— Он много разговаривал о России. Тоска сосала его. Знали мы, что в России осталось у него имение, земля… жена, сын. Он верил, что вернется- еще сюда, жил этим… — Вальтер с силой — провел смычком по струнам. — В детстве мальчишки мне проходу не давали: «Рус, рус». Меня это огорчало страшно, и я не хотел говорить по-русски. Отец с ремнем заставлял повторять за ним: «Плуг, земля, дворянин, имение…» И если бы не мама… Она собирала русские книги. Мы читали с ней вместе… Ей нравилась русская музыка… Чайковский, Рахманинов… Глинка… И мне захотелось посмотреть, какая она, Россия? И посмотрел вот…
Мишка покосился на него:
— Какая же она?
— Не знаю… Но не та, какой представлял. Другая она… И люди другие…
Вальтер склонился над скрипкой. Играл то бурно, то певуче-тоскливо, часто останавливался, подбирая мелодию. Опустил смычок, сознался:
— Мысли пока… Здесь уже пишу.
Взял под мышку скрипку; прикуривая от зажигалки, заговорил совсем о другом:
— У отца фотография хранится. Пожелтела, истрепалась уже… Он выводит мать твою из собора. В подвенечном наряде она…
Лицо его помрачнело. Отваливая носком блестящего сапога кусочки земли от яра, высказался откровенно:
— Вы не успели за Волгу… Вы уходите. Совсем из станицы.
Горячая краска стыда залила Мишке щеки. Грыз губу, не смея поднять на немца глаз. Вальтер хрустнул пальцами.
— Гестапо здесь…
Откуда-то с Терновского бугра налетел гулящий ветер. Зашелестели неспокойно на тополе листья, забились. И тотчас смолкло; в воздухе, вырванные из семьи, беспомощно трепыхались листья. Сияя бронзой на солн-це, они медленно опадали; одни ложились на холодную гладь плеса, выправлялись, приобретая более яркую, свежую окраску, других поток унес с собой далеко за Сал.
Придерживая рукой фуражку, Вальтер следил за оторванными листьями. Поймав на себе Мишкин прищуренный взгляд, сообщил:
— Ночью арестовали заложников. За часового… Мишка облизал пересохшие губы.
— Ну и… что будет им?
— Расстреляют. Если не найдут виновника… — Вальтер посмотрел на часы. — Тороплюсь.
Мишка незряче глядел ему в спину.
Барон Гросс вынул изо рта сигару. Круглый птичий глаз, увеличенный стеклом монокля, не моргая уставился коменданту в переносицу.
— Фюрер не забывает э-э… верной службы, но он не забывает и другого… Учтите, хауптман.
И опять долгое нудное молчание. Нет сил больше у пана Терновского стоять навытяжку — ныла поясница, рябило в глазах; шелковая нижняя рубаха прилипла к лопаткам. Боялся не только повести плечом, но и глотнуть накопившуюся слюну.
Барон сидел в его кресле. Худой, длинный как жердь, с лысым неровным черепом и граненым подбородком. Когда смыкал рот, то синие шершавые полоски губ пропадали на лице.
— Русские усиленно интересуются… э-э… аэродромом. Вот что предпримут они — диверсию или вызовут авиацию? Это крупный аэродром. От его сохранности… э-э… зависит в какой-то части судьба Шестой армии. Да и ваша… э-э… судьба, личная, господин комендант. Помнится, родина ваша это, Сальские степи?
— Так точно, господин генерал.
— М-да…
Сомкнул рот барон. Руку с сигарой поставил локтем на кресло.
По коридору — топот ног, окрики. Резко открылась дверь. На пороге — Мишка Беркутов. Даже дым от сигары не дернулся у барона. Только моноклем повел. Комендант, изогнувшись, схватился за кобуру.
Мишка подпер собою дверь — боялся впустить преследователя, баварца. Услыхал, что шаги его оборвались в приемной, шумно выдохнул. Рукавом мазнул по вспотевшему лицу, выговорил:
— Я убил… часового.
Барон вскинул граненый подбородок.
Глава тридцать шестая
Сутки уже длится допрос Мишки Беркутова. Допрашивал оберет Браун, тонкий мастер и знаток этих дел. Принимал участие и начальник полиции. Комендант побывал там вчера днем, а ночью не пошел, сослался на недомогание. Наутро вызвал к себе Качуру.
— А-а, господин Качура, — встретил его приветливо. — Ну, успехи?
— Так же… молчит, — ответил Илья и опустил глаза.
— Гм, а оберет Браун?
— Плюнул.
— О! Непохоже на него. А сам Беркут?..
— Та живой…
Илья вертел серебристую каракулевую папаху, не решаясь первым заговорить о заложниках. Время бы выпустить их: виновник есть. Тянет комендант. Чего ждет? Неспокойно на душе у Ильи.
Подошел комендант к столу, пошвырял какие-то бумажки.
— Что ж… Пожалуй, пригласим и дружка его… Гляди, укажет хоть могилу.
Подступило что-то к горлу Илье, не продохнуть. Ослабил ворот, откашлялся. Комендант будто не замечал его состояния. Перерывая бумажки, уточнил:
— Качуру Леонида я имею в виду.
— Господин комендант… Сын…
— Гм, какой же он сын? Плюнуть в морду отцу. Только в России встретишь такое…
— Баба с ума рехнулась… Христом богом молю, смилуйтесь… Век буду помнить…
Подломились у Ильи ноги. Глухо стукнулись об ковер коленные чашечки. Поплыло все в глазах, кругами, кругами… Голубое, зеленое, красное…
Пан Терновский, сдернув с носа очки, брезгливо и в то же время сожалеюче глядел на мокрое от слез лицо коленопреклоненного гильфполицая, качал головой:
— Эх, Илько, Илько… Сдал ты. Годы берут свое… А было время… детей грудных в капусту крошил. Руки не дрожали. Поповскую коммуну не забыл, а?
