Так за руку и увлек ее куда-то вниз, в балочку. Остановился возле кустов.
— Не бойтесь… Я скоро… И убежал.
Не успела Аля сообразить, что затевается, как услыхала гул самолетов. Гул то приближается, то удаляется, кружатся где-то поблизости. Странно, немцы уже вернулись давно… «Может, отставшие?..» — подумала. Гул вот уже, над головой… Над садами разлился красный свет. Ракеты! Одна, другая… третья…
Сидела Аля под кустами, уткнувшись подбородком в колени. Упал Ленька в бурьян, дышал часто.
— Живая… тут?
Аля приблизилась к его лицу. Вглядывалась в неузнаваемо освещенные пожаром глаза. Вдруг, всхлипнув, обхватила его голову и изо всей силы прижала к себе.
За садами разрасталось пламя. Горело уже в нескольких местах. Покрывая частый треск пулеметных патронов, оглушительно лопались баки с горючим, — столбы огня и искр кидались в раскаленное небо.
Завыла сирена. Аля вздрогнула. Освободился Ленька от ее рук, привстал. Тревога?.. Повел ухом: сверху не слыхать. Не сразу сообразил, на что Аля показывает куда-то назад в темноту:
— Гудит.
Сколько ни напрягал слух, за сиреной ничего не мог услышать. Жуткий вой ее стал глохнуть. Теперь ясно различался треск моторов. На земле. Аля дыхнула в самое ухо:
— За нами…
Шагах в пяти с ревом пролетел мотоцикл. Острой полоской света резанул кусты ивняка. Следом — другой. Помчались в хутор.
В садах послышался собачий лай. Леньку мгновенно оставило ликующее чувство. Сошла оторопь и от Алиных объятий. Схватил ее за руку. На бегу прикидывал: «Тут где-то балка раздваивается… Направо — Сал. К нему лучше…»
Бежали долго. За поворотом возле речки Аля вдруг ойкнула и присела, заводила по бурьяну руками.
— Чего ты?
— Шнурок… лопнул, — едва выговорила она.
Ленька на ощупь связал оборванные концы тряпочной завязки, сердито вытянул ее из балки. Аля притворно стонала.
— Ой, не могу…
От речного ветерка присмирела. Поправляла растрепавшиеся волосы, оглядывалась: где они?
— Ветряк… А там и общий двор.
— Может, обождем? Хутор кверху дном ставят…
— Нам-то что… Акиндей перед тобой шапку ломает, атаман. А полицай и вовсе… Гостишь у него. Разве штука эта… Вон в руке…
Ленька смущенно вертел ракетницу — с ней он давно должен был расстаться. Вышибло из головы… Ступил ближе к яру, швырнул в Сал.
Аля резко, всем телом кинулась, хотела удержать руку, слабо ахнув, успела обхватить его шею. Не моргая глядела снизу в глаза.
Дурману будто вдохнул Ленька. Пень пнем стоял. Руки хотя бы догадался подставить. Пристыженный, поправил кубанку, пошел следом. И не замечал обиду в ее приподнятых плечах и слегка вскинутой голове.
Погодя стал оправдываться:
— Отслужила… Чего же? Больше некому сигналить, не прилетят.
Аля не отзывалась.
Шли бездорожно, по бурьянам. Хутор околесили — пожар оказался перед глазами. Четко выделялась соломенная крыша конюшни. Уже подходили к крайней хате. Аля дернула его за полу:
— Под руку возьми…
Вспыхнуло у Леньки лицо, будто пощечин получил. Возле чьей-то хаты кучковалась молодежь. Аля сама взяла Леньку под руку, прижалась головой к плечу. Подошли.
Девчата сбились в сторонке, парни стояли на завалинке. Ослабевший огонь едва подсвечивал строгие, нахмуренные лица. Кто-то наклонился к ним, кивая на сады: видали, мол?
В другом конце хутора, где контора, лаяли собаки. На кого злобились? Ни моторов, ни людских голосов не слыхать.
Отошли, Аля шепнула:
— Тот, какой оглядывал, друг Сенькин… Васька Жук. С ним они спалили хлеб и сено.
Ухарски сдвинул Ленька кубанку, взял Алю повыше локтя. Подтолкнул легонько, но смело. Покорно пошла. Говорила с грустной усмешкой, не поднимая головы:
— Все тут косятся на меня… Из-за румына этого. Сватается, предлагает ехать с ним. А я смеюсь да на гитаре играю. Денщики огромные чемоданы раскрывают… Купить хочет. Вещи награбленные, наши — наряды из театров…
Расставались на вчерашнем месте, у плетня. Молчали. Попробовал было Ленька отшутиться:
— А жених твой… спит.
Аля подняла лицо. Не усмешка, а укор светился в ее глазах. Спросила:
— Может… пойду я?
Шевельнул Ленька неопределенно плечом. Глядел на разгоревшийся серпик луны. Скрипнула калитка — вздрогнул. Аля уже подбегала к крыльцу. Хотел крикнуть, но не посмел.
Глава сорок вторая
Влетел Илья в Кравцы как бешеный. Не остывший, стучал в конторе по столу кулаком, требуя ответа от атамана:
— Кто был в хуторе из чужих на этих днях?!
Акиндей ошалело хлопал цыганским глазом, разводил руками.
— Все нашенские, гляди… Чужих вроде из наблюдалось, господин начальник.
Выручил Панька Гнида. Щерился из-за спины атамана — не вышла одурь еще из головы от попойки в соседнем хуторке, — сказал:
— Дак есть из чужих… А пан Качура?
От шутки полицая у Ильи вздулись черные узлы на шее. Панька не растерялся, объяснил:
— Сын ваш, Ленька… С позавчерашнего гостюет у меня.
