Зашел в терны, к Вериной могилке. Постоял возле камня. Задумался, комкая в руках кубанку. Услыхал вдруг за спиной покашливание, присел. Рванулся было бежать, но остановил знакомый голос:
— Погодь, кричу!
Вышел из терника. Смущенно тряс костлявую руку деда Ивы.
— Ишь, заяц… скакнул.
Наклонившись, Ива недоверчиво вглядывался ему в лицо, будто боялся в потемках обознаться.
— Ты каким чудом тут обратился, а?
— Да так… Проведать.
— Из хутору давно?
— Зараз вот…
Откуда-то взялся и другой. Низкорослый, полнотелый, в парусиновом винцараде, дождевике. Подступил вплотную. Как буравами сверлил острыми медвежьими глазками из-под лохматых бровищ.
— Чубарь? Ага, он самый… Ну, здорово, парень! Две огромные, тяжелые, как кузнечные молотки, руки легли Сеньке на плечи.
— Крепок, эка… Не согнешь.
Угадал Сенька. Защемило в горле, на глаза навернулись слезы — помнит Скиба, не забыл. А видались-то всего один раз, у Галки в горнице. С ребячьей покорностью приткнулся к его колючей щеке.
Не отпустил — оттолкнул Скиба от себя Сеньку.
— Ну вот… Хоть с одним довелось свидеться. Ветром всех разбросало, кого куда… Вот она… лежит. Ей бы еще в куклы играть, а не за оружие… Время-то оно ваше какое суровое.
— А ты, Демьян, не таким щенком был в тую, братскую, а? — спросил дед Ива.
— Я? — Бережной снизу вверх поглядел на старика. — Да, мне уж тогда шестнадцатый двинул…
— Много…
Усмехнулся дед Ива, пробуя под ногами костылем землю.
— Сравнил, старый…
Скиба сердито засопел. Долго прислушивался, наставив ухо в сторону орудийных раскатов. Обратился к Сеньке повеселевшим голосом:
— Чуешь? Батька твой прет. Ждешь?
Пожал Сенька плечами: мимо, мол, не пройдет, если жив-Низкий, колышущийся гул. Четко, как машинкой, прострочил пулемет.
— «Максимка» работает… Это где ж? Бона, от Дубовки в сторону взяли, к Дону. — Дед Ива широко отвел костылем над головами Скибы и Сеньки.
— Ага, туда… — поддержал Бережной. — Клещами сводют.
Осмелился Сенька, спросил:
— А про Андрея слыхать, как он?
— В Саратове пока… Там и Галинка, при том же госпитале.
— Кукурузник за ними прилетал?
— Кукурузник, будь он неладен. Через неделю только заявился. Помыкались мы с ним… Но все обошлось…
Достал Сенька жестяную ребристую табачницу, протянул:
— Угощайтесь.
— Нашенский? Добро, добро.
Обрадованно потер Скиба руки. Вспомнив, откинул полу винцарада, полез в карман галифе.
— Постой. На вот тебе… Докурить уж «паек», та и годи. Последняя пачка осталась. Теперь некому выдавать: все разбежались.
Закурили. Дед Ива для компании взял «побаловаться» сигаретку. Курить он бросил — одолел кашель. Душит ночами, смерть в глазах. Побоялся, что не дождется прихода своих.
— Ну, а Качура, Качура где зараз? Там же все, в Ермаковке? — спросил Скиба.
— Да, слух, там… Макарка давеча шепнул. От батьки сховали… — ответил Ива,
Скиба покосился на него, обратился к Сеньке:
— Сработано чисто в Кравцах. Даже в Зимниках у немчуры волосы дыбом встали. Ваш станичный комендант, пан Терновский, полетел к чертовой матери. Слыхал?
