а:
— Анют…
Робко стала в дверях, комкая завеску. Стащил Илья с головы папаху, напялил на колено. С трудом разжал белые, спекшиеся губы:
— Сыворотки… дай.
Она не тронулась с места.
С удивлением поднял Илья утомленные глаза:
— Оглохла?
— Нема сыворотки. Поросенку вылила надышнюю. А свежую… не откидала еще.
— Та хоть черта собачьего! Глотку промочить… Горить все!
Рванул Илья ворот, косоротясь, повел натужно шеей, будто хотел освободиться от чьей-то цепкой руки, сдавившей ему горло.
У Анюты жалость какая-то ворохнулась к нему:
— На кухню вон… ступай. Оладьи зараз жарить зачну.
— Гм, оладьи…
Усталым движением Илья пригладил сбитые папахой в комки волосы, полез в карман. Не глядя на жену, разминал сигарету.
— Леньку кликни…
Ждала этого, но ответа не приготовила. Разводила руками, немо уставившись на мужа.
— Язык отнялся?!
Ленька, отстранив мать, занял ее место в дверях. Вскочил он с кровати, еще только вошел отец. Прислушиваясь к их разговору, подумал: «Нет, не за мной…» Все равно не хотелось встречаться. Решил выпрыгнуть в окно. Открыл створку. Полицаи во дворе!
— Голос не повышай. Илья поднял глаза на сына:
— Достукался?
Кивнул жене: оставь. Подождал, пока захлопнулась за ней чуланная дверь, поднялся на ноги. К сыну подошел вплотную. Вынув изо рта неприкуренную сигаретку, опросил глухо:.
— Кто часового убил, а? Кажи, как батьке…
— Гм, «батька»…
— Не оскаляйся! Гестаповцы тут… Долго с вашим братом они не шамаркають.
Помолчал, катая на заросших щеках желваки. И не предложил, а потребовал сдавленным до шипения голосом:
— Выкажи всех… Отпустють. Иначе…
Никогда еще не было Леньке таким ненавистным лицо отца. Ни кровинки в нем, серое, мятое; изрезанный глубокими кривыми морщинами лоб и глаза… пустые, бесцветные; если бы не красные набрякшие веки и черные провалы вокруг, они бы совсем, как и губы, терялись на лице.
— Ну?! — Илья не выдержал молчания. Ленька опять усмехнулся:
— Повесишь?
— Не скалься, чуешь? Добром кажу. Мать вон бьется…
Услыхал Ленька плач в чулане. К горлу подступила злость. Застегивая пуговицы на куртке, сказал:
— Уводи живее…
Дрожа ли у Ильи руки, но прикурил. Пряча зажигалку в карман, смоктал сигарету, чтобы не потухла. Убедившись, что взялась лором крепко, вытащил изо рта. Задохнулся дымом.
— Укажи… на кого-нибудь… Все одно решку всем наведуть. А ты жить будешь. Ну?!
Промахнулся Ленька: целил плевком в глаза, а попал на скулу.
Вытираясь рукавом шинели, Илья не спускал суженных глаз с сына. Теперь они у него ожили и обрели зеленовато-ядовитый цвет. Черные огоньки зрачков то вспыхивали, то гасли. Ни слова больше не молвил. Вышел на крыльцо: полицаи бросились в дом.
— Не дам! Изверги! Душегубы!
Анюта распялась в дверях. Ее отпихнули. На ступеньках крыльца споткнулась, упала. Так и пошла на коленях по песчаной дорожке, не видя ничего за слезами.
— Сынок… кровинушка моя.
Глава тридцать пятая
Вышел Мишка к обрыву со скрипкой.
Солнце уже встало; туман осел с яров к камышам, прижался к воде. Желтые полуоблетевшие сады стояли непривычно притихшие, безголосые. В камышах, за коленом, скрипела и перетирала что-то коростель, к мосту, слышно, спускалась возилка.
Горка был уже тут. Сидел он, свесив босые ноги с обрыва, кидал в туман кусочки глины. Прибежал он еще до восхода. Заглянул мельком в терны, убедился: могилка Веры цела и невредима. Ночью вдруг пришла мысль: если уж теперь нельзя поставить памятник, то притащить на могилку хоть камень. Вырубить на нем какие-нибудь хорошие слова. Вспомнил, такой камень есть у Мишки под воротами. Если бабка Быстриха воспротивится, то можно привезти на тачке от колхозной кузни, из Нахаловки. Вот слова придумать…
С Мишкой сразу своими мыслями не поделился. Исподлобья глядел — изучал настроение. (Вчера он был злой.) Обрадовался, когда тот подмигнул: какие, мол, новости?
— На краянских хлопцев грешат, нахаловских. Мишка повесил скрипку на сучок тополя:
— А как там Вася?
— Дядя Вася? Лежит. Рану натрудил. Сказывает, обойдется…
Мишка отвалил пудовую глыбу от обрыва, с уханьем пустил вниз. Попала в родник — зеленые брызги встали фонтаном.
— Ты, гля, достало! — вскочил Горка. — Миш, знаешь… Что, ежели камень притащить… на могилку, вместо памятника пока, а? А то когда это наши вернутся… И слова зубилом выдолбим. Послушай, придумал я…
Не договорил, увидав кислую усмешку на его лице. Глядел он на синюю полоску Озерской лесопосадки. Горка совсем было потерял надежду, но тот повернулся к нему и сказал:
— А камень, пожалуй, можно… Вместо плиты. И вырубить…
За садами, в чьем-то дворе, послышался истошный женский крик.
— Тетка Анютка! Качуровых…
Сорвался Горка, как ошпаренный, пропал за деревьями.
Постоял Мишка, прислушиваясь к лаю собак в проулке, хотел тоже бежать, но Горка вернулся. Встревоженный, побледневший.
— Леньку… повели… Руки назад… связанные… И немцы… и полицаи…
— Немцы?!
Снял Мишка скрипку с сучка; вертел ее в руках, не знал, куда деть. «За что же его? За взрыв? За часового? Подумали, что они…»
— Одного? — спросил он.
— Вроде…
— А у Ивиных не были?
— Да не… Галки же самой все нету дома. Дед Ива ходит там по двору, кашляет.
Мишка был уверен, что Галка в Зимниках, у Скибы. «Предупредить бы. деда Иву, может, вернется она ночью…»
Горка кашлянул в кулак, указывая глазами. По бурьянам пробирался Макар, его отец. Чертыхаясь, отряхивал папахой со штанов репьи.
— Эка, черт, липучая, как собака… Не отдерешь, Не здороваясь, спросил:
— Граете?
Со скрипки поднял глаза на тополь: будто век его не видал:
— Ишь, тополь… то и гляди, повалится, у самой кручи…
Потолкал рукой, пробуя, крепко ли стоит.
— Ты, Егор, ступай, побегай.
— Ноги казенные… бегать тебе?
— Эка ерш, — осерчал отец. — Ступай, тебе велено… Отходил Горка задом; возле качуринского спуска остановился. Глядел за речку, на Панский сад, а ухо наставил к тополю, — хотелось знать, что за дело у отца к Мишке. Догадывался: разговор будет о Леньке.
Насунул Макар до бровей папаху, начал с подходом:
— Тут, парень, дело какое… Небось слыхал, Леньку-то нашего… заграбали?
— Ну и что?
— Да оно ить… Дружки вы…
Макар уминал тощий, впалый живот, а по блуждающим глазам было видно, что он не знал, с какого бока приступить. Отмахнулся отчаянно: была не была.
— Думка такая, подсобить чем… Наведуть решку ему, как пить дать… Леньке. На руку скоры они. — Глянул Мишке в глаза предупредил: — Ты, парень, не подумай худого чего… Ай чужой он мне? Мать волосья на себе там рвет. Вызволить бы, а там… Сховаем куда-нибудь. На хутор отпровадим.
— За что его взяли?
— Ты будто и не знаешь…
Не спеша сворачивал цигарку, — самое главное высказал. Протянул кисет; удивился отказу.
— Не потребляешь?
Мишке было приятно, что дядька Макар не поверил, будто он не знает… Обрадовало и само предложение — освободить друга.
— И Ленька… тоже не курил, — дрогнувшим голосом сказал Макар. Прикурил, ни с того ни с сего, казалось, ударился в воспоминания: — Мы с батькой твоим парубковали… Беркутом. И повоевать довелось. Лихой рубака. Мой родитель, Ленькин дед вот, да и Егора, в коноводах при нем состоял…
Скрипуче закашлял, содрогаясь всем костлявым телом. Утер папахой глаза, осипшим голосом досказал:
— Давно не видал его… Глянуть бы…
— Немцев много в станице? — опросил Мишка, когда малость отдышался.
— Да оно ить… Десятка два солдатни одной. На машинах, с овчарками. Один важный, в очках, штаны с лампасами. И в крестах весь, как кобель в репьяхах. Наш в струнку перед ним, комендант. В нэкэвэдэвских домах остановились.
— Гестаповцы?
— Во, во, они самые. Жандармерия ихняя.
Макар тревожно и в то же время с надеждой заглянул Мишке в глаза.
— Ну, парень? Вместе были… дружки… Оказать подмогу какую вам… Скажем, с оружия что… Раздобуду. Полон амбар всякой всячины. Хочь возилку.
Как из-под земли вырос Горка.
— Немец… Переводчик. По-над яром вон… Макар заторопился:
— Решай. Я надбегу вскорости. Да, гляди, этой же ночью… Прогадать можем…
Нахлобучивая папаху, Макар проворно скрылся в садах. Горка прыгнул в яр.
За кустарником показалась высокая орластая фуражка. Мишка растерялся. Положил на бурьян скрипку, освобождая для чего-то руки. «Может, попросить… поможет?.. — влезла вдруг в голову мысль. Тут же отклонил ее: — Гм, хорош «помощник». Обозлился на себя и за эту нелепую мысль, и за внезапную дрожь в коленях. Всунул сжатые кулаки в карманы, попрочнее уперся ногами в землю.
Подходил Вальтер с едва заметной улыбкой — не скрывал, что шел к нему. Поздоровался почтительно, с поклоном, но руки не подал.
— Заходил к вам. Там бабушка… Говорит, ушел со скрипкой. Я подумал правильно…
Увидал на земле скрипку, поднял.
— Это нехорошо. Роса, отсыреет…
Провел смычком раз, другой. Проиграл что-то очень знакомое; не снимая скрипку с плеча, спросил:
— Не знаешь? А это?
Мелодия совсем неизвестная. Почувствовал Мишка стыд — не может утвердительно ответить и на этот раз. Вытащил руки из карманов; слушал, силясь уловить хоть что-нибудь знакомое.
— Мое… — пояснил Вальтер, опуская смычок. — Дома еще писал… Пробую… Я учился в академии. Война вот… Мать пианистка у меня. Ей так хотелось, чтобы я стал музыкантом. Не дождалась…
Видел Мишка, как пропадал румянец на его скулах, мокрели глаза. И у самого защемило внутри. Жалостлив он по своей натуре, не мог видеть крови и чужих слез. Отвернулся, провожая взглядом стаю ворон. Птицы давно обогнули сады, правясь к Панскому саду, а он все глядел, не покажутся ли они снова.
— Мама умерла моя, — продолжал Вальтер. — И рухнуло все… Как она ненавидела эти марши!.. Только после смерти ее отец забрал меня из академии и перевел к себе в военную школу. Сбылась его мечта-Мишка мрачно глядел на очистившийся от тумана плес; старался понять причину, побудившую Вальтера все это рассказывать ему. Зачем? Что кроется за этим? Хотя чувствовал: навряд ли тут подвох.