Илья вскинул руку с зажатой папахой, будто защищался от удара. Моргал часто, сгоняя слезы. Сперва вспомнил голос, а прояснилось в глазах, угадал и лицо…
— Гм, а я тебя сразу узнал. — Комендант вертел в руке очки. — Еще когда ты распинался на площади, приветствовал Гитлера-освободителя.
— Ваше бла…благородие?
— Встань. На моем месте… тебе первая петля в станице. Бросил, сволочь, ускакал. Видишь, шрамом отделался!
Пан Терновский скривил презрительно рот, отдергивая за спину руки, к которым потянулся было Илько.
— Поднимись!
Тяжело, с помощью рук встал на ноги Илья Качура; пятясь, уперся спиной в дверь, зашарил позади себя — искал круглую кнопку от английского замка.
Когда защелкнулась за начальником полиции дверь, лан Терновский дал волю злой радости: «Я заставлю тебя, подлеца… своими руками… сына! Расплатился! Сполна расплатился… Дорого обошлось… Полжизни, пожалуй… Нет, больше! А — вернул. Вернул поручик Терновский! Все вернул!..»
Совершенно обессиленный, разбросался в кресле. Придерживая рукой разошедшееся сердце, положил под язык пилюлю. Успокоившись, потянулся к телефонной трубке, велел немедленно отпустить заложников.
— В шею гоните… И Качуру! Всех до одного! Растратил пан Терновский злость. Поэтому, когда ему сообщили, что в приемной мадам Беркутова, первой мыслью было не принять. Но тут же раздумал.
Любовь Ивановна в том же черном платье, в каком она являлась уже в этот кабинет. Бледная, тихая, с су-жими строгими глазами и плотно сжатым ртом. Мягкие пепельные волосы аккуратно свергнуты в валик. Комендант вышел к ней, предложил кресло.
— Я ждал тебя…
Она села. Попросила тихо, едва слышно:
— Сына… повидать.
Часто-часто запыхтел пан Терновский сигарой. Покачивался, мотал головой, безнадежно, убито.
— Судьба, Любаша…
Любовь Ивановна подняла на него глаза.
— Ради бога… Павел.
Давно ли забытое имя, которое она вспомнила и так мягко, как бывало, произнесла, или подействовала другая какая причина, но пан Терновский сдался. Схватил; сперва телефоннную трубку, потом повесил ее и пошел сам.
Ткнулась Любовь Ивановна в подлокотник кресла, на руки. Пылающим лбом ощутила гладкий холодок кожи. Не плакала, а вздрагивала изредка — слезы выплакала раньше. Мало-помалу успокоилась. «Не реветь, — наставляла себя. — Расстроишь и его…» Вечером забегала Галка Ивина, соседка. Она и рассказала, не скрывая, что Мишку на допросах бьют. А нынче пришла вот сама. И не знала толком, проститься ли, подбодрить или еще чего… «Нет, нет, только не просить пощады…»
Долго ли просидела так, она не помнит. Почувствовала, заныла поясница от неудобного положения. Подняла голову, в глазах — светлячки. Встряхнулась. Светлячки пропали. И сразу увидела сына. Даже боль про-бежала в корнях волос. Грязная, в каких-то мокрых ржавых подтеках рубаха его четко выделялась на фоне голубой бархатной портьеры. Успела сообразить: за портьерой скрыта дверь, в которую провели сына. И не провели, а неслышно втолкнули. Странным показалось, что он стоит совсем без движения, похоже как замер у обрыва… Згляделась в лицо, ойкнула.
Мишка вздрогнул, повернулся на звук:
— Мама?!
Выставил руки, шагнул и наткнулся на пустое кресло. Она подскочила, вывела из тесноты. Всем телом прилипла к нему.
— Боже мой, сынок, — шептала, сраженная страшной догадкой.
Мишка ощупывал ее плечи, голову, терся щекой об тугой, пахнущий мылом валик волос.
— Я вижу, мама… Что ты… Больно смотреть… Свет режет. Лампочка, что ли, без абажура?
Дотронулся пальцами до глаз, вздрогнул от боли, замер.
— Нет, нет, ничего… Пройдет. Спал я… И меня подняли… Я и тебя вижу… На тебе белое платье… Помнишь, а нем ты была на папином дне рождения? Во Львове еще…
Любовь Ивановна со страхом оглядела свое черное платье. Сжалась вся, норовила зайти ему вбок.
Радоваться бы пану Терновскому. Но нет ее, полной радости. Огорчает сын. Неладное творится с ним. Понимал смутно, дело не только в смерти пани Веры…
На днях между ними произошла первая открытая стычка. Вальтер подал рапорт — просился на фронт. За обедом отец накричал на него. Выскочил тот из-за стола. До полудня пропадал где-то. Нынче отказался вести протокол допроса. Барон Гросс промолчал, но выразительно пожевал губами…
Вбежал Вальтер к себе в комнату, закурил. Вслед за ним вошел и отец. Не отпуская дверной ручки, глядел сурово.
— Мальчишка!
Знал, что криком и угрозами не возьмешь. Опустился в кресло, устало вытянул ноги в блестящих форменных сапогах. Попросил сигарету. Выпустив дым к потолку, проговорил совсем уже спокойно:
— Нервы, мой мальчик, нервы.