— Я еще тут в станице был… Из тернов вынырнул маленький хромой человек в стеганке и треухе. Остановился неподалеку:
— Демьян Григорович, кони запряжени…
Скиба глянул на деда Иву. Сбил со лба картуз, ответил хромому с усмешкой:
— Потолковали мы со старым… А куда ты убежишь от большевиков? Вон как шпарют! На Дону где-нибудь зажмут. Переднюем еще тут…
— Така думка и у мэнэ.
Сунул хромой под мышку кнут, скакнул. Заглядывая Сеньке в лицо, спросил:
— А це шо за хлопчак? Бува, ни Качура?
— Не… Чубарь.
— Будемо знакомы. Левша я.
Не слыхал Сенька такого имени, но тряс его мозолистую руку с удовольствием — видал, с каким уважением посторонился перед ним дед Ива.
Глава сорок шестая
Проснулся Сенька, лапнул дедову подушку — пустая, остыла уже. Накинул на плечи полушубок, влез в чьи-то валенки, вышел из хаты. Дед Тимоха выгребал из-под ног лошадей сено, клал обратно в короб, ласково журил Искру. Кобылица, позванивая обротью, тыкалась мордой ему в шею, обдавала горячим белым паром.
— Не спится, дедусь?
— Дури, дури, — осерчал вдруг дед, замахиваясь на Искру. — Духота в хате… Охолонуть трошки вышел.
Запахнул кожух, сутулясь, силком отрывая валенки от заиндевевшей земли, потопал в хату. «Бежит от меня, как черт от ладана», — без злобы подумал Сенька, провожая взглядом до чулана его спину.
Пока дед чаевал, Сенька слетал в полицию. Зашел теперь не с парка, а с базарной площади. Еще издали заметил: ворота настежь» Одна створка, живьем сорванная с петель, валялась тут же в проходе, изрешеченная колесами, — выскакивали с пьяных глаз, некогда и оттащить с дороги.
Двор — хоть шаром покати, пустой. Охапки объедьев, кучи конского помета, обрывки веревок, проволоки, пустые бутылки, банки консервные. У забора, где стоял он вчера, валялось колесо от брички с разболтанной ступицей. Это все, что осталось от «нового порядка» в станице!
Прибежал назад Сенька, запыхался. Верхние крючки расстегнул, ослабил крольчатый шарф, — разжарился. Не терпелось выехать домой. Силясь скрыть от деда радость, проворно запряг своих коней, подседлал Искру. О том, что брички отдавать уже некому, умолчал: пускай убедится бородатый самолично.
Ни особой радости, ни горя не выказал дед Тимоха, увидав двор полиции покинутым. Только и поймал Сень-на на себе его хитрый, прищуренный и как бы одобрительный взгляд, а может, и опять померещилось ему, как вчера.
Из-за угла школы вывернулись трое рослых парней с оклунками за плечами. По виду Сенькины однолетки. Узнав, откуда подводы, попросили подвезти их, оказалось, из соседнего хутора. Как и Сенька когда-то, отбывали они наряд в полиции.
— С начальством-то почему не укатили, а? — учинил Сенька форменный допрос.
Парни смущенно переминались, отводили глаза.
— По пути никак на запад. Дома бы и высадили вас.
Худолицый, с кривым носом парень в стеганке и латаных кирзовых сапогах (он стоял крайним к арбе) покосился на въедливого возницу, простуженно забухал оправдываясь:
— Забратать нас мылились в «дикую сотню», а мы того… Не явились вот нарочно. На четыре часа велено было…
— Ага, — нахмурился Сенька, — так-то вы начальству подчиняетесь. Струсили?
— Храбрый выискался. — Кривоносый недобро прищурился.
Подмывало Сеньку еще покуражиться над хлопцами, да обидятся еще и не сядут. А ему они вот как нужны, позарез.
— Черт с вами, лезайте. Вожжи передал кривоносому:
— Кучеровать ты будешь. Я верхи. Той дорогой жмите, через Нахаловку. На ериковскую греблю.
