ридумал. Если установится дорога, то пробыть у Паньки можно и завтрашний день. Возиться до вечера с велосипедом, будто неисправна передача. Солнце сядет — выехать в сторону Куберлеевского грейдера. Переждать в лесополосе, за хутором, и вернуться; лишь бы к одиннадцати быть в кравцовских садах.
Улочка привела на широкий, поросший полыном пустырь. Догадался: тут они играли в третьего лишнего. Около крыльца колхозного правления кучковались мужики. Узнал защитную фуфайку Паньки Гниды. Направился было к ним, но, доглядев, что они за спором не заметили его, свернул в разгороженный двор.
Вышел на главную хуторскую улицу. Улица тесная, кривая и глубокая, как ров. Курени на холмиках. Веснами и поздней осенью улица собирает со всех дворов дождевую воду. И теперь она — сплошная лужа. Ход только возле плетней. Цепляясь за колья, тащил Ленька на каждом ботинке по пуду грязи. Надоело идти на весу, хотел уже свернуть в проулок, чтобы выйти за огороды, на выгон. Вдруг полились звуки скрипки. Играли в угловом курене. Окинул взглядом двор. Возле сарая — крытый брезентом румынский фургон. В двух шагах, за дощатой калиткой — мальчишеская голова. Светлая, раскиданная небрежно челка и вздернутый нос показались странно знакомыми. Не успел подумать, что это она, Аля, а горячая краска залила ему щеки. Прошел так близко, что уловил ее не то вздох, не то смешок. Как на грех, поскользнулся, от рывка слетела с головы кубанка. Под-хватил уже на земле, не дав ей скатиться в лужу. А в спину — насмешливый голос:
— За плетень держитесь, пан Качура. Обмывался Ленька в мутной луже, а сам весь кипел от стыда и злости. Злился и на себя, и на «румынскую дворянку». Встряхивая мокрыми, покрасневшими кистями рук, сказал:
— Не помню вас, пани… Разве где… в Бухаресте встречались.
Дружнее сощурились в усмешке девичьи глаза, улыбнулся теперь и рот.
— Память у вас короткая.
Мял в руках Ленька кубанку. Лучше бы она обиделась — легче было повернуться и уйти.
Вывела парня из неловкого положения сама Аля:
— Я бы вас тогда не пожалела… Помните? Ленька дернул плечом.
— Да, да, — подтвердила девушка. — Ударила бы… Звуки скрипки оборвались. Аля мельком глянула на окна куреня. В тонком смуглом лице, во взгляде, в складке сжатого рта Ленька уловил досаду. Осмелел, спросил с явной издевкой:
— Кто там у вас… скрипит?
Дерзко встряхнула Аля выгоревшей челкой:
— Не нравится?
— Наоборот…
Выпятила Аля губу, сдула со лба светлый легкий клок, как это делают мальчишки, сказала с каким-то вызовом:.
— Жених мой играет. Полковник. Барон румынский. На крылечко вышел, гляньте…
Скосил Ленька глаза: у порога — тощий офицер в ярко-желтом мундире и таких же по цвету бриджах. Топтался на бурьянной подстилке, боясь шагнуть в грязь лакированными сапогами. Голенища длинные, с козырьками, прикрывавшими коленные чашечки. Голова маленькая, как у хищной степной птицы. Сходство придавал вислый нос- и гладко зализанные волосы цвета красной меди. Удивили Леньку на плече барона аксельбанты— позолоченные витые шнуры, какие в старое время носили царские офицеры.
Заметила Аля его удивление.
— Познакомить вас?
Не понял Ленька, дурачит она его или говорит всерьез. Переняв насупленный взгляд барона, поддел невесту:
— Румынскому пану… это чести не прибавит.
Аля громко засмеялась, встряхивая кокетливо головой, — явно хотела обратить внимание закордонного пришельца. Засосало нехорошо внутри у Леньки. Готов был уже сказать ей что-нибудь обидное, но в это время за садами загудел самолет. Гул усиливался, нарастал, заводили поочередно несколько машин. Задрав голову, Ленька ждал, когда они появятся в небе.
— Не увидите, — сказала Аля. — Они улетают далеко за бугор, низом, а там поднимаются. А возвратятся по темному. Каждый вечер вот так…
Рот раскрыл Ленька. Куда что девалось? Ни дерзости, ни насмешки, ни кокетства, которое только что больно задело его, ничего не было у нее в побледневшем лице. Одна тревога.
Всю ночь парень ворочался в жаркой, душной постели (спал в горнице, как почетный гость, на широкой кровати). Всяко думал об Але, но в конце концов утвердился в мысли, что все это наговоры на девушку. Ее вчерашний вздох и тревога на побледневшем лице…
С утра завозился с велосипедом. Панька уже где-то побывал. Вернулся навеселе — лицо бурое, довольное. Кивая на разобранное колесо, спросил:
— Поломался?
— Черт его знает… Обходится что-то передача. Почесывая в затылке, зашел Панька с другой стороны, подсел на корточки:
— А я думал позвать с собой тебя…
— Куда это?
Замялся полицай:
— Как же… Небось нонышний день большевики за Волгой пьянку соображают… Октябрьская, никак… Седьмое. А мы хуже их, что ли?
— Ты сообразил уже?
— Да Акиндей затянул до себе, атаман наш. Подсвинка заколол, так — на дутур… Это у калмыков — дутур. Требушку жрать, легкие, печенку и всякое такое… Словом, угощение.
