Женщина спускается с холма и притормаживает свой спуск зонтиком. Ветер облепляет ее фигуру платьем, играет концами косынки на груди и ленточкой на шляпе. Начинает, право, казаться, что он обдает нас запахом нагретых солнцем полевых цветов, а травы и маки колышутся. Не случайно художница Берта Моризо, современница замечательного мастера и его приятельница, как-то сказала: «Перед картинами Моне я всегда знаю, в какую сторону наклонить зонтик».
В «Маках» нет деления на главное и второстепенное, как это было у прежних мастеров. Мы схватываем взглядом сразу весь мотив и видим предметы в их живописном единении, ибо здесь все в равной мере подчинено одной задаче — передать как можно правдивее и живее непосредственное впечатление живописца от состояния природы. Через год Клода и его группу так и назовут с легкой руки одного журналиста — импрессионистами /«впечатление» — по-французски — l'impression/. И повод даст картина Моне «Восход солнца. Впечатление» /1872/.
Она экспонировалась на Первой выставке импрессионистов в 1874 году и наделала много шума, как, впрочем, и картины Сислея, Писсарро, Дега и особенно Сезанна.
Одержимость Моне, феноменальная художническая честность его буквально завораживали всех, кто попадал в орбиту общения с ним. Ненавидящий всякие декларации и отвлеченные рассуждения, но горячо отстаивающий свои убеждения, он с молчаливого согласия друзей был признан главою нового направления в живописи. И на его плечи прежде всего легли заботы, связанные с организацией «Анонимного общества художников, скульпторов и графиков», а затем и этой первой коллективной выставки импрессионистов.
Так был открыто брошен вызов Салону, официальному искусству, правительству. И, как оказалось... публике. Нетрадиционная техника исполнения холстов приводила ее в ярость. Непривычны были и темы. В то время как буржуазное правительство Франции стремилось нивелировать личность, сделать всех похожими один на другого, диктуя через Салон общую моду, общие вкусы, импрессионисты в своем творчестве делали упор на индивидуальное восприятие природы, ценили неповторимые черты в обыкновенном пейзаже, скромном труженике. Естественно, что ни первая, ни вторая /1876/, ни третья /1877/, ни четвертая /1879/ выставки не принесли им ни признания, ни материального благополучия. Нищета сопутствовала этим энтузиастам так же долго, как насмешки и брань толпы.
До нас дошло немало писем Клода Моне. В редких из них не содержится просьбы прислать хоть немного денег, не дать умереть с голоду.
Эдуарду Манэ. 1875 год.
Мне все труднее и труднее. С позавчерашнего дня у меня нет ни одного су, а в кредит больше не дают ни у мясника, ни у булочника. Хоть я и верю в будущее, но, как видите, мое настоящее очень тяжело. Не сможете ли Вы срочно выслать мне двадцать франков?
Виктору Шоке /таможенному чиновнику, страстному поклоннику живописи импрессионистов/. 1877 год.
Будьте настолько любезны и купите у меня кое-что из моей мазни, которую я готов отдать за любую подходящую Вам цену: 50 франков, 40 франков, сколько бы Вы ни смогли заплатить.
ПРИМЕЧАНИЕ: В 1904 году десять его картин из серии «Лондон» купили в течение десяти дней по 20 тысяч франков каждую.
Прежде чем процитировать письма Моне к коллекционеру и торговцу картинами импрессионистов Полю Дюран-Рюэлю, справедливости ради надо сказать, что он был не просто коммерсант. У него хватило вкуса понять, что Моне и его группа — художники талантливые и своеобразные и что за ними — будущее. В 1872 году, когда он начал приобретать их полотна, так думали лишь единицы. И Дюран-Рюэль очень выручал художников. И все-таки это была кабала. Переписка Моне с ним поражает. Как же должен был любить свое дело этот чрезвычайно гордый и независимый человек, чтобы изо дня в день, де-ся-ти-ле-ти-я-ми /!/ выклянчивать у своего маршана[7] жалкие денежные подачки! Каким мужеством надо было обладать и как верить в то, что ты прав в своих исканиях, чтобы не только не сломаться самому, но еще при этом поддерживать веру в друзьях!
Март. 1883 год.
...Я очень встревожен и не осмеливаюсь заговорить с Вами о деньгах, хотя сейчас отчаянно нуждаюсь в них. Меня пугает, что у Вас слишком много моих полотен: вправе ли я и дальше обременять Вас ими, если Вы не можете их продать?
Июль. 1883 год.
...На этой неделе Вы, несомненно, получите ящик с картинами......Вы получите довольно много вещей, так как, постоянно
выклянчивая у Вас деньги на жизнь, я обязан наверстать упущенное и избавиться от своего долга Вам.
ПРИМЕЧАНИЕ. Письма, подобные этому, Моне обычно посылал, когда долгое время бездействовал из-за плохой погоды, так как импрессионисты с их пленэрной живописью очень зависели от нее.
Сентябрь. 1884 год.
...Могу ли я рассчитывать на Вас в смысле хлеба насущного? Я ведь просто не знаю, что делать — у меня одни долги...
Вот так расплачивался Моне за право быть самим собой.