Искра не стояла на месте, рвалась вслед тарахтевшим по улице подводам. Пока наладил подпруги, вскочил в седло, те были уже далеко. Дал повод кобылице— звонко защелкали подковы о набитую, выметенную за осень ветрами дорогу. Догнал за крайней хатой, на повороте к гребле. Чуть было не налетел на заднюю, дедову бричку; вгорячах не разобрал, в чем дело:
— Чего стали! Не догнал бы?!
Дед Тимоха, пуча округлившиеся глаза, ткнул кнутовищем в степь, на выгон. Парни на арбе, привстав на колени, застыли в напряженных позах и тоже смотрели туда. Сенька огляделся.
Солнце только-только поднялось из-за бугра. Белая заиндевевшая низина исходила теплым куревом, искрилась на утреннем солнце; а по ней, от бугра и до крайних нахаловских огородов, двигались серые люди. Рябило в глазах, так много этих людей. Шли они вразброд, каждый сам по себе, но все в одном направлении — с востока на запад. У гребли сгущались, текли липкой массой, а выйдя на ту сторону речки, опять разливались по белому грязными потоками. Немногие прыгали через канавы, заходили во дворы. Самые ближние проходили от подвод шагах в ста. Форма невиданная доселе — желтовато-зеленые мундиры, на головах — высоченные овчинные шапки трубой. Шапки эти качались в такт шагам, похоже было — бредет бесчисленная отара овец. Ноги в валенках, сапогах, у иных — обернуты кусками пятнистой немецкой плащ-палатки.
— Руменешты! — крикнул кто-то с арбы.
— Домой, нахаус, до матки! Парни оживились, заулыбались.
«Румыны», — догадался и Сенька. С тоской глядел он на запруженную живым месивом греблю. Когда теперь пройдут? К вечеру? Ночью? На какой-то миг Сенька увидел корявую акацию и прислонившуюся к ней девушку в ребячьем шлеме…
— Гля, гля, хлопцы, пугало огородное, — показывал рукой кривоносый на закутанного в пестрое одеяло солдата. — А винтовку наверняка еще под Котельниковом бросил.
И тут только заметил Сенька: редко у кого торчала из-за спины винтовка. Войско без оружия, войско без строя, войско без командиров! Это было открытие.
Горячая мысль пришла парню в голову: «Пробиться!» На всем скаку вломиться на греблю, черт возьми! Ерзал в седле, сжимал черенок плети. Прикинул глазом: до гребли метров триста, сама гребля — полсотни… Кони добрые! Пролететь бурей, а там — лови…
План был дерзкий и безрассудный. Вспыхнул он, как пожар в знойной степи от случайной спички. В последнюю минуту придумал перевязать левую руку бглым. Помогая зубами, стянул рукав Алиным платочком, рас-правил голубую каемку — таинственный знак отличия.
— Чем не полицай? — Сенька выставил перевязанный локоть.
На черном полушубке платочек выделялся своей особой белизной.
— Дед Тимоха, не отставай! — Он выскочил наперед. — Хлопцы, кнута не снимать с коней. Ни на шаг от меня! По головам перелетим. Дае-е-ешь!
За свистом ветра в ушах не слыхал Сенька позади ни топота копыт, ни перестука колес. Искра чудом проскочила сквозь тесную толпу до середины гребли. А дальше — пробка. Передние остановились, обернулись на шум. Кирпично-черная волосатая стена лиц немо уставилась. Холодом обдало разгоряченные щеки, заныло в середке до дурноты…
Перед глазами у Сеньки — руки, горячий блеск южных глаз, дикий оскал зубов. Руки тянулись все ближе. Они уже возле головы Искры, черные, распяленные. Хотел оглянуться на своих, но почувствовал, что его взяли за сапог. Грязная лапа клещами сомкнулась на уздечке под самым храпом кобылицы. Искра попятилась, норовя вырваться. Рука погнула голову книзу.