Вечером, сдав Воронку дежурство, он вышел за ворота полиции. Стоял в раздумье, не зная, куда пойти. Из парка окликнул брательник, Горка Денисов. Подумал, явился тот, как и обычно, выпросить что-нибудь. Встретил насмешливо:
— Чего еще тебе? Пушку?
— Да не…
Горка, косоротясь, долго копался в единственном кармане.
— Ага, во… Тетенька одна с Нахаловки велела передать… Тебе.
Разглаживал Никита на ладони клочок газетной бумаги, а самого била горячая дрожь. Так и есть, она, Татьяна! Если у него, Никиты, выпадет время, пусть придет. Стемнеет, она выйдет за калитку.
Увидал издали темный силуэт, прижатый к плетню. Подходил развязно, хотя дрожь в середке не унялась. До этого заговаривал и сам с ней. Разговор, правда, никчемный, пустой. Главную, наступательную линию вела Картавка. Но сводне на прямое предложение она отрубила: «Не продаюсь. А полюбится кто, сама позову». Ответ этот Картавка, конечно, скрыла от Никиты, но он дошел до него стороной. Поэтому записка ее сейчас ошеломила парня. Но гонор ломать не хотелось. Поздоровался учтиво, с легким поклоном.
— А я думала, вы не придете нынче. Вышла так… на всякий случай.
— Время указало… Дежурство сдал как раз… Никита, передвинув кобуру ближе на живот, стал в свою излюбленную позу: левую руку — в бок, а правую ногу отставил. Выстукивал ею. Не приглашая, Татьяна тихо пошла по проулку. Ступала в пыль робко, как в холодную воду. Головы не поднимала. Никита старался идти рядом. Со стыдом почувствовал: пыл, с которым он бежал в Нахаловку, у него пропал. Да и слова куда-то все подевались. О чём говорить? Если в пьяной компании знал, как себя вести с игривой соседкой, то тут растерялся. Не только языку, рукам не находил применения. Вспомнил, есть сигареты. Пока прикуривал, разговор начала Татьяна:
— Расскажите что-нибудь…
— О чем же?
— Мало о чем… У парней всегда есть что-нибудь интересное.
Никита осмелел. Взял легонько ее за локоть, рука подалась.
— На днях, да позавчера, ловили мы тут у вас в Нахаловке диверсанта. Может, слыхали? Вот где было…
Вдруг Никита почувствовал: его ухватили за полу телогрейки. Машинально лапнул кобуру, но там уже чья-то рука. Крутнулся: Сенька Чубарь!
— Не шуми, — посоветовал тот в самое ухо.
Заныло под ложечкой. Ломал свободной рукой опорожненную кобуру (за другую его крепко держал Сенька), но беду чуял еще смутно. Думал, шутка. Выросли по бокам еще двое. «Ленька!» — угадал в одном. Сердце учащенно заколотилось — от страха или от надежды? Угадал в третьем Молчуна, пал духом.
— Барышня тут ни к чему, — сердито сказал Сенька.
Татьяна торопливо зашагала обратно. Белый пыльный след оставался за ней над дорогой. В спину смотрели ей все, пока не пропала в проулке.
Только теперь Никита разглядел, что они за Нахаловкой. Неподалеку горбом выпирала скирда не то крыша сарая; за канавой щетинился садочек. Хат ни одной не видать. А в конце огорода пастью чернела степь-Дикая тоска сдавила его! Хватил ртом воздух, хотел заорать. Молчун успел сунуть ему под бок кулак. Крутнул Сенька руку, предупредил:
— Потерпи…
Сделав рукой знак, Ленька направился в степь. Намеренно убыстряя шаги, чтобы брат, опомнившись, не стал вымаливать пощады. Хотелось скорее зачитать приговор.
С прошлой ночи в Леньке все будто завязалось в тугой узел. Весь нынешний день провел со сцепленными зубами. Не ел, не разговаривал. В полдень Молчун прислал с Гринькой весть, что с агрономшей улажено: она черкнет Никите и выйдет к плетню. Постарается выманить его из Нахаловки. Беда, некого послать с запиской. Карась готов, но боязно — Никита может учуять подвох.
Леньке пришлось разжать челюсти:
— Горку вон…
До вечера успел переписать не один раз приговор. Перечислил все его злодеяния. Гнал упорно всякие мысли, какие могли бы облегчить вину предателю. Чуть заглядится, а они — вот… То ему Никита вправляет за са-раем руку, вывихнутую в плече; то вытаскивает в Салу из проталины; то вдвоем они катают бабу из снега… А в голову стучит: Федька! Вера! Мишка! Андрей… До боли стискиваются зубы…
Сдерживая злые слезы, убыстрял Ленька шаг. «Скорее бы прочитать приговор…» — жгла неотвязная мысль. И вдруг он понял: тяжесть, давившая его весь день, была чувством недоверия к себе — хватит ли духу исполнить приговор? Потому и торопился прочесть его вслух, при свидетелях, это придаст ему сил.
Сунул с досадой в карман ватника фонарик, остановился. Задышал ровнее, глубже. Солоноватый илистый ветерок от речки успокоил.
Обогнули огород, вышли к Салу. Место глухое, ямистое: летом здесь нахаловцы добывают желтую глину на обмазку хат и кухонь. Давнишние ямы поросли бурьяном, а свежие мрачно чернели. Остановились у обрыва. Сенька и Молчун отпустили Никите руки, но не отошли от него. Ленька, осветив фонариком, стал читать.
Смысл Никита не понимал. Последнее слово вывело из какого-то дурмана: «расстрел».
— Ленька… брат!