Свернул цигарку. Отгонял от Леньки дым, напомнил:
— Так махнем, а? Тут недалече, за бугор. Впрягу в бедарку… А бабы там!..
Сразу Ленька прикинул: держать Паньку не следует, без него будет вольнее. Вздохнул притворно:
— Не искушай, сатана.
— Не, вправду, — приставал подвыпивший полицай.
Ленька развел измазанными в мазуте руками:
— Не могу. Вечером пойду, приглашала.
Недоверчиво покосился Панька:
— А румын?'
— Гм, румын…
Сорвалось это с языка и весь день мучило парня. Пьянствовать Панька уехал все-таки один. До вечера слонялся Ленька по дому, во дворе. За калитку не выходил. Собрав велосипед, помог матери Паньки нарубить сушняку. После обеда пробовал читать какую-то книжку без корки; пристраивал на шпагате ракетницу под стеганкой, вертелся перед зеркалом: не отдувается? То и дело подставлял к уху часы, вслушивался с тревогой: не остановились? Часы круглые, маленькие, с черным светящимся циферблатом. (Нашел их в коробке вместе с ракетницей. Там же был листок — план хутора Кравцова и аэродрома. Указано в нем и место, откуда давать сигнальные ракеты.) И неожиданно для себя решился… Удивилась Аля не то растерялась — приняла приглашение погулять молча…
Степным палом догорал день. Вспухшее побагровевшее солнце уже до половины погрузилось в стынувшую накипь облачков, пеной взбитую над правобережными кручами Сала. Не успело сесть солнце, а на востоке, в густеющей лазури, прорезался серпик луны, повыше над ним — робкая еще — моргала первая звездочка.
Неслышно ступала Аля по просохшей после вчерашнего дождя тропке. Тропка петляла по-над Салом. Ленька шагал сбоку, по бурьяну, чуть приотстав. Держался ближе к обрыву. Смелости хватило вызвать девушку на прогулку, а тут не знает, каким разговором ее занять. Молчала и Аля.
Оглядываясь, Ленька узнавал «объекты», которые помечены рукой Андрея на листочке. Конюшня вон, стоит отдельно от порядков хат, мельница еще дальше… А в той стороне, где хата Чубарей, синеют сады. Тянутся они вдоль берега Сала. За садами — аэродром. Из садов выходит сухая неглубокая отножина, заросшая терником и бурьяном. По этой отножине нужно выйти в тыл аэродрому. На гул самолетов выбросить три красные ракеты…
Аля остановилась, спросила с прищуром:
— Скажите… что надо от меня?
Не отвел Ленька глаз и не смутился. Что ж, ему просто хотелось увидать ее… Да и одному свободно разгуливать возле хутора безрассудно… Та давняя ночная встреча, когда они столкнулись лицом к лицу, врезалась в память… Представил насупленное Сенькино лицо. Помрачнело на душе. Проводил построжавшими глазами за бугор клинышек солнца, сказал:
— Не сердитесь, Аля.
Видал сбоку, как она хмурится, кусает губы…
— Почему вы не спрашиваете о Сеньке? — нарушил Ленька долгое молчание.
— Вы дружите с ним?
— Друзья.
Послышалось Леньке, или на самом деле она вздохнула с облегчением. Встряхнула светлой челкой, тихо сказала:
— Гляньте, гляньте, месяц! Солнце только село, а он уже вот… народился. И звездочка рядом…
— Их много уже, звезд. Вон и вон…
— Правда-Завороженная стояла Аля. Вдруг вспомнила:
— Смешной он, Сенька… Вбил в голову себе, что влюбился в меня.
Холодные мурашки пошли по телу Леньки. Пересилил себя, спросил:
— Почему… вбил?
Повела Аля плечом и совершенно серьезно удивилась:
— Разве могут мальчишки любить?
Не слова, может быть, а усмешка плотно сведенных губ ее уколола Леньку. Поправил из кармана под полою ракетницу, спросил:
— А умирать могут? Как, по-вашему?
— Кто?
— Ну, мальчишки…
Встретились глазами и смутились оба…
С тяжелым разбегом снимались бомбовозы. Так же, как и вчера, их было не видать за садами. Следил Ленька ухом, пока гул последнего не заглох в насупленной темноте, загородившей весь восточный край неба. «Еще не вернутся к одиннадцати», — подумал с тревогой. Сама того не подозревая, успокоила его Аля.
— Только шесть нынче пошло… Мало, — сказала она. — Их там больше тридцати. Горючего не навозятся. Склад, говорят, где-то взорвали… Теперь далеко возить.
Опять шли молча. Не скоро разговорились. Аля вспоминала. Ленька никогда не бывал в Ростове, но из ее слов, город сказочно залит солнцем и зеленью. Без пыли и грязи улицы. Проспекты широкие. В любом могли бы спокойно разместиться все хатки этого хуторка Кравцова. А людей вечерами на улицах — не протолкнешься. Одеты нарядно, празднично… Она, Аля, немного рисует. Если бы не балетная школа, в которую ходила, непременно бы поступила в художественное училище. Там у нее учится знакомый мальчик…
Обогнули хутор, вышли к садам. Было уже темно. Аля остановилась.
— Ну и забрели мы… Туда дальше нельзя: сады вот… Охрана, наверно…
— Какая там охрана…
— Тут же аэродром.
— Тише!
Глянул Ленька на часы, подсчитал светящиеся зеленым точки: без пятнадцати! Поймал девичью руку, сдавил крепко. Наклонился к самому уху:
— Подождите… Или лучше вот сюда…