, лишь бы не молчать:
— Долго что-то нету… наших. — И тут же поправился: — Ни батьки, ни Никишки.
— Нема… — отозвалась мать.
Отодвинула она порожнюю тарелку, прошла зачем-та к шкафчику. Оттуда уже, ни с того ни с сего, казалось бы, сообщила утренний разговор с мужем:
— Отец дом приглядел в станице. Переселяться будем.
— Какой дом?
— Нэкэвэдэвский вон. А в другом, где ране прокурор размещался, дядька Макар жить будет.
Анюта явно испытывала сына: что скажет?
— Поедем, что ж…
Безропотный ответ его испугал Анюту. Забыла, зачем и пришла к шкафчику. Гремела посудой, а сама едва сдерживалась, чтобы не разреветься. С утра, после встречи с Никитой у калитки, места она себе не находила. Хотела предупредить Леньку, но увидала в саду их с Никитой вместе, воздержалась, — вели разговор спокойно, по-мирному и разошлись. «О чем говорили?» — думала. Затеяла стирку, но все валилось из рук. Только и делала, что наблюдала за Ленькой, лежавшим в саду, да прислушивалась к воротам, со страхом ожидая мужа. Боялась: с чем он явится?
Вылез Ленька из-за стола. Утираясь полотенцем, спросил:
— А ты поедешь туда?
— А как же… Не одной же тут оставаться. Вы все едете… Чего усмехаешься?
— Я? — Ленька пожал плечами. Выходя, посоветовал: — Ты не держи их…
Спать он лег в доме. Отец с братом так и не пришли в эту ночь. Чуть свет влетела к ним соседка Марея. С новостью, как и всегда. В чулане еще накинулась на мать:
— Кума, слыхала?!
— Опять либо-чего?
— Страхи-то какие на белом свете! Всех под гребло!. От волнения Анюта не могла застегнуть юбку.
— Ну ты уж, Марея… завсегда, как с цепи срываешься.
— Гром бей, кума, всю станицу заарестовали! Немчуры понаехало-о, тьма-тьмущая! Всю ночь шастали по дворам, забирали. И Тимку, Чеботаря, и Фотея вон, кривого… А Еську? Ларешника. Да совсем с бабкой. Вишь, помешали старики.
Анюта вдруг почувствовала в ногах слабость. Присела на табурет.
— Батюшки…
— И все твой лютует, — Марея рубанула воздух рукой. — Над всеми верховодит!
Увидала, что кума ткнулась лицом в ладони, сбавила пыл.
— И-и, девка жалкая, слезами горю не поможешь. Не сокрушайся. Люди все видют: кто прав, кто виноват.
И совсем остыла Марея. Села на край сундука, при-горюнилась, завздыхала:
— Ох-хо-хо, горюшко-горе… Загнали наших мужиков… Ни слуху ни духу. И когда теперь вернутся, не знаю… Ишо на провесни, до немцев, мой все писал: «Не робей, Марея, дальше Дону ганса не пустим. Даем ему, зануде, прикурить». Дають. Сычас бы повидать его, а? Небось, дьявол щербатый, за Волгой. Штаны сушить наспроть солнушка. И ружжо, поди, бросил, первый бег. А то и вовсе… — зашмыгала носом, — карги иде нибудь и очи ясные его выклевали давно.
Отвернулась, разглядывала цветок на подоконнике.
— Кума, эт откудова такая герань у тебя? Выменяла небось на что, а?
Вытащила изо рта Анюта шпильки. Прикрепляя узел волос, ответила:
— Да бог с тобой… Сама же ты приносила отросток в жестяной баночке, забыла?
— Ты погля…
Марея заметно повеселела.
— Слухай, кума, расскажу тебе… Ту ишо вон ночь сон приснился мне. Голубь косматый… Бьется, бьется в оконушко, на кухню. Я к нему это. Гляжу сквозь стекло, а у него слезы… Как покатются, ну градом, и Гришиным го-лоском: «Ты чего ж, ай забыла?» Гром бей, кума! Про-кинулась я, а душа во мне… вот так-то во, вот так-то во… Колотится, спасу нема, ага. До самого свету проревела.
— Бьется, печалуется твой-то.
Посидели молча, повздыхали каждая о своем. Совсем собралась Марея уходить, вдруг вспомнила еще новость:
— А еще чутка слыхала, кума? Колхозов-то не будет. Кажный сам по себе теперь. Твой не болтал?
— Болтал. Начальство не больно… сопливое.
— Не скажи, кума, — усомнилась соседка.
В чулане загремело. Послышался мужской простуженный кашель, топот ног.
— Девка жалкая, твой!..
Соседка, отпрянув от двери, прижалась к стенке, со страху закрыла глаза.
Вошел Илья. Тяжелым, насупленным взглядом оглядел обеих женщин. Как был, в шинели, с грязными сапогами, тяжело протопал в горницу. Соседка, что-то шепча губами, выкатилась в чулан. Анюта, не зная, что ей де-лать, тоже направилась вслед за ней, но из горницы — голос муж