Вцепился судорожно в протянутую к нему Сенькой руку, но отшатнулся, дотронувшись до чего-то холодного… Едва не сорвался в яму. Молчун подхватил, опять дал под ребра: порядка не знаешь.
Пистолет у Сеньки заел. Жал до боли в пальце на спусковой крючок, дергал что-то другой рукой. Пока возился, Никита пришел в себя:
— Ребята… Честное комсомольское… Все сделаю, приказывайте… Жить, жить хочу! Мама!!
Обрывая пуговицы на телогрейке, упал. Катался по бурьяну, выл дурным голосом.
Ленька вырвал у Сеньки пистолет, сдвинул кнопку предохранителя.
— На колени! — приказал шепотом.
Никита затих.
Тоскливо отозвался в ярах одинокий выстрел.
Глава сорок первая
В Кравцах Ленька остановился у Паньки Гниды. Сыну гильфполицая перебыть проездом день-другой, пока высохнет дорога, у полицейского вполне дозволительно. Гнида за честь примет, у хуторян не возникнут кривотолки. Кроме дождя, был и еще мотив задержаться в хуторе. Не делал и из него тайны Ленька, высказался при удобном случае.
Сидели с Панькой в горнице. Полицая интересовали станичные новости. Наслышанный разных слухов, глядел в рот очевидцу. Младший Качура видал все своими глазами.
— Ты скажи, гадство, — изумлялся Панька, скаля обкуренные зубы. — Вот наша работенка! Ну, а как же, как же Степка Жеребко? Ужли в пузо ему прям, а? Ловка-ач, стерва… И — в окно, говоришь?
— Какой день вот ищем… Всю станицу кверху ногами поставили. Упустили, словом… В руках был. Он же оказался и Скибой.
У Паньки сошла усмешка с круглощекого обветренного лица.
— Во сука… Об нем и у нас по хутору трезвон идет. Листовки подбирали в канавах. Жгите, мол, к едрене-фене хлеба, не давайте ни зернышка. Ага. И подпись: «Скиба». А у нас поля-то из-за чего погорели? Его штуки. Раз уж упустили, говоришь, теперь пойдет шастать.
— Найди его тут, — Ленька подбрасывал жару. — Камыши, балки… Зимой бы хоть можно запалить камыш…
Панька чесал подбритый затылок.
— Да…
Нагоняя на полицая больше страху, Ленька сообщил:
— Никишка-то наш пропал. Слыхал?
— Как пропал?
Ленька, ковыряя ногтем скатерть, разъяснил:
— Вчера еще… Сменился вечером с дежурства… Ночь и нынче полдня уже… Я выехал, его не было все. Бегают, ищут…
Паньку осенила догадка:
— Так, может, у бабы какой застрял? Отоспится в пуховиках и явится. Дело известное…
Ленька отошел к окну. Наблюдал, кривя губы, как напротив, через дорогу, пацан силился поднять с земли и подпереть палкой упавший плетень. Тяжесть явно не по нему, а тут еще мешает просторный, батьковекий, видать, картуз. Упираясь босыми ногами в грязь, поднимал мокрый угол плетня, а в это время картуз насовывался на глаза. Мотал хлопец головой, стараясь взбить на лоб его, но он от этого сползал еще ниже. И так и этак приноравливался. Нет, не обойтись без помощи рук. Бросал плетень наземь. И все начиналось сызнова.
У Леньки появилось желание выскочить помочь ему. Но тот догадался: сорвал с головы картуз, с остервенением набросился на плетень. И поднял! А еще больше поразило Леньку, что у парнишки оказались белые-белые волосы. На неприятном сером фоне мокрого дня они выделялись ярко и празднично. Тотчас предстал глазам сальский обрыв и белоголовый Никита в красной ру-башке…
Остановился Ленька у комода, заставленного фотокарточками и всякими безделушками. Попалась под руку половинка женского гребешка; с трудом раздирал перед зеркалом каштановые кольца волос. Боль, причиняемая гребешком, мало-помалу отогнала гнетущие воспоминания. Вглядываясь в свое лицо, удивился перемене в нем.
Не оборачиваясь, спросил:
— Панька, а как тут у вас поживает та… стриженая? Не сразу Панька сообразил, о ком идет речь, — свои одолевали думы. Поспешил высказать их:
— До нас он не сунется… Скиба. Аэродром, там охрана будь-будь…
Ленька сделал кислую гримасу:
— Ты все вон о чем… Я о стриженой спрашиваю, городской. Как ее… Аля, Аля.
Выпятил полицай губы, присвистнул:
— Я думал, и правда дождь загнал тебя до нас. Эге, парень… Она?
Не ответил Ленька. Но всем видом дал понять, что доля правды в его догадке есть.
— Опоздал. Альку просватали мы. За румына. Дело уже на мази.
Раскачиваясь на стуле, Панька подмигнул.
Без треска отламывались зубцы у гребешка. Ленька спохватился: смущенно вертел в руках костяной оголенный ободок. Положил его на комод, отряхнул ладони. Гадко на душе, будто в потемках дотронулся рукой до чего-то липкого…
К вечеру разведрилось. С бугра подувал сухой теплый ветерок, тучи сошлись за Салом. Неожиданно, перед самым заходом, выглянуло солнце.
Проснулся Ленька — сморил его сон после обеда, — Паньки дома не было. Прокричал на ухо глухой хозяйке: разомнусь, мол, после сна, погляжу хутор. Дорога затвердела, на бугорках даже каблуки не грузнут. «Если такая погода простоит ночь, то завтра и ехать можно…» — подумал с огорчением и впервые в жизни с такой ненавистью поглядел на солнце. А погодя уже шел и насвистывал бодро: п