Вобрал Илья голову в плечи. Зло искривленные брови выпрямились, опали. Забегали глаза. Не угадывал лиц. Ближе к лампе стоял Воронок — узнал по малому росту да белой овчинной папахе. Опустил, по обыкновению, рожу свою. Кому-кому, а Воронку понятно, зачем «пан Качура» в эту ночь в Кравцах… Поправил Илья кобуру, повелел Паньке: — Веди.
Входил в курень с твердым намерением арестовать сына. Уверен был, что к ночному ракетчику он имел самое близкое отношение. Иначе зачем очутился тут, в Кравцах? Уехал в Ермаковку… Совсем вбок. Умышленно громко стучал в горнице сапогами. Наклонился к кровати. Волосы зашевелились под папахой… Анюта, ей-богу, Анюта, когда была еще в девках. Тугие завитушки волос, резкие брови и улыбка… Что у матери, что у сына— одна привычка улыбаться во сне. Всхрапнул Лень-ка, перекатывая по подушке голову. Как от горячего, отдернул Илья руку. Взял страх: проснется!..
На носках вышел в прихожку. Избегая совестливого взгляда Воронка, отдал приказ облазить все сальские камыши и яры окрест хутора. Велел забрать всех полицейских, отослал даже своего телохранителя, калмычонка Даржу…
Не гадал Илько Качура, что подступит пора расплачиваться за все черное, содеянное им, кровью своих детей. Чужую пускал лихо, бездумно, а свою отдавать невмоготу. Жесток был сердцем, тяжел на руку. Ненавидел люто «голь» — она по-своему распорядилась с обширным подворьем его батьки, петлюровского ката. Мать померла, сгинул где-то и родитель. Один на один остался Илько со своей ненавистью. Рубал слепо, направо и налево, вымещал злобу. А приперло к стенке, увернулся от честной смерти. Хватило духу жить. С годами пустил корни. Молодыми побегами пошла от него новая зелень…
Разбудила Леньку тишина. Сквозь сон слыхал скрип дверей, топот ног. В выдавленный кружок в окне влетел с улицы перестук колес, голоса. Пока стучало, скрипело, спал мирно, уютно. А угомонилось — заворочался неспокойно в душной перине и проснулся. «Сон», — подумал, не открывая глаз. Потянулся, зевнул сладко. Что-то светлое переполняло его до краев. Бывало, он просыпался с таким ощущением каждое утро. Радовала выбеленная стена кухоньки, яркое солнце в конце степи, мать в белой косынке… Вскакивал с постели с каким-то трепетным ожиданием: что принесет этот день?
Перелег на прохладный край подушки. Перед глазами яркие вспышки ракет… Выворачивающий душу вой сирены накрыт грохотом вздыбленной земли и огня… Улегся гул, погас пожар, а чувство радостного, светлого не покидало. Напротив, оно росло. Еще не осознал явственно… «Аля!»
Открыл глаза. За окнами — утро. По всему, в доме никого нет. В прихожке, слышно, стучали ходики. Покойно и на улице. Не мог больше лежать. Отбросил одеяло, вскочил. Хотелось скорее выйти из духоты на свежий воздух, глянуть при свете дня на лица людей, а особенно— Али… Нет, пойдет к ней сейчас, вечера ждать не будет, как думал ночью, засыпая…
Насвистывая марш из «Веселых ребят», вошел в прихожку. За столом — отец. Один. Подпирал голову руками. Свалянные клочки русых волос свешивались на лоб.
Таким жалким и измученным Ленька еще не видал его. Глаза, глаза-то! Дикая тоска выжгла из них не только грозный блеск, но и цвет — из серых, с зелеными искрами, они стали белесыми, будто их присыпали пылью.
Застонала под ним лавка. Рука пересунула по скатерке папаху и осталась лежать на ней. Безвольным, расслабленным голосом спросил:
— Брата… подевал куда?
Отвисла белая шершавая губа. Закусил. И отвернулся к окну.
Сошлось у Леньки все внутри, сознался:
— В ярах, за Нахаловкой…
Ага, проболтался! Как рукой сняло оторопь. До звона в ушах сомкнул зубы, насупился. Ожили сразу и руки: застегнул ворот, одернул полы.
Напрасны были все его приготовления. Глядя куда-то в окно, отец проговорил отвердевшим голосом:
— Из хутора паняй зараз же. Да в станицу не являйся.
Тучи, иссиня-черные, с острыми красными краями, по бугор отрезали небо от степи. Силком пробивалось солнце Там, тут прорвет. Вдруг свет клином ударил в окно. Илья заморгал, чихнул. Утерся рукавом, недоумевающе оглядел пустую прихожку. Куда девался Ленька? Вот он… стоял… застегивал куртку… Нестерпимо закололо сердце. Полез под шинель, тер рукой, морщился. Отлегло. Вспомнил, сам отпустил…
Достал сигареты. Вместе с пачкой попалась какая-то скомканная бумажка. Развернул: приговор Никите. «В ярах… за Нахаловкой», — отчетливо встали в памяти Ленькины слова.
Вчера ночные патрули принесли ему до десятка таких листков — содрали в разных краях станицы. Жестокие, беспощадные слова приговора писаны слабой детской рукой, на листах школьных тетрадей. Под приговором — короткая подпись: «Скиба». Еще не умолкли в Кравцах взрывы, а в станице было уже известно: большевистские штурмовики навел на аэродром ракетчик с земли. Никто в полиции не сомневался, что это был Большак. Так и есть…
Илья заходил по прихожке. Заблестели глаза, вернулась краска в позеленевшее от бессонницы лицо. «Упустили зверя… Дорого еще обойдется…» Задержался у окна. Из кухни Ленька выводил велосипед. Рассказывал что-то Гнедину. Тот скалился,