Когда читаешь эти горестные письма, особенно остро понимаешь, сколь несправедливы бываем мы порой к своей судьбе. Как можно роптать на нее, когда ты сыт, одет, когда у тебя есть крыша над головой и только от одного тебя зависит, станешь ли ты заниматься любимым делом или проявишь малодушие и бесхарактерность и прибьешься по воле волн к такому берегу, где будешь до конца дней вздыхать и сетовать на свою неудавшуюся жизнь.
Биографы Моне обращают внимание читателей на следующий факт. В ранней юности будущий художник отказался от своего несколько манерного имени Оскар, данного ему при крещении, и заменил его более мужественным — Клод. Можно было бы этот поступок расценить как прихоть избалованного, неуравновешенного юноши, если бы за ним не последовала цепь более серьезных поступков, свидетельствующих о необычайной самостоятельности молодого человека.
Так вопреки стремлению отца сделать из него торговца и совладельца бакалейной лавочки он начинает заниматься живописью. Остается без средств к существованию, но зато — в Париже. Когда ему выпал жребий идти в рекруты и отец предложил его выкупить при условии, что Клод бросит живопись, тот отказался. Решил: лучше семь лет отслужить в Африке, но не изменить избранному пути.
Неистребимое желание Клода стать художником и вмешательство тетушки, сестры отца, заставили Моне-старшего, после того, как юноша заболел в армии лихорадкой, отдать его в ученье сначала к Тульмушу, успешно промышлявшему в Париже такими сюжетами, как «Поцелуй», «Утро после бала», а позже — в модную живописную школу Глейра, призывавшего учеников воспевать возвышенное и сентиментальное.
Если бы Моне был инертным в выборе судьбы, цели, он мог бы стать, как и отец, бакалейным торговцем. Возможно, разбогател бы. Спокойно жил и умер бы спокойно. Если бы он не был так самостоятелен, он мог бы отдаться целиком тому немудреному ремеслу, что и Тульмуш. И тоже неплохо, наверное, был бы обеспечен. Уважаем определенным кругом заказчиков. Был бы в мире с отцом и со всем светом. Он мог бы последовать советам Глейра и пополнить ряды тех, кого беспрепятственно принимали в Салон, чьи картины охотно раскупали буржуа. Но к нашему великому счастью, Клод-Оскар Моне оказался иным человеком. И подарил нам свои обманчиво-безмятежные полотна, как завещание: даже в самые тяжелые минуты любить Жизнь.
Клод Моне. Маки, 1873. Холст, масло. Лувр. Париж.
Елизавета ПАНАСЕНКО
«Могучая кучка»
Опера А. П. Бородина «Князь Игорь» не сходит с подмостков сцены музыкальных театров нашей страны без малого сто лет. В разное время ее оформляли многие замечательные художники.
Слева представлен эскиз костюма к этой опере, выполненный Константином Коровиным в 1914 г. Справа — эскизы костюмов, предложенные в 1934 г. Федором Федоровским.
Александр Головин. Портрет Ф. И. Шаляпина в роли Бориса Годунова в одноименной опере М. П. Мусоргского. 1912. Холст, темпера. Государственный Русский музей. Ленинград.
Михаил Иванович Глинка в последний приезд свой из-за границы редко выходил из дома, мало кого принимал — только самых близких знакомых да друзей-музыкантов. В его доме, в узком кругу, друзья пели, играли на фортепияно, обсуждали новые музыкальные сочинения, беседовали о путях развития русской музыки. Однажды давний знакомый Михаила Ивановича, известный дипломат, любитель и исследователь музыки Улыбышев представил Глинке своего юного друга Милия Балакирева. Скоро Балакирев стал очень близким человеком в доме Глинки...
Балакирев был блестящим пианистом и дирижером. Он знал наизусть почти все произведения Бетховена, Шопена, Глинки, Шумана, Листа. Особенно часто исполнял он Шопена, исполнял по-своему, и Шопен в его исполнении звучал всегда мужественно, трагично.
Первые же выступления в публичных концертах принесли Балакиреву громкую славу. Среди ближайших друзей его вскоре оказался В. В. Стасов — человек яркий, талантливый, широко образованный, с передовыми взглядами на общественную жизнь, на литературу и искусство. Стасов называл себя учеником великих русских революционных демократов Белинского и Чернышевского. Он увлек молодого Балакирева чтением самых передовых в то время журналов («Современник» Чернышевского и «Колокол» Герцена)...
В 1855 году Балакирев появился в Петербурге, а к 1860 году вокруг него и Стасова уже собралась группа музыкантов и композиторов.
Сначала к молодому Балакиреву примкнул композитор-любитель инженер Цезарь Кюи, затем юный гвардейский офицер, талантливый пианист и импровизатор Мусоргский. Балакирев стал давать им уроки композиции, теории музыки, разбирал их произведения, знакомил своих друзей с творчеством Глинки, Шуберта, Шумана, Шопена, Бетховена, играл свои сочинения. Через некоторое время в кружок Балакирева вступил талантливый музыкант, морской офицер Римский-Корсаков, а потом и профессор химии Бородин, человек необычайно даровитый и образованный. Большим другом кружка был композитор старшего поколения, соратник Глинки А. С. Даргомыжский. «Великим